[911]. Ко второй категории полководцев прилагается собирательный образ «безумца» или «безумного полководца»: им «кажется что довольно к начатию войны одной собственной их воли… акибы помощь Божия и благословение им не нужно». Таких полководцев, полагающихся чрезмерно на свои «множества баталионов», говорил проповедник, «я теперь обличить намерен»[912]. Криновский корил генералов, которые поступали, руководствуясь «одной собственной их волей» вместо Бога и монархини, что приводило войска к тупикам и неудачам[913].
Далее Гедеон приводит конкретные примеры «негодных» полководцев, которые или по лености своей, или не уповая на Бога приводили народ израильский к поражениям на поле боя: здесь упоминаются и Ахав, и Иосия, и царь Седекия. Проповедник подчеркивал, например, что Ахав слишком понадеялся на численное превосходство своих войск и в результате потерпел поражение от сирийцев[914]. В отличие от смиренного царя Давида, Иисуса Навина и Петра Великого, согласно Гедеону, эти полководцы слишком возгордились своим величием и множеством своих войск, так что «прежде брани триумф поют»[915].
На замечания Криновского можно смотреть абстрактно, как на отвлеченное осуждение древних израильских царей, действия которых никак не связаны были с текущей ситуацией на войне. Но его слова можно воспринимать и как завуалированную критику актуальных событий, вполне возможно связанных с происходящим в армии и на «фронте». В пользу первого говорит тот факт, что в своей критике библейских полководцев Гедеон не употребляет ни одного имени полководца текущей войны. Само по себе упоминание каких-либо конкретных лиц при дворе в проповеди XVIII в. – вообще достаточно редкое явление.
В пользу второго толкования можно привести несколько аргументов. Во-первых, русская гомилетическая традиция часто ассоциировала Русь-Россию с Израилем, а царский град с Иерусалимом. Даже тот факт, что проповедник смешал Иисуса Навина, царя Давида и Петра I в один архетип праведных полководцев, подчеркивает символическую преемственность российских царей от израильских. Во-вторых, сам проповедник указывает вначале, что примеры из Св. Писания могут содержать «образец <…> чтобы и мы в подобных случаях всевозможное старание о защищении нашем прилагали»[916]. В-третьих, смешивая библейский язык с военным (Моисей у Гедеона – «генерал», царь Аса давал «баталию», цари командовали «баталионами»[917]), проповедник подчеркивает актуальность своих замечаний.
Иной вопрос, кого именно или что именно мог критиковать Гедеон. Например, его рассуждение об Ахаве, который, соединившись с войсками иудейского царя, тщетно понадеялся на численное превосходство, вполне могло содержать в себе критику генералов, которые надеялись только на численное превосходство австрийских и российских войск в борьбе с Фридрихом II. Упоминания о ропщущих, гордых, своевольных или «высокоумных» полководцах, потерпевших поражения, могли указывать на образ действия командующих российскими и союзными армиями и на провальные кампании: например, «ретираду» Апраксина 1757 г., неудачные осады Кольберга или кровавую ничью при Цорндорфе 1758 г. Иначе говоря, проповедник мог позволить себе критиковать отдельные моменты военной кампании, но в общих, а не конкретных ее чертах. Более всего эта критика имела свою риторическую цель – противопоставить примеру негодных полководцев хороших, а ошибкам на войне триумф при Кунерсдорфе.
В противоположность этим неназванным генералам, напоминавшим неправедного Ахава, Криновский приводил примеры того, как в идеале должно выглядеть образцовое командование. Одним из них был смиренный царь Давид: проповедник желал бы видеть российскую военную стратегию подражающей «сражению Давидову со страшным <…> исполином»[918]. Другим великим «командиром» был Моисей, «веры преисполненный генерал», который бросил вызов фараону вопреки обстоятельствам. Описывая исход из Египта, Гедеон рисовал мрачную картину: израильтяне находились «в трудных обстоятельствах», видя, как «отчасти морем, отчасти неприятелем весь твой полк уже окружен быть стал»[919]. Но Моисей не пошел на поводу у ропщущих, а увещевал свое войско: «Дерзайте, стойте и зрите спасение ваше!»[920] В подражании таким «генералам», как Моисей, и другим библейским героям находится, по Гедеону, ключ к победе: «А кто с упованием на Бога, мечь свой извлекает, он всегда бывает непобедим»[921].
Именно поэтому, несмотря на предыдущие неудачи, стратегия соединения смирения Давида и храбрости Моисея принесла российскому оружию триумф при Кунерсдорфе. Криновский воспевал «страх Российского оружия» и победу, в которой мы «уже увидели неприятеля со стыдом тыл обращающа»[922]. Но в то же самое время предупреждал, что «сие не должно нас в высокоумие или в ослабление приводить», чтобы не стать подражателями «безумных» полководцев и чтобы Бог «не отнял от нас впредь своей помочи». Именно такие праведные примеры поведения войск, заключал Гедеон, приведут к успеху в войне, целью которой теперь провозглашалось «утешение толь многих озлобленных и смущаемых земель».
Проповеди Криновского рисуют сложную картину хода войны. Проповеди, рассмотренные в этом исследовании, в целом предсказуемо представлены в духе придворного официоза XVIII столетия. Тем не менее в них нередко присутствует скорее трезвый анализ текущих военных событий, чем «ура-патриотические» восклицания, как можно было бы ожидать от церковной проповеди военной эпохи в Российской империи. Невозможно с точностью сказать, были ли взгляды Криновского только его собственными, отражали точку зрения императрицы Елизаветы или относились к определенной придворной партии. Однако они позволяют прийти к выводу, что по крайней мере некоторые из представителей церковных элит при дворе рассматривали Семилетнюю войну в иной перспективе, чем петровские проповедники (как Гавриил Бужинский и Феофан Прокопович) – Северную. Не было ни торжества преодоленной отсталости, ни приближения к грани краха, ни опасений предательства и уж определенно не было возрождения из пепла после почти случившегося поражения. Короче говоря, во взглядах Криновского на Семилетнюю войну не было места аналогу Полтавы.
Это возвращает нас к вопросу о литургическом воспоминании битвы при Кунерсдорфе и всей этой войны в целом. Если у начала войны по большому счету не было справедливых оснований, если это был братоубийственный конфликт между христианами Европы, если возвышенно-ограниченной стратегической целью России оставалось примирение христианских держав Европы, а одним из главных достоинств было то, что императрица Елизавета колебалась перед тем, как присоединиться к войне, то что именно должна была поминать Русская православная церковь? Это вопрос, на который сложно ответить, не имея текста церковной службы. Можно допустить, что такое поминание должно было использовать привычные метафоры Давида и Голиафа (преобладающие в проповедях Криновского) и противопоставить неправедности нового исполина, Фридриха, добродетелям нового Давида, русско-австрийских союзных сил при Кунерсдорфе. Но само по себе это еще не сделало бы такое поминание «наподобие» службы Полтавской баталии, как того хотел Н. Ю. Трубецкой от архиеп. Димитрия (Сеченова). Более того, учитывая содержание проповедей Криновского, можно утверждать, что разрешить противоречия с памятной службой (в отличие от благодарственных молебнов) такой войне было в итоге невозможно.
Каковы бы ни были обстоятельства ее утери (намеренные или случайные), пропавшая служба – последняя полная, заказанная российскими императорами/императрицами по поводу военного триумфа. В последующем были более привычные формы коммеморации, известные по предыдущим эпохам. После 1812 г. и «изгнания из России галлов и с ними дванадесяти язык» практиковался лишь ежегодный благодарственный молебен в Сочельник перед Рождеством. Были также многочисленные дополнительные прошения на ектениях во время войн с турками, с Японией и т. п. И в каждой войне, которую впоследствии вела России, ее иерархи продолжали традицию проповедей, подобных проповедям Криновского[923].
В таком случае Семилетняя война демонстрирует, что петровские тенденции в литургике начались и закончились в его эпоху. Как и в предыдущие века, последующие войны можно было поминать без полной литургической коммеморации. И масштабы войн, и техники их воспоминания отличались от XVIII в., так же как и задачи церкви и государства. Однако в XVIII в. литургическое поминание являлось ключевым элементом памяти, и эта стратегия была успешной. Христиане Русской православной церкви помнили в последующие столетия Полтаву и Ништадтский мир отчасти благодаря заказанным Петром I службам, которые церковь предпочла оставить в своих богослужебных книгах. В то же время победы русских при Кунерсдорфе (как и Семилетней войны в целом) с точки зрения литургии как бы не существовало. Проповеди Криновского, указывающие на более устойчивые техники памяти, возможно, подсказывают, почему это произошло.
Александра Юрьевна Веселова«СИЯ ВОЙНА БЫЛА ДЛЯ МЕНЯ ПЕРВЫМ УЧИЛИЩЕМ…»Семилетняя война в русских мемуарах второй половины XVIII в
В России формирование мемуарного жанра началось только с середины XVIII столетия и шло очень медленно. Более ранние образцы, такие как «Жизнь князя Куракина, им самим описанная» (1705–1710), единичны и уникальны. Если же говорить об общем объеме корпуса текстов на весь XVIII в., то можно признать, что подсчеты, сделанные в конце XX в. А. Г. Тартаковским, до сих пор остаются актуальными. Составленная им на материалах справочника «История дореволюционной литературы в дневниках и воспоминаниях»