[847]. С приходом Петра III, весьма расположенного к гетману, отмеченные планы по реформированию малороссийского казачества были отброшены, и Разумовский не проявлял к ним никакого интереса. Последующее восшествие на престол Екатерины II также не сулило никаких проблем для гетмана, способствовавшего приходу к власти новой императрицы. Это вселило в Разумовского уверенность в том, что он может рассчитывать и на получение наследственного гетманства. Осенью 1763 г., не уведомив императрицу, гетман созвал так называемую Глуховскую раду, на которой рассчитывал на всеобщую поддержку своей идеи. Неожиданно для Разумовского произошел раскол элиты. Инициативу не поддержали почти все генеральные старшины, часть полковников и старшин низшего ранга, а самое главное – малороссийское духовенство. Такой поступок был расценен императрицей и ее окружением, среди которого были и сторонники гетмана, как акт нелояльности. Гетман был отправлен в отставку, а вскоре началось переформатирование неэффективного казацкого войска в регулярные полки[848]. Так бесславно закончилась история самой крупной казацкой корпорации Российской империи, которая всего сто лет назад была значимым геополитическим фактором в Восточной Европе.
Итак, в истории военных мобилизаций малороссийского казачества Семилетняя война должна была стать самым серьезным испытанием для его мобилизационных возможностей со времен Северной войны. Для участия в Семилетней войне российское правительство планировало масштабные военно-мобилизационные мероприятия. Заметные послабления были сделаны только для Малороссии и гетмана К. Г. Разумовского. Последний должен был выставить 1 тыс. компанейцев, а также 8 тыс. малороссиян для обеспечения логистики и тылового снабжения действующей армии (поставка волов, набор погонщиков), военно-оперативного управления (посыльные, курьеры) и бытовых условий офицеров (денщики) российской армии. Компанейцы, отборная часть малороссийского казачества, оказались укомплектованы хуже остальных казачьих формирований и теоретически могли участвовать только в одной «баталии Эгерсдорфской». На упомянутых в заглавной цитате «других сражениях» Семилетней войны славу русскому оружию добывали другие казаки – донские, слободские, чугуевские. Когда-то многочисленное (по реестру 30 тыс. человек) и боеспособное Войско Запорожское реестровое оказалось годным лишь в качестве поставщика вспомогательного персонала. Однако и с этой задачей украинской казацкой элите не удалось справиться в должной мере. Невоенные мобилизации заметным образом растягивались во времени, не успевая пополнять действующую армию, имели место недобор и присылка кандидатов, не соответствовавших нужным требованиям (пожилые, увечные). Вопреки сведениям «Краткой истории Малой России» и «Истории русов», в источниках отсутствуют свидетельства издевательств или массовой смертности этих малороссиян. Мобилизационные провалы в Малороссии отразились на политическом влиянии гетмана Разумовского. Среди российской правящей элиты и недавних друзей гетмана стали раздаваться голоса о ревизии особого статуса Малороссии. Все это, наконец, должно было подтолкнуть гетмана к радикальному реформированию малороссийского казачества. Однако Разумовский думал только о собственном благосостоянии и оказался способен лишь на политические интриги и авантюры, стоившие ему политической карьеры и приведшие к окончательному упадку малороссийского казачества.
Вадим Игоревич ЕгоровРОССИЙСКИЙ ГУСАРСКИЙ КОРПУС ПЕРИОДА СЕМИЛЕТНЕЙ ВОЙНЫСостав и униформа (1757–1762)
В Семилетнюю войну гусарский корпус Российской императорской армии насчитывал до пятнадцати воинских частей: это пиковые показатели за всю 1‐ю половину XVIII в., то есть за времена «природного гусарства», когда господствовало убеждение, что настоящие гусары могут быть только прирожденные, из «природных» гусарских наций – населения Венгрии, Балканского полуострова, Молдавии и Валахии. Эту национальную предубежденность не удалось до конца изжить и в оставшуюся половину столетия; ее отзвуки слышны даже в творчестве Дениса Давыдова и кавалерист-девицы Надежды Дуровой. А уж в 1‐ю половину XVIII в. гусары в русской армии – это целый отдельный мир; не просто род войск, не только вид легкой кавалерии, но и обособленная страта со своими устоями, традициями и языком; этнокультурный феномен.
Если рядовой состав регулярной российской армии – кавалерии, инфантерии, артиллерии – был национально однородным (русские), то даже краткий список «выходящих из‐за границы сербского и других православного исповедания наций народов» занимает с полдюжины строк: албанский (албанезы), болгарский, боснийский (бошняки), волошский (волохи), герцеговинский, далматский (далматы, далматинцы), македонский, молдавский (молдовы, молдавцы), моравецкий, мунтянский (мультяне), сербский, славонский, словенский, трансильванский, унгарский (венгры), хорватский, черногорский (монтенегринцы, негромонтаны), из Срема, Баната Темешварского и т. д. Представитель этих или других южнославянских «национов» вступал в российский полк не абы как, но «по национальной его к гусарской службе склонности и способности» (!)[849]. Оплотом «природного гусарства», как нетрудно заметить, являлась Цесария (Австрийская монархия), где целые области были заняты «гусарским» военизированным населением.
Вот почему полки гусар русской армии 1‐й половины XVIII в. назывались по нациям: Сербский, Венгерский, Молдавский и др. «Из русских» в этих полках штатами предусматривались лишь полковые квартирмейстеры, аудиторы, комиссары, полковые и ротные писари, то есть служащие на тех должностях, которые требовали знания отечественного письма, счетоводства и «государственных прав» (законов). Если в череде таких фамилий, как Булацель, Банческуль, Кишбалаш, Леул, Енакиуц, Бедряга, Урсул, Герлиан, Хаджи-Сербуль, Чюта и т. д., вдруг попадается некто Симонов, то это наверняка квартирмейстер или писарь. А так доступ со стороны в гусарские полки был закрыт (и в первую очередь великороссиянам).
Замкнутым и весьма специфическим было общество гусарских офицеров. Командование неоднократно предпринимало попытки «разобрать» гусарские полки – пересмотреть, перетасовать; оставить людей «указных» наций, исключив чуждых, – в уверенности, что от этого зависят порядок и боеспособность. Так, скажем, в 1746 г. при «разборе» Молдавского полка из него переводили гусар иных наций: сербской, болгарской, цесарской – в Сербский полк; венгерской, каравланской, арделянской, греческой – в Венгерский; грузинской – в Грузинский гусарский полк[850]. В действительности российские гусары 1‐й половины XVIII в. представляли собой конгломерат наций, далеко не всегда «указных» (в том числе западноевропейских и азиатских). Более строго соблюдался религиозный ценз, то есть принадлежность к «вере греческого исповедания» (турки, татары, евреи и прочие были крещеные в православие, католиков-венгров терпели, поляков пытались изгонять). Однако на Семилетней войне, когда армия действовала за границей, в гусарских полках окончательно смешались все нации и конфессии.
Если регулярная российская армия комплектовалась за счет рекрутской повинности (периодических наборов рекрутов), а нерегулярные казачьи войска служили, так сказать, с земли, то у гусар традиционным способом комплектования была вербовка добровольцев, «вербунг», «вербунок». В гусарские полки записывались по собственному желанию и на предварительно оговоренных условиях. Вербовщик тоже имел свой интерес, поскольку в зависимости от числа приведенных в полк гусар давался вербовщику соответствующий чин: за 100 человек – капитан, 70 – поручик, 50 – прапорщик, 30 – вахмистр[851]. Собравший целый полк в нем же и становился полковником. Сложность наполнения российских гусарских полков заключалась в принятии «людей из иностранных наций». Настоящим, полноценным вербунком считался заграничный, «в Цесарии и Венгрии», но чаще полки вербовали на своей территории (к примеру, в Киеве и порубежных местах); за границу в таком случае посылались не вербовщики, а письма, извещавшие о наборе «добрых и военных гусаров». С трудом и расходами добытых иностранцев стремились обязать «вечным Ее Императорскому Величеству фазальством» (вассалитетом), чтобы им и с потомками «остаться в подданстве Ее Императорского Величества вечными фазалами» (если не при поступлении на службу, то хотя бы при отставке). Тех гусар, кто, отслужив, не соглашался менять подданство, отпускали в их отечество, но «со обязательством, чтоб они против Российской империи службы и оружия не употребляли»[852].
Зарубежный «вербунок» иногда производился вполне официально, с разрешения императорской администрации (и бывал наиболее эффективным). Чаще же вербовщики работали тайно или полулегально, выводя рекрутов под видом фурманщиков, слуг и т. д. Цесария, хоть и союзная, не имела ни малейшего интереса в уходе молодых, годных к службе людей, а соседи, те же поляки, через земли которых совершался переход в России, еще менее были склонны помогать как военным, так и переселенцам. Челобитные гусар полны опасных историй (вряд ли совсем выдуманных): кто получал угрозы, лишился средств и всего имущества, кто спасался бегством, кто сидел в заточении у разных властей, а кто и с боем уходил от погони к заветной границе «православного империума»…
В отличие от регулярной армии, отражавшей социальное устройство российского общества (офицеры – из дворян, нижние чины – из податных сословий), у гусар все были «вольные», лично свободные; следовательно, отсутствовала та пропасть, которая разделяла офицера и солдата в регулярных войсках. А. А. Прозоровский в годы Семилетней войны поражался этим бесцеремонным отношениям: «Я тотчас приказал собраться команде, но при сем случае видел я, сколько старые гусары дурно были дисциплинированы. Под начальством моим командовал оными поручик, которому и велел я понудить их скорее собраться, взнуздать и сесть на коней, но как за всеми подтверждениями разошлись из них некоторые по квартирам, то один гусар шел весьма непроворно, имея мундштук в руках, на которого закричал поручик, а он ударил его мундштуком. Поручик, принявши сие равнодушно, собрал команду»