Хотя все или по крайней мере многие из нас читали в детстве Фенимора Купера, мало кто отдавал себе отчет, что события «Последнего из могикан» не только являются частью одной и той же войны, но и совпадают по времени с походом Апраксина и битвой при Гросс-Егерсдорфе в Восточной Пруссии. Цепь событий связала русского мужика с ружьем, «месившего своими башмаками литовскую грязь» (А. А. Керсновский), с трапперами и краснокожими в мокасинах. Теоретически мы знаем, что мировой пожар занялся за пределами Европы: то ли летом 1754 г. со стычки в долине реки Огайо между отрядом секунд-прапорщика Жюмонвиля и «маиора Васгинтона»[20] (Джорджа Вашингтона, на самом деле уже ставшего подполковником), то ли еще раньше с не прекращавшихся после 1751 г. стычек французов и англичан в Карнатике в Южной Индии. Однако непосредственное значение взаимосвязь этих событий имела только для французов и британцев, которые могли сказать устами Уильяма Питта – старшего, что «Америка завоевывалась в Германии», и видеть в Семилетней войне эпизод «второй Столетней войны» (1689−1815) между Англией и Францией. Остальные действующие лица играют подчиненную роль (как старые колониальные империи Испания и Португалия) или смотрят на эти события как бы боковым зрением.
К последним относится и Российская империя. В коротком времени Россия была вовлечена только в информационные потоки с заокеанской войны. Но в длинном контексте последствия имели огромное значение и для нас: в прямой связи с этой войной был вскоре последовавший конфликт, который привел к отдельному государственному существованию США; политический и финансовый кризис Франции, вылившийся в Великую французскую революцию; наконец, англосаксонское доминирование в Америке, а затем и во всем мире, определяющее его до сих пор (см. статью Д. Ливена в наст. кн.).
Неевропейского театра военных действий как такового у России не было. В отсутствие океанского флота и мировых претензий континентальная империя вполне довольствовалась ролью «региональной державы», не собиралась обмывать сапоги гренадеров ни в Индийском, ни в Атлантическом океане и специально оговаривала свое ограниченное вмешательство в переговорах о военных союзах. Однако уже в силу геополитического положения глобальный аспект войны не мог не сказаться на Российской империи, которая, по словам М. В. Ломоносова (1748),
Седит и ноги простирает / На степь, где Хину отделяет
Пространная стена от нас; / Веселый взор свой обращает
И вкруг довольства исчисляет, / Возлегши локтем на Кавкас[21].
В отличие от «трансатлантической» истории Семилетней войны[22], «трансъевроазиатский подход», вовлекающий Россию, был заявлен в литературе совсем недавно[23]. Между тем Семилетняя война вписана в принципы политики Российской империи, выходящие за рамки и данной конкретной эпохи, и европейского театра военных действий.
В военно-стратегическом отношении эта политика обеспечивалась войнами «малой кровью на чужой территории» XVIII в., которые позволяли империи контролировать сопредельные территории и тем успешно обезопасить собственную. Возвышение Пруссии расценивалось – и, как выяснилось много позже, не без оснований – в качестве угрозы «гласису» своей имперской крепости.
Стратегия практиковалась на всех рубежах империи; войны были по форме (и так и именовались) «походами»: экспедиции, ограниченные обычно летними кампаниями с последующим возвращением войск в пределы империи. Последними перед Семилетней войнами стали Русско-австро-турецкая 1735−1739 гг. и Русско-шведская 1741−1743 гг.; подобными же экспедициями было «точечное вмешательство» вспомогательных русских корпусов в двух Рейнских походах 1735 и 1748 гг. С этим опытом Российская императорская армия вступила и в Семилетнюю войну.
Стратегия была оправдана, пока боевые действия велись в «буферной зоне» между империями – в Финляндии, Прибалтике, украинских и крымских степях, на Кавказе, куда экспедировались и войска противника (Швеции, Турции, Персии). Но война непосредственно на вражеской территории, в Пруссии, при большей массе задействованных войск оказалась иной. Она выявила слабости логистики, трудности снабжения войск и неумение организовать его в завоеванных областях (особенно ярко проявившееся в первой кампании 1757 г.), а также проблемы координации военных усилий с союзниками, которых требовала эта война. Тактика «набегов» не создавала достаточного давления на противника, который находился на своей земле.
Другой прямо заявленной Россией, но мало принимаемой в расчет исследователями целью войны, выходящей за пределы Европы, был контроль и расширение торговых путей. Идеал елизаветинского меркантилизма – превращение России в транзитную страну для контактов как Севера с Югом, так и Запада с Востоком. Поощрение торговли надо рассматривать в общей системе мер до войны и во время нее, направленных на повышение финансовой стабильности государства для обеспечения прежде всего дорогостоящих военных действий[24]. Ослабление Пруссии, размен ее земель с Польшей и предполагавшееся, очевидно, при этом соглашение с Портой должны были в идеале, как упоминалось выше, соединением «коммерции Балтийского моря с Черным» фактически возродить путь «из варяг в греки» и тем самым привести под контроль России всю «левантскую», то есть средиземноморскую, коммерцию в этой части Европы. Более реалистичными выглядели цели, оформившиеся уже в ходе войны с занятием российской армией Восточной Пруссии, которые, как утверждал английский посланник в Петербурге, включали «явное намерение России контролировать навигацию в Балтике, а затем подчинить себе всю торговлю севера [Европы]»[25]. Помимо традиционных для первой половины XVIII в. товаров русского экспорта речь шла и о все возраставшем вывозе на внешние рынки зерна, который вскоре должен был получить для России стратегическое значение.
Что касается коридора с Запада на Восток, то до открытия Суэцкого канала было еще более ста лет, и Россия середины XVIII в. в гораздо большей степени играла роль транзитной страны в торговле между Западной Европой и Азией, чем позднее и теперь. Динамика процессов была напрямую связана со становлением мировой торговли и колониальной политики. Это особенно касалось торговли (шелком) с Персией, в которой были заинтересованы англичане[26], караванной торговли со Средней Азией через Астрахань и Оренбург с перспективой распространения коммерции «во всей полуденной Азии до самой Индии»[27], которая Великобританией, наоборот, вряд ли приветствовалась. В меньшей степени глобальную роль играла русская торговля с Китаем, на которой сказывались государственное вмешательство (государственные караваны и монополии на торговлю «мягкой рухлядью», т. е. мехами, и ревенем), а также конкуренция морского пути.
Роль России в системе глобальной торговли иллюстрируют статьи Ф. Герман и П. Демченко в наст. кн. Речь прежде всего идет об отношениях России с англичанами, которые к Семилетней войне аккумулировали в своих руках более половины русской внешней торговли[28]. В результате в Африке оказывались гвозди из русского железа, русский поташ шел на порох, который королевский флот использовал для потопления союзных России французских кораблей[29]. Да и в целом «сохранение и расширение английского флота» – решающего средства завоевания глобального господства – «покоилось в значительной мере на одних лишь русских произведениях»[30], подразумевая корабельный лес, пеньку, парусину, железо. Насколько критична была эта зависимость, очевидно из нежелания британцев вопреки всем мольбам Фридриха II посылать эскадру на Балтику, так как в этом случае Петербург грозил разорвать дипломатические и торговые отношения[31].
В целом время Семилетней войны открывает собой «первую эпоху глобального империализма»[32], которая выходит за рамки двустороннего дележа мира на океанах и в которой Россия активно участвует, сдвигая свои границы на юге и востоке. Втягиваясь в европейскую войну, Россия должна была не упускать из виду баланса сил по всему своему юго-восточному периметру – от Украины до казахских степей и Сибири – с Османской империей, Персией и Китаем, где непосредственно до того шли боевые действия или нарастала напряженность. Огромная протяженность сухопутных границ с могущественными и на тот момент еще вполне конкурентоспособными при столкновении с европейской армией державами – Османской и Цинской империями – не могла не влиять на планирование и организацию участия России в Семилетней войне.
Множественность фронтов всегда была существенной угрозой армии и стране, принужденных к ним; в Семилетней войне на этом строилась и стратегия коалиции против Пруссии, и стратегия Британии в борьбе с Францией. Неудивительно, что ту же тактику пытались применить и в отношении России. Притом что, в отличие от Пруссии, преимущество внутренних линий коммуникации в России нивелировалось огромными расстояниями и скудной логистикой, вдохновенные военные импровизации в стиле Фридриха II тут не проходили. Требовались долгосрочное планирование и подготовка: не случайно передислоцирование полков из южной и восточной частей страны на запад развернулось еще с начала 1750‐х гг.
Если на Кавказе со смертью в 1747 г. воинственного Надир-шаха ситуация несколько разрядилась, то османы после Русско-австро-турецкой войны 1735−1739 гг. оставались грозным противником. Не имея по условиям Белградского договора 1739 г. флота на Черном море и достаточной защиты крепостей, Россия в течение Семилетней войны жила в постоянном напряжении по поводу возможности открытия Османской им