[954]. В его весьма путаном и написанном архаичным языком повествовании война – момент причастности к общему делу, в котором он смог достойно себя проявить, «что могут засвидетельствовать данные мне аттестаты от ближайших моих начальников»[955] (а также полученное при Кунерсдорфе ранение). Но адресованный непосредственно сыновьям (о чем говорится в конце записок)[956], текст Лукина выстроен как моральное наставление, показывающее, что даже военные подвиги не могут извинить грехов молодости, в частности преступной связи с женой сослуживца, прерванной именно начавшейся войной. Поэтому в некоторых аспектах его мемуары приобретают черты нравоучительной повести и завершаются перечнем наставлений «любезным» детям в том, «каким образом удобнее в мире живущему человеку вести себя должно»[957].
К откровенной беллетризации в духе романов Ф. Эмина прибегает Хомяков, единственный автор, сумевший опубликовать свое творение при жизни. Это странный по своей жанровой природе текст, чередующий подробное и монотонное перечисление перемещений полка с сентиментальными описаниями любовных приключений и несколькими вставными новеллами («сказками» денщика). Хомяков служил в Куринском полку, всю войну находившемся в тылу, хотя в период с 1759 по 1762 г. и на территории Пруссии. Степень подробности указаний на многочисленные лагеря и зимние квартиры заставляет предположить, что Хомяков мог вести что-то вроде дневника. При этом он как будто не заметил ни начала, ни конца войны, лишь отметив, что «велено было идти маршем к прусским границам», а потом «к российским»[958]. Тем не менее война сыграла в его судьбе весьма заметную роль. Оказавшись за границей, он освоил немецкий язык, извлек все возможные выгоды от жизни на хороших квартирах, повидал ряд достопримечательностей, которые описал в своем тексте, и, наконец, обрел в Торуни жену-немку. Хомяков был явно знаком с образцами романного жанра, адресуя свое произведение прежде всего «любителям путешествий»[959], но весьма неумело овладел беллетристическими приемами. Этим он вызвал раздражение Болотова, написавшего в своем сборнике критических статей о современных романах: «Истинно понять невозможно, чтоб побудило его подарить публику таким подарком»[960]. Болотов, безусловно, с особым вниманием отнесся к произведению Хомякова, так как оно описывало хорошо знакомые ему реалии прусских походов. Но жанровая неопределенность текста, балансировавшего на грани беллетристики и документального повествования, вызвала у него отторжение и резко критический отзыв.
Удивительно, но несомненными авторскими амбициями обладал и Алексей Климов, подавший свою автобиографию как приложение к прошению о назначении ему пенсиона[961]. Он постоянно обращается к «благосклонному читателю», вставляет явно заимствованную новеллу об отшельнике, а в самом начале текста прямо пишет, что решился на жизнеописание, чтобы показать, что «…не в одних иностранных государствах по причине приключающихся странствий выдаваемы бывают в свет гистории, но, рассудительно, и в России то же самое быть может»[962]. Возможно, Климов понимал, что обращается не только к сенатору, но и к известному писателю Г. Р. Державину, и надеялся если не на пенсию, то на протекцию по этой части. Но на ближайшие двести лет Державин так и остался его единственным благосклонным читателем, впрочем давшим мемуарам Климова название «Похождения». Война определила печальную судьбу Климова: он на многие годы оказался вдали от родины, на которую несколько раз пытался вернуться. Но саму войну он провел в плену и поэтому не мог быть свидетелем каких-то событий. Зато Климов описывает специфику службы в прусской армии, а также быт и повседневную жизнь Пруссии, не забывая, впрочем, сетовать на гонения судьбы и злой рок.
Синтезом всех этих разнонаправленных тенденций в русской мемуаристике, связанной с Семилетней войной, стали воспоминания Болотова. История написания этого текста лучше всего известна, но и сами мемуары во многом отличаются от всего рассмотренного ранее. Болотов приступил к мемуарам не на склоне лет, выйдя в отставку, а в момент своей наибольшей активности, в годы службы управляющим императорского имения. Он уже не был молод, но был полон сил, и у него было много разных проектов. Мемуары стали одним из них, весьма масштабным. Во-первых, в его тексте личные воспоминания сочетаются с очерком истории войны, построенным на ряде источников, в том числе иностранных (см. подробнее ст. М. Милютина в наст. кн.). Во-вторых, собственные воспоминания Болотова очень подробны, содержат описание повседневной жизни и быта, примечательных мест или незнакомых для русских людей явлений (особенности ловли рыбы, печения хлеба и прочих способов ведения хозяйства и т. д.). Наконец, в них много рефлексии и попыток представить собственные размышления «тогда» и дать им оценку с позиции «сейчас». Подводя итоги Семилетней войны, Болотов попытался сквозь призму собственного опыта посмотреть на ее уроки для всей страны: «Но как бы то ни было, но сим кончилась тогда с нами вся бывшая до того кровопролитная война, пожравшая у нас более трехсот тысяч нашего российского народа, извлекшая из недр России несметные миллионы денег и не принесшая нам никакой иной пользы, кроме того, что войска наши и генералы научились лучше воевать, и все лучшее служившее тогда в армии российское дворянство, препроводив столько лет в землях немецких, насмотрелась всей тамошней экономии и порядкам. И получив потом в силу благодетельного манифеста о вольности дворянства, от военной службы увольнение, в состоянии было переменить и всю свою прежнюю и весьма недостаточную деревенскую экономию, и приведя ее в несравненно лучшее состояние, чрез то самое придать и всему государству иной и пред прежними несравненно лучший вид и образ, – хотя заплатило за сие и очень дорого!»[963]
В заключение приходится констатировать, что Семилетняя война не стала заметным импульсом для становления мемуарного жанра в России. Воспоминания, включающие сюжеты, связанные с Семилетней войной, отражают общие тенденции неравномерного развития мемуаристики в России, от служебной «скаски» к беллетризации собственной биографии, и никакого скачка здесь не наблюдается. Для половины авторов по разным причинам Семилетняя война вообще стала лишь одним из эпизодов в ряду других перипетий жизни и военной службы, и отнюдь не самым значимым.
Возможно, это связано еще и с тем, что официальная риторика скорее избегала памяти о Семилетней войне. С самого начала подчеркивая, что Россия вступает в войну, лишь исполняя союзные обязательства, отечественная пропаганда стремилась к демонстрации миролюбия и нежелания воевать. Это, в частности, хорошо прослеживается в торжественных одах, которые, следует отметить, были немногочисленны. Ведущие одописцы М. В. Ломоносов и А. П. Сумароков за 5 лет посвятили событиям Семилетней войны в общей сложности всего пять торжественных од (а Сумароков еще балет «Новые лавры»). Характерно при этом, что оды Ломоносова одновременно приписаны и победам над пруссаками, и еще какому-нибудь событию: тезоименитству или рождению государыни[964]. В сочетании с известной нерешительностью российской армии в целом ряде кампаний Семилетней войны эта позиция «помощной стороны»[965] вполне могла привести к тому, что отнюдь не все заметили, как война началась. Это косвенно подтверждается дневниковыми записками В. А. Нащокина, в которых его собственные свидетельства перемежаются выписками из периодики и цитатами из различных документов. Благодаря своему весьма высокому положению и близости ко двору Нащокин был весьма осведомленным человеком и потому стремился анализировать отраженные в прессе события, предугадывая их последствия. Так, в записях за 1751 г. (точнее датировать нет возможности) он отметил «прусского двора оказательные поступки против полномочного российского министра г. Гроса»[966], вероятно, еще до последовавших за этим скандала и разрыва дипломатических отношений между Россией и Пруссией. В некоторых случаях Нащокин прямо говорит о том, что то или иное событие недостаточно отмечено прессой, как, например, союзный договор Пруссии с Англией 1756 г.: «В начале сего года небеззнатное дело вдруг оказалось, что о том отнюдь слуха не было, а 6 февраля в полученных газетах между прочими ведомостьми из Лондона <…> напечатано, что <…> минувшего генваря 16 числа ввечеру был великий совет в Сен-джамсе, в котором подписан трактат между дворами английским и прусским <…> А более для того, что ожидается, какой случай между Францией и английским двором произойдет: война или мир? в том будет участие иметь прусский двор, как означилось в учиненном между оными дворами трактате»[967]. Задаваясь вопросом, приведет ли этот договор к войне, Нащокин исподволь подчеркивает, что те закономерности, которые ясны ему как человеку, интересующемуся большой политикой и положением при европейских дворах, очевидны не всем читателям газет.
В процессе осмысления Прусской войны, безусловно, сыграла свою роль и неоднозначность восприятия заключенного Петром III мира, условия которого в основном были подтверждены и Екатериной II, на чье царствование пришлась большая часть жизни мемуаристов. Война, которая долго и неочевидно разгоралась, закончилась неоднозначно. Бурные внутренние события, происходившие в Рос