В конце 1862 г. обстановка в Средней Азии серьезно беспокоила российское правительство. Стало известно, что англичане произвели необходимые приготовления к открытию судоходства по Амударье. Милютин по этому поводу писал: «Мы должны во что бы то ни стало противодействовать этому покушению». Правительственная машина прибавляла обороты.
Помогли все те же англичане. В связи с восстанием 1863 г. в Польше во французской и британской печати началась долговременная, настойчивая кампания против России. Как всегда это бывало, инициаторы русофобской кампании добились результатов, противоположных ожидаемым: нерешительный и невоинственный Император Александр II принял сторону своих решительных советников из военного ведомства. Д.А. Милютин подготовил доклад о наступательных действиях в Средней Азии, 20 декабря 1863 г. этот доклад был утвержден царем и стал программой действий в Средней Азии.
Императорский указ от 20 декабря 1863 г. знаменовал начало нового этапа во внешней политике России в Средней Азии. К концу 1863 г. фактически был завершен период разведывательных экспедиций, дипломатических переговоров, случайных военных походов против того или иного города, той или иной среднеазиатской крепости. В 1864 г. началось планомерное проникновение российских войск в сердце Средней Азии. К 1864 г. ближайшей целью военных было занятие линии Сузак – Аулие-Ата, а конечной и важнейшей целью – включение в состав Российской империи Ташкента и Туркестана, заключение выгодных договоров с правителями среднеазиатских ханств и укрепление в них российского влияния.
Взятие Ташкента
Колониальные империи создавались отнюдь не по каким-либо заранее продуманным и хорошо просчитанным планам – таких планов не имели не только умом непостижимая Россия, но и рассудочный Запад. Так было в древнеримские времена, и точно так же в XIX в., весьма просвещенном и рациональном. Имперские границы в Новое время раздвигали те конкистадоры, что находились вблизи этих границ, причем чаще всего без соизволения центральных властей; более того, власти, хорошо знавшие и свое международное положение, и свое финансовое состояние, категорически не желали расширения имперской территории, однако бывали вынужденными принимать территориальные приращения.
Самым своевольным, самым неподконтрольным российским конкистадором был Михаил Григорьевич Черняев. Среди главных строителей поздней Российской империи он был самой неоднозначной, самой противоречивой и, пожалуй, самой одиозной фигурой. Известный военный публицист А.Е. Снесарев писал так: «Разницы между Ермаком и Черняевым нет никакой. Как и в более ранние времена, правительство принимало или очень слабое, или очень запоздалое участие в событиях. Немалую роль в качестве повода (колониальной экспансии. – Е. Г.) играло честолюбие Черняевых, Скобелевых и т. п.»[68]. Во второй половине XIX в. на просторах Средней Азии Михаил Григорьевич Черняев возродил традиции лихих новгородских ушкуйников и казацкой вольницы XVI–XVII вв. В одном из писем своему единомышленнику (на этот раз то был фельдмаршал А.И. Барятинский) М.Г. Черняев писал: «Замечательный факт в истории распространения нашего владычества. что все наше движение от Урала и Иртыша до подножия Гималаев и Тянь-Шаня сделано по инициативе местных ведомств при хроническом противодействии центрального правительства»[69]. То было правдой, но лишь отчасти.
На долю М.Г. Черняева выпало начать и завершить героический период (около двух десятилетий) завоевания и освоения Русского Туркестана. Самым же главным делом его жизни было взятие штурмом с очень небольшими силами самого большого города Средней Азии Ташкента, ставшего столицей Русского Туркестана. Это случилось в 1865 г., когда Михаилу Григорьевичу было 37 лет. То была его самая большая и последняя победа, хотя он еще долго вел активную и очень разнообразную жизнь. Но по порядку.
Хотя торговля Руси – России с ханствами Средней Азии велась с незапамятных времен, этот регион до середины XIX в. привлекал лишь очень незначительное внимание российского правительства – русская внешняя политика, военная экспансия в том числе, была ориентирована главным образом на запад, юг, восток, но не на юго-восток. Все границы Российской империи, кроме среднеазиатских, всегда бывали делимитированы, только на огромных просторах казахских степей государственная граница была весьма условной и определялась «не иначе как умственной линией, которой направление будет описано самым неопределенным образом», как сообщал А. Левшин в своем сочинении «Описание киргиз-казачьих или киргиз-кайсацких орд и степей»[70].
Отсутствие четко обозначенной границы везде и всегда бывало причиной территориальных споров и вооруженных столкновений, не могла быть исключением пограничная неопределенность между Российской империей и среднеазиатскими ханствами, задержавшимися в своем развитии по крайней мере на полтысячи лет.
«Пользуясь отсутствием определенной охраняемой границы, – свидетельствует самый авторитетный советский исследователь вопроса Н.А. Халфин, – кокандские отряды вторгались в кочевья этих племен, собирали с них дань, отбирали скот, подстрекали к выступлениям против Российской империи. Царские войска в свою очередь предпринимали эпизодические походы против кокандских укреплений, разрушали их и возвращались снова на свои базы – укрепление Верное и форт Перовский»[71].
Судя по всему, кокандское «руководство» уверовало, что Россия в своем технико-экономическом развитии недалеко ушла от Коканда, тем более что до Коканда не могла не дойти информация о поражении России в Крымской войне, прежде всего от Турции – одной из участниц антироссийской коалиции. Такое убеждение наверняка владело умами тех, кто принимал в Коканде ответственные решения, о чем говорит авторитетное заключение знатока проблемы: «Регулярной армии в Коканде не существует. Артиллерия у кокандцев есть; но она так дурна, что едва ли можно назвать ее этим именем»[72].
Кокандских правителей и военачальников искушала также, видимо, малочисленность русских войск, размещенных в фортах укрепленных линий, и вместе с тем вдохновляла многочисленность своего воинства. Существовал еще один фактор, ослаблявший среднеазиатские ханства в их противостоянии России: непрекращавшиеся междоусобицы. Причем мусульманские владетели, считавшиеся хранителями истинной веры, уничтожали и разоряли правоверных мусульман в завоеванных городах и кишлаках, как если бы те были неверными. Неоправданная жестокость по отношению к врагам-единоверцам была характерной чертой вооруженных столкновений между ханствами.
Крымское поражение имело многочисленные и разнообразные последствия для российского общества; одно из них – горькое разочарование в просвещенной Европе, еще недавно бывшей такой близкой сердцу всякого цивилизованного россиянина. Объединившись с извечным врагом России Османской империей, великие европейские державы не только предали русских европейцев, но и указали России ее место в мире, которое они же ей отвели. Русское общество находилось в шоке и пыталось переосмыслить свое отношение к Западу. «Не в Европе будущее России: к Азии должна она обратить свои взоры, – утверждал генерал-майор Генерального штаба И.Ф. Бларамберг в январе 1856 г. – Блистательное развитие (особенно в последние 30 лет) и постоянное с году на год увеличение числа отечественных фабрик и мануфактур, потребляющих наши же сырые произведения, требуют новых путей сбыту; а так как европейские рынки заперты для мануфактурных произведений России соперничеством всех государств этой части света, то она поневоле должна обратиться для продажи своих произведений к обширным странам Азии»[73]. Эту идею разделяли в то время многие крупные правительственные чиновники, ученые, промышленники и публицисты. Можно назвать имена Ю.А. Гагемейстера, Ф.Г. Тернера, А. Шипова, И.Н. Березина, П.И. Небольсина и др. Все авторы исходили (чаще молчаливо) из положения: «В Европе нас не ждут».
Русофобия, генерируемая дипломатами Великобритании, во второй половине XIX в. стала чуть ли не европейской идеологией, что позволило Ф.М. Достоевскому сделать заключение: «Европа нас готова хвалить, по головке гладить, но своими нас не признает, презирает нас втайне и явно, считает низшими себя как людей, как породу, а иногда так мерзим мы им, мерзим вовсе, особенно когда им на шею бросаемся с братскими поцелуями. С стремлением в Азию у нас возродится подъем духа и сил…»[74]
В России, однако, отдавали себе отчет, что, во-первых, в Азии тоже никто не стоит в ожидании русских, широко распахнув объятия, а во-вторых, в условиях бесконечного ханского произвола и насилия, в которых привыкли существовать местные жители, не может быть речи о выгодной и безопасной торговле в Бухарском, Хивинском и Кокандском ханствах. Поэтому делался вывод (его сформулировал востоковед В.В. Григорьев) о необходимости перехода Средней Азии «под владычество какой-либо христианской державы, которая бы, водворив там порядок и безопасность, внушила обитателям Аму и Сыра желание воспользоваться их естественными средствами к улучшению собственного и соседей их благосостояния. Тогда может пойти речь и о торговле России со странами к юго-востоку от Внутренней Азии, – до тех пор, т. е. пока эта последняя будет оставаться тем же, что она есть, – всякое рассуждение об этом будет праздной, совершенно бесплодной болтовней»[75].
В российской печати обсуждались также возможности выращивать в Средней Азии в промышленных масштабах хлопчатник, чтобы ослабить зависимость российской текстильной промышленности от ввоза американского хлопка. Это было заманчиво. Итак, к концу 50-х гг. XIX в. в российском обществе устоялось единое мнение: Средняя Азия – выгодный и перспективный рынок сбыта для русских товаров и источник сырья, важный для наиболее развитой отрасли промышленности – текстильной. Оставалось найти наиболее эффективные способы подчинения и освоения обширного края.
Первым еще в 1856 г. предложил свой проект проникновения в регион наместник Кавказа, завершивший полувековую кавказскую войну, князь А.И. Барятинский. Князь предлагал построить железную дорогу от восточного берега Каспия через Устюрт к Аральскому морю. То был чрезвычайно смелый проект, если учесть, что в России первая протяженная «чугунка» между Москвой и Петербургом появилась в 1851 г. и в связи с Крымской войной дальнейшее железнодорожное строительство застопорилось. Большого опыта российские строители пока еще не имели, а тут предстояло класть рельсы через пески.
Барятинский приводил различные доводы в пользу своего проекта, в числе которых был и такой: «Россия, пользуясь одними преимуществами, дарованными ей природой, беспрепятственно упрочила бы свое влияние на местах, недоступных другим европейским державам, но предлагающих ей новые источники богатства и силы»[76].
Император Александр II признал предложения Барятинского «весьма важными и полезными» и распорядился рассмотреть их в Особом комитете. Рассмотрение состоялось 27 января 1857 г. Самым активным оппонентом оказался министр иностранных дел князь А.М. Горчаков, который категорически возражал против каких-либо активных действий на восточном побережье Каспия из опасения возбудить неудовольствие Англии и спровоцировать ее на ответную силовую акцию.
В то же время с похожими предложениями обращался к Царю герой Севастопольской обороны генерал С.А. Хрулев. Он предлагал создать торговые фактории в городе Туркестане, на восточном берегу Каспия и на границах Хивинского ханства, создать постоянное пароходство на Каспийском море и даже начать прокладку железнодорожного пути в направлении Хивы. Этот проект постигла та же участь – отложили до лучших времен.
Барятинский продолжал настаивать на своем и в конце концов добился снаряжения нескольких экспедиций. В 1858 г. в Иран, ханства Средней Азии и Кашгар отправились миссии Н.В. Ханыкова, Н.П. Игнатьева и Г.Г. Валиханова. Оформлены эти миссии были по-разному: Н.В. Ханыков возглавил научную экспедицию; полковник Игнатьев – официальное дипломатическое посольство, а поручик Валиханов (казах) отправился под видом мусульманского купца.
Самой важной была миссия в Хиву и Бухару; о важности говорил факт назначения ее главой Николая Павловича Игнатьева, сына петербургского генерал-губернатора, графа[77], флигель-адъютанта, недавнего военного агента в Лондоне, то есть человека не только близкого ко двору, но и хорошо известного Императору. Несмотря на молодость – 26 лет, Игнатьев прекрасно ориентировался в международной обстановке, а находясь в Лондоне, «внимательно, – по его словам, – наблюдал за событиями в Азии и деятельностью там английских агентов»[78]. Тем и объяснялся выбор этого молодого дипломата в качестве главы миссии. В записке на имя министра иностранных дел Игнатьев-младший излагал свое понимание ситуации: «В случае разрыва с Англией только в Азии сможем мы вступить в борьбу с нею с некоторой вероятностью успеха и повредить существованию Турции. В мирное время затруднения, порожденные Англией в Азии, и увеличение значения нашего в странах, отделяющих Россию от британских владений, послужат самым лучшим ручательством сохранения мира с Англией.», «Азия – единственное поприще, оставленное для нашей торговой деятельности и развития нашей промышленности, слишком слабых, чтобы войти в успешное состязание с Англией, Францией, Бельгией, Америкой и другими государствами»[79]. И то было не единичное, но весьма распространенное мнение.
В инструкции, полученной Игнатьевым от Министерства иностранных дел, ставились три главные задачи: 1) изучить ситуацию в Средней Азии; 2) упрочить влияние России в ханствах Хивинском и Бухарском, дабы улучшить условия в них русской торговли; 3) уничтожить влияние англичан. «Открытие судоходства по этой реке (Амударье. – Е. Г.), – говорилось в инструкции, – составляет важнейшее из всех поручаемых вам дел. О достижении его вы будете стараться всеми возможными средствами». Одним из таких средств был весьма громоздкий, но впечатляющий подарок – большой орган. Крупногабаритному подарку отводилась особая и очень важная роль – ему полагалось стать оправданием направления в верховья Амударьи судов (парохода в том числе) Аральской флотилии, на одном из которых только и можно было перевести орган. Флотилия и ее командир капитан 1-го ранга А.И. Бутаков поступали в распоряжение руководителя миссии. Получив разрешение от хана, русские суда должны были подняться как можно выше по течению Амударьи для детального исследования судоходности реки. Если бы вопрос о русском судоходстве удалось решить положительно, Игнатьеву разрешалось не настаивать на уменьшении пошлины с русских товаров вдвое (с 10 до 5 процентов).
В Хиве миссия Игнатьева успеха не добилась, и прежде всего в главном пункте – хивинцы наотрез отказались пропустить суда флотилии выше по реке. Бутакову и командиру конвоя Черняеву удалось дойти до города Кунграда, детально изучив дельту Аму-дарьи; была составлена превосходная карта. «Пароход пытался пройти в различные устья, – писал Игнатьев в Петербург, – и наделал тревогу выстрелами и изысканиями, и с 22 по 29 июня не мог войти, так что я вынужден согласиться на настойчивые просьбы хана хивинского перегрузить подарок на хивинские барки…»[80]
Переговоры тянулись долго, и чем больше проходило дней, тем меньше оставалось надежды на их благополучное завершение. «Наша жизнь в Хиве незавидна, – писал в письме домой один из членов посольства, – подозревают во всем, хватают наших почтарей и трактата не подписывают. Мы каждый день получаем сведения, что на ханских советах трактуют, как бы от нас отделаться: одни предлагают отравить, другие – поджечь, а третьи, чтобы снять ответственность с хана, советуют нанять шайку туркмен, которая передушила бы нас где-нибудь по дороге из Хивы[81].
Последняя угроза – «нанять шайку туркмен» – была более чем реальна. Нравы туркмен описывает в своем походном дневнике участник второй (1859) экспедиции Бутакова подполковник Черняев: «Во время поездки нашей в Кунград туркмены, подъезжавшие рано утром к пароходу и отправившись на добычу за хивинцами, возвратились, отбив восемь человек пленных своих, и поднесли капитану Бутакову голову, говоря, что Магомет-Фаны (правитель Кунграда. – Е. Г.) платит им за голову 40 рублей серебром, а они слышали, что русские платят вдвое дороже. Голову эту они сняли со старухи и, чтобы сделать ее похожей на мужскую бритую, повыдергали волосы. Им отвечали, что русские за головы ничего не дают. Они с неудовольствием отправились к Магомету-Фаны»[82].
Судя по записям в его дневнике, недавно прибывший в край М.Г. Черняев был поражен безоговорочной ориентацией своих собеседников на криминальный образ существования: «Когда капитан Бутаков сказал, что русское правительство настаивает на этом (не грабить хивинские караваны, направляющиеся в Россию. – Е. Г.), потому что в этом деле замешаны выгоды русских, тогда они отвечали следующее: хорошо, мы будем пропускать караваны в Россию и грабить их на возвратном пути в Хиву»[83].
Полковник Игнатьев ни с чем покинул Хиву и уже через месяц, в конце сентября, добрался до Бухары. Здесь он встретил такое же настороженное отношение к России, нежелание эмира идти на уступки и брать на себя какие-либо определенные обязательства; к тому же выяснилось, что, как и в Хиве, эмир не в состоянии контролировать своих вассалов. Практически все члены посольства пришли к единому мнению, что иметь нормальные дипломатические отношения со среднеазиатскими ханствами невозможно: правящая элита не имеет никакого представления о международном праве и не привыкла соблюдать договоренности.
В декабре 1858 г. после семимесячного отсутствия миссия Игнатьева вернулась в Оренбург. Оценивая итоги своего посольства, Игнатьев писал: «Главнейший и существеннейший результат посылки нашего агента в Среднюю Азию в 1858 г. заключается в том, что рассеялся туман, заслонявший ханства от глаз русского правительства, которое наконец прозрело и узнало настоящую цену «дипломатических сношений» с хивинскими ханствами и Бухарой»[84]. «Вывод был однозначный: «На трактаты полагаться нечего», необходимо «физическое воздействие» на хивинское правительство, «рано или поздно нам придется занять устье Амударьи, построить там укрепление для обеспечения плавания наших судов»[85]. Как бы продолжая эту мысль, Черняев в своем отчете писал: «Средства для этого у нас есть. Затем разве мы пришли сюда, чтобы здесь комфортабельно устраиваться и заводить хозяйство, – для этого у нас много земли в России и более к тому удобной. Нам нужен этот край для распространения нашего влияния на Среднюю Азию…»[86]
В этом пассаже виден автор: человек и деятельный, и нетерпеливый, и имперски мыслящий. Как и Игнатьева, его вдохновлял пример Великобритании, которая, не стесняясь и не оглядываясь на соседей по «европейскому дому», энергично расширяла свою экспансию на Востоке.
С Игнатьевым и Черняевым соглашались многие влиятельные люди. Испытавшие на себе «путевые стеснения», то есть разбойные нападения на караваны, и «прижимки в городах», русские купцы очень низко оценивали фиксированные на бумаге соглашения с среднеазиатскими ханами[87]. На проведении «твердой политики» настаивал оренбургский генерал-губернатор А.А. Катенин. Проведя в 1858 г. инспекционную поездку по вверенному краю, начальник края направил в Петербург несколько обширных донесений, в которых отмечал: «Не только путешественники, но даже торговцы наши не могут показаться в эти владения, не опасаясь насилия и даже смерти; самые справедливые требования наши принимаются с грубостью и высокомерием»[88].
Катенин, как подобало большому, облеченному доверием Государя начальнику, собрал специальную комиссию для выработки внешнеполитической программы. Дело в том, что губернаторы (они были генерал-губернаторами, то есть имеющими особые полномочия) приграничных губерний обладали расширенными правами, в том числе правом сношения с сопредельными государствами. В состав комиссии были включены начальник штаба войск Оренбургского военного округа генерал А.Л. Данзас, председатель Оренбургской пограничной комиссии В.В. Григорьев, начальник Аральской флотилии А.И. Бутаков, участники посольства Н.П. Игнатьев, Н.Г. Залесов и М.Н. Галкин, а также подполковник М.Г. Черняев, бывший в то время начальником штаба Сырдарьинской линии.
Комиссия, учитывая ее состав, высказалась однозначно за наступательную политику в отношении среднеазиатских ханств. Практически все участники оренбургского совещания сошлись в необходимости овладеть Ташкентом, что позволило бы контролировать не только важнейший перекресток азиатских торговых путей, но и обширный плодородный оазис среди степей и пустынь. Надо признать, что необходимость захвата Ташкента и прилегающих сельскохозяйственных районов была осознана намного ранее российскими политиками и промышленниками.
Предложения Катенина и результаты миссии Н.П. Игнатьева обсуждались в Петербурге в начале января 1859 г. на «совещательном заседании», в котором участвовали министр иностранных дел князь А.М. Горчаков, военный министр Н.О. Сухозанет, министр финансов А.Ф. Княжевич, оренбургский и западносибирский губернаторы А.А. Катенин и Г.Ф. Гасфорд, а также другие видные государственные деятели империи. Наступательные предложения оренбургских «ястребов» были отвергнуты на том основании, что «правительство в настоящее время не имеет в виду завоевательных действий для этой части Азии». Отказ от наступательных действий был мотивирован назревшей европейской войной Франции и Сардинии против Австро-Венгрии, в которую могла быть втянута Россия. Кроме того, военные силы страны все еще отвлекал Кавказ.
В конце 1859 г. стало ясно, что серьезные походы против кокандцев, хивинцев и бухарцев откладываются на неопределенное время, а потому (не только поэтому) М.Г. Черняев принял решение покинуть Среднюю Азию.
На подступах к славе
М.Г. Черняев был воистину рожден для службы ратной, он был, что называется, военной косточкой – потомственным военным. Род Черняевых не был ни знатен, ни знаменит – только в 1783 г. Императрица Екатерина II пожаловала потомственное дворянство деду Михаила Григорьевича Никите Исаевичу Черняеву, так что отец покорителя Ташкента Григорий Никитич родился в 1788 г. уже потомственным дворянином. Ему довелось вместе с армией пройти всю кампанию 1812–1814 гг., участвовать в крупных сражениях, в Бородинском в том числе, быть раненым и награжденным. В 1818 г. русский комендант маленького городка Le Quesnoy (Ле-Кеснуа) на севере Франции майор Новоингерманландского полка Г.Н. Черняев взял в жены дочь мэра города девицу Эсфирь-Шарлоту Лекюие рождения 1798 г. Молодые женились по любви, прожили в браке 50 лет и имели 18 детей, из которых девять умерли в младенчестве. Одним из девяти выживших был хрупкий и болезненный сын Михаил, появившийся на свет 22 октября 1828 г.
Он был способным учеником, с хорошей памятью, прекрасно выучил латынь и греческий и даже в пожилом возрасте на память цитировал Цицерона большими отрывками. Почитателям классического образования он остался на всю жизнь. При этом, естественно, он прекрасно говорил по-французски; это был его второй родной язык.
Сын и внук русских офицеров, он тоже хотел стать офицером, хотя и не отличался физической крепостью. Того же хотел отец. Григорий Никитич брал сыновей на встречи ветеранов Бородинской битвы, где они не только знакомились с легендарными героями, но и проникались гордостью за свое отечество. На этих встречах закладывались основы их патриотических убеждений.
Когда Мише исполнилось 12 лет, Григорий Никитич Черняев определил его в Дворянский полк, то есть в кадетский корпус, находившийся в Петербурге, основанный в 1807 г. Во времена Императора Николая I в этом сословном учебном заведении поддерживалась исключительно суровая дисциплина.
Пришло время выпускных экзаменов, которые кадет Черняев сдал отлично и получил право выбирать часть для прохождения службы. Он выбрал лейб-гвардии Павловский полк.
Уже в 1849 г., будучи 20 лет от роду, М.Г. Черняев был принят в Академию Генерального штаба, которая тогда не пользовалась популярностью в офицерской среде – прием в тот год составил всего 13 человек. С 1845 г. в академии преподавал военную географию и статистику профессор Д.А. Милютин. Черняеву предметы и манера преподавания будущего военного министра казались скучными; за годы учебы в академии (курс был рассчитан на два года) у М.Г. Черняева сложилось отрицательное мнение об этом самом ярком и эффективном государственном деятеле эпохи Великих реформ. Сам же Милютин считал поручика Черняева одним из самых способных своих слушателей.
В аудиториях академии Михаил Григорьевич познакомился и сдружился с людьми, которые много помогали ему впоследствии, – Н.П. Игнатьевым и В.А. Полторацким.
В Крымской войне штабс-капитан Генерального штаба Михаил Черняев участвует в должности порученца героев Крымской кампании генерала Хрулева и адмирала Истомина в течение долгой, изнурительной обороны Севастополя. Ему приходится писать донесения на Высочайшее имя, на одном из которых Император Николай I начертал: «Заметить этого молодого офицера». Его дочь и биограф А.М. Черняева в начале XX в. писала: «М.Г. Черняев с удовольствием любил вспоминать об этом факте и до конца дней своих сохранил искреннее поклонение величавому образу Государя Николая Павловича»[89].
Если отец его Григорий Никитич гордился всю жизнь тем, что был участником Бородинского сражения, то сын имел не меньше оснований для гордости, поскольку восемь месяцев находился в самом центре Севастопольской эпопеи. «Бойня на Малаховом кургане, – вспоминал М.Г. Черняев, – была страшная. Однажды во время обеда шальная бомба упала посреди нас и разнесла все деревянные переборки в башне. Однако я был очень счастлив, так как за все время осады отделался легкой контузией камнем от разрыва бомбы (отчего впоследствии жестоко страдал. – Е. Г.). Пробыв на Малаховом кургане восемь месяцев, я получил Владимира 4-й степени и золотую саблю.
<…>
Малахов курган был взят в 11 часов утра, когда войска обедали.
<…>
На мою долю пришлось ночью отводить войска с бастионов и траншей. Шепелев, присланный к нам вместо Хрулева, полковник Генерального штаба Козлянинов, присланный также кн. Горчаковым, и я переправились из Севастополя последними, когда войск там не оставалось ни одного человека. Мосты были разобраны, и мы переправлялись на лодках»[90].
Такой богатейший боевой опыт, как участие в обороне Севастополя, сопряженное с каждодневным смертельным риском, почти для любого, даже военного человека был бы более чем достаточным на всю оставшуюся жизнь. Повторять снова и снова встречи со смертью охотников немного – Михаил Черняев был из этого меньшинства. Поскучав около двух лет на посту начальника штаба пехотной дивизии, дислоцированной в Польше, подполковник Черняев исхлопотал перевод в Оренбург, то есть в казахские степи, где предвиделись военные действия. Весной 1858 г. он стал начальником штаба Сырдарьинской пограничной линии.
Оказавшись в Средней Азии первый раз, успел по-настоящему он только в двух предприятиях: исследовал дельту Амударьи и по принципиальному вопросу поссорился с начальником Сыр-дарьинской линии укреплений генерал-майором А.Л. Данзасом. Конфликт возник из-за степного разбойника Досчана.
Одним из его «подвигов» был захват известного русского ученого Северцова, который охотился в степи вместе с несколькими спутниками. Северцова изранили, двумя ударами саблей ему пытались отрубить голову, но потом расчетливый разбойник решил взять за него выкуп[91]. В конце концов Северцов попал к своим, а Досчану и его «подельникам» от имени генерал-губернатора Оренбургского края А.А. Катенина была объявлена амнистия. Досчан доверился российским властям, сдался вместе с семьей-бандой, но был арестован по приказанию А.Л. Данзаса и предан военно-полевому суду. Суд приговорил Досчана к расстрелу.
Черняев вступился за доверчивого разбойника – написал Данзасу несколько писем с просьбой отменить приговор суда, но Дан-заса эти письма раздражали, тем более что между двумя офицерами отношения уже были испорчены, о чем говорит хотя бы такая записка командира Сырдарьинской линии к своему начальнику штаба: «Милостивый государь, Михаил Григорьевич, покорнейше прошу доставить Ваше мнение о порте в Сыры-Чаганаке. Если Вы опасаетесь, что исследования Ваши я присвою себе, то не угодно ли будет составить отдельную записку, которую я отправлю в дополнение к моему рапорту об этом предмете»[92].
Отношения между начальником и подчиненным испортились давно, поэтому заступничество Черняева за степного разбойника было встречено Данзасом с раздражением, хотя аргументы Черняева звучали и веско, и убедительно: «Не одно сострадание, – писал Михаил Григорьевич, – заставляет меня говорить в пользу преступника, со всей семьей своей добровольно отдавшегося на великодушие русских властей, но и убеждение, что казнь его несовместима с достоинством нашего правительства и поведет к утрате доверия к нашим воззваниям, подобно тому как утратилась всякая вера к нашим угрозам»[93].
Данзас ответил Черняеву резко и приказал ему уехать в Оренбург, то есть отставил от должности, а приговор военно-полевого суда был приведен в исполнение. Генерал-губернатор Катенин поддержал начальника Сырдарьинской линии, к тому же ему был несимпатичен неуживчивый и несговорчивый офицер. С помощью петербургских друзей Н.П. Игнатьева и В.А. Полторацкого Черняеву удалось получить перевод на Кавказ, куда он отбыл в декабре 1859 г.
На Кавказе М.Г. Черняев прослужил около двух лет. Здесь он (вопреки своему обыкновению) сблизился со своим начальником князем Барятинским. У этих двоих людей обнаружилась общность взглядов на многие проблемы развития России. В общении с Барятинским и служившим там же военным историком и публицистом Р.А. Фадеевым формировалось мировоззрение Михаила Григорьевича. Под их влиянием он сделался убежденным славянофилом; в общении с этими незаурядными людьми сложились его взгляды на военное искусство, армию, военную службу и военную реформу.
В 1861 г. военное ведомство возглавил новый министр Д.А. Милютин, призванный на эту должность именно для того, чтобы реформировать армию, потерпевшую поражение в Крыму. С этого времени различные варианты реформы обсуждались в армейских кругах. «С отличием пройдя всю умственную муштру высшего военно-учебного заведения, – писала его дочь, изучив теорию военного искусства в Академии Генерального штаба, – Михаил Григорьевич, столкнувшись с боевой действительностью на полях Молдавии и Валахии во время кампании 1853 г., убедился, насколько теория расходится с практикой. Не колеблясь, он вскоре отбросил весь этот, по его выражению, ненужный хлам и впоследствии слову «академический» придавал значение нарицательное, обозначая этим термином теорию, противоречащую и расходящуюся с практикой»[94].
Пока Михаил Григорьевич совершенствовал свою антиреформаторскую систему взглядов на Кавказе, в Петербурге, Оренбурге и Омске, вызревала идея решительных действий в Средней Азии. Инициатива исходила из Оренбурга и Омска. Западносибирский генерал-губернатор Г.Х. Гасфорд сообщал правительству о намеченном им походе в верховья реки Чу и подготовке к захвату Пишпека. В письме военному министру оренбургский генерал-губернатор Катенин снова предлагал соединить Оренбургскую и Сибирскую линии южнее Ташкента, завоевать этот город и включить его в состав Российской империи, занять дельту Амударьи и юго-восточное побережье Каспийского моря, чтобы создать укрепление в Красноводском заливе. (В течение последующих десяти лет все это будет сделано.) Петербург пока еще не был готов к таким действиям.
После смерти А.А. Катенина в должность оренбургского генерал-губернатора и командира корпуса вступил А.П. Безак – человек маленького роста, носивший тщательно расчесанный парик, то есть явно с комплексами. Разобравшись в обстановке, Безак в 1861 г. направил в Петербург большую записку с предложением как можно скорее захватить Ташкент, поскольку на него и другие города и области Средней Азии покушаются англичане.
Оренбургский генерал-губернатор упорно бил в одну точку: «.к городу, находящемуся в 150 верстах от Коканда, сходятся все торговые пути из Бухары, Китая и России. Владея Ташкентом, мы получим не только решительное преобладание над ханством Кокандским, но усилим наше влияние и на Бухару, что разовьет нашу торговлю с этими странами»[95].
Доводы были убедительными, угроза английского преобладания в регионе вполне реальной, однако правительство, занятое проведением крестьянской реформы, не могло отвлекаться на азиатские дела. В марте 1862 г. Милютин отдал распоряжение оренбургскому и западносибирскому генерал-губернаторам «в нынешнем году никаких приготовлений по экспедиции не принимать»[96].
В конце 1862 г. в Петербург поступили тревожные сообщения о выходе к берегам Амударьи отрядов афганского эмира Дост-Мухаммеда, заключившего военный союз с Англией, о действиях английской агентуры в среднеазиатских ханствах и очень опасном для России намерении англичан завести на Амударье регулярное пароходное движение. На этот раз даже обычно безразличный к азиатским делам министр иностранных дел князь А.М. Горчаков всполошился, считая необходимым противодействовать «замыслам англичан». И вот тут нужный человек оказался в нужном месте и в нужное время. Подполковник Черняев вторично вернулся в Среднюю Азию летом 1862 г. в качестве начальника штаба Оренбургского корпуса, которым теперь командовал А.П. Безак.
В начале марта 1863 г. генерал-губернатор Безак приказал начальнику своего штаба провести рекогносцировку района от Джулека до города Туркестана. Осторожный Безак требовал от своего инициативного начальника штаба не присущей ему осторожности. Операция, проводившаяся исключительно с разведывательными целями, обернулась неожиданным результатом. Казачий отряд Черняева шел по заснеженной пустыне под густыми снегопадами, потом под палящим степным солнцем и к концу мая дошел до крепости Сузак. В это время там вспыхнуло восстание против кокандской власти – повсеместно жестокой и разорительной. Своей артиллерией Михаил Григорьевич поддержал восставших; Кокандский гарнизон сложил оружие, а население Сузака попросилось в российское подданство.
Безак, когда до него дошло донесение начальника его штаба, испугался и очень разозлился – он еще толком не знал, с кем имеет дело. Насколько были перепуганы в то время должностные лица в Оренбурге, можно судить по письму Черняеву от начальника Сырдарьинской линии полковника Н.А. Веревкина: «Разрушение Сузака. было бы дело прекрасное, но опасаюсь я, чтобы оно не повело к каким-либо неприятным запросам из Петербурга и не подняло бы шума в политическом мире; теперь же, при натянутости наших отношений с Англией, у нас особенно боятся давать повод англичанам к опасениям и неудовольствиям»[97].
И Безак, и Веревкин ошибались. Как им было не ошибиться, если они жили в глуши, радио и телевидения тогда не было, центральные газеты приходили с большим опозданием, да и гласность находилась на минимальной отметке. «Правительственные виды» им были недоступны. Именно ухудшение отношений с Англией из-за Польши вызвало в Петербурге весьма положительную оценку действий М.Г. Черняева. Хорошо информированный Полторацкий сообщал своему другу, что и Милютин и Игнатьев довольны «сузакским делом». Игнатьев, например, считал, что если бы России пришлось снова воевать с Англией в Европе, то можно было бы двинуть отряд Черняева по Амударье к Кабулу, а другие войска послать туда же с Кавказа ради создания угрозы Британской Индии. Полторацкий резюмировал: «Вообще Ваши акции здесь заметно повысились. Мы ждем, что Вас и других представят к наградам»[98].
«Сузакское дело» М.Г. Черняева стало образцом для проведения операций в Средней Азии: малыми силами и средствами, энергично и решительно, без долгого согласования с верхами, не дожидаясь одобрения и подхода резервов. Всю жизнь Михаил Григорьевич гордился своим пионерством.
После Сузака осмелели даже обычно робкие творцы российской внешней политики – в Министерстве иностранных дел приступили к разработке плана «соединения линий».
Пока российские государственные мужи спорили, строили планы, изменяли их, снова и снова спорили, из Средней Азии приходили сообщения о новых попытках Великобритании утвердить свое присутствие в Коканде и Бухаре, о прибытии туда английских агентов. В Петербург поступали сведения, что британцы продолжают стремиться к освоению водных путей в Средней Азии и захвату рынков сбыта для своих товаров в сопредельных с Россией странах Востока. Известия эти были вполне достоверны. Так, российский военный агент в Лондоне полковник Новицкий переслал в свое министерство отпечатанный типографским способом (то есть для достаточно широкого ознакомления) доклад губернатора Пенджаба Р. Монтгомери «Торговля и ресурсы стран на северо-западной границе Британской Индии». В докладе излагались пути и методы освоения среднеазиатских просторов.
Милютин понимал, что медлить больше нельзя: в недрах военного ведомства был срочно подготовлен доклад о действиях в Средней Азии, в котором было предусмотрено, что с весны 1864 г. войска Оренбургского корпуса окончательно займут Сузак, а части Сибирского корпуса овладеют городом Аулие-Ата, и так будет создана сплошная пограничная линия по хребту Каратау. Впоследствии границу предусматривалось перенести на реку Арысь с включением не только Туркестана, но и Чимкента в состав Российской империи. Как уже говорилось, 20 декабря 1863 г. доклад получил Высочайшее одобрение; с этого момента начинается новый наступательный этап российской политики в Средней Азии.
Заветная цель
В то время, когда в Петербурге решалась судьба всего Среднеазиатского региона, и Ташкента в частности, Михаил Григорьевич, поссорившись со своим непосредственным начальником А.П. Безаком из-за «сузакского дела», без чьего-либо разрешения отправился в столицу. Серьезных последствий его самовольство не имело. Милютин ему симпатизировал и поддерживал, как мог, а уж в момент, когда готовился императорский указ о соединении линий, неуживчивый офицер оказался очень кстати – он мог стать лучшим исполнителем монаршей воли. На черняевскую «самоволку» начальство закрыло глаза и порекомендовало Государю назначить его начальником одного из двух отрядов, которым предстояло пройти по степи и горам многие версты – возможно, с боями, – дабы сомкнуть две укрепленные линии. Назначить его командовать оренбургским отрядом было невозможно – Безак на это не согласился, да и сам Черняев отказался бы от подчинения Безаку. Оставалась другая вакансия: Омск, Сибирский военный корпус, генерал-губернатор А.О. Дюгамель, тот самый, которого в своих воспоминаниях Милютин назовет «воплощением инерции» (то есть инертности). Такому нужен был инициативный помощник.
План наступательных действий был утвержден Царем в самом конце 1863 г.; прошли рождественские праздники, и уже 7 февраля Михаил Григорьевич получил от военного министра уведомление: «Государь Император изволит принять полковника Черняева в понедельник около полудня[99]. Аудиенция в Зимнем дворце состоялась, что было большой честью для молодого полковника и означало важность предстоящей ему миссии. После приема у Государя в Омск пошла депеша от Д.А. Милютина: «..я счел необходимым предложить Вашему высокопревосходительству для начальствования экспедицией Генерального штаба полковника Черняева как способного и опытного штаб-офицера, хорошо знакомого со степью и успешно выполнившего минувшим летом рекогносцировку кокандских владений со стороны Оренбургского края»[100]. На нужды экспедиции Черняев получил 149 812 рублей 16 копеек, суточные для себя из расчета 4 рубля в сутки и уже 13 февраля отбыл в Омск.
Соединение линий предполагалось осуществить силами войск двух корпусов – Оренбургского и Сибирского, которым предстояло двигаться навстречу друг другу, покоряя кокандские крепости и возводя свои пограничные укрепления. Во исполнение этого плана почти одновременно выступили два отряда: Оренбургский под командованием полковника Н.А. Веревкина (около 1,5 тысячи человек) из форта Перовский и Зачуйский полковника М.Г. Черняева (2,5 тысячи человек, 22 орудия) из укрепления Верное. Черняев со своим войском выступил в поход 1 мая 1864 г. Ему, как и Веревкину, вменялось в обязанность закладывать укрепления и подбирать места для строительства казачьих станиц.
Полковники не симпатизировали друг другу. Теперь они должны были взаимодействовать; будучи соперниками, каждый стремился опередить конкурента в быстроте передвижения и занятии большего числа кокандских укреплений. Вполне возможно, что, зная об их взаимной неприязни и соперничестве, начальство назначило их в пару для быстрейшего достижения цели. И они двинулись навстречу друг другу. После двухчасовой стычки 4 июня командиру Зачуйского отряда сдалась крепость Аулие-Ата; комендант крепости «с 400 конными, – доносил Черняев, – бежал из цитадели. Пешие сарбазы, бросив оружие, смешались с жителями»[101]. Почти одновременно, а точнее, пять дней спустя отряд Веревкина подошел к одному из священных городов ислама Туркестану, но встретил сильное сопротивление Кокандского гарнизона и был вынужден начать осаду. Потеряв пять человек убитыми, 12 июня 1864 г. Веревкин занял город. То были плановые победы, и за них оба полковника уже через месяц стали генерал-майорами.
Госпожа «Удача» повернулась к Михаилу Григорьевичу анфас. После занятия двух ключевых пунктов – Туркестана и Аулие-Аты – в Петербурге приняли решение создать третью пограничную линию – Новококандскую и назначить ее начальником М.Г. Черняева. Однако Черняев еще не знал о своем назначении, когда, решив развить успех, пошел воевать Чимкент. Захват Чимкента не предусматривался планом военных действий на 1864 г., однако Черняев справедливо полагал, что без этого дорожного узла новая российская граница была бы неполноценной. Он попросил поддержки у Веревкина, который стоял в нескольких переходах от Чимкента, но «получил от Веревкина грубое письмо от 2 июля, в котором тот уведомлял, что отряда не вышлет, потому что нужно строить помещения на зиму и косить сено»[102].
Формально Веревкин был прав – поход на Чимкент был явной импровизацией новоиспеченного генерала, к тому же до Веревкина еще не дошло приказание военного министра: «Высочайше повелено для единства распоряжения на новой Кокандской линии подчинить генерал-майору Черняеву всю эту линию до долины Чу до Яны-Кургана со включением и войск, составляющих отряд генерала Веревкина»[103]. То был удар по самолюбию не только Веревкина, но и Безака. В самом деле, большая часть территории, завоеванной Веревкиным, включая Туркестан, отходила под командование несносного Черняева, да еще и отряд Веревкина в придачу. Естественно, что Безак поспешил послать донос в Петербург, раскрыв планы Черняева захватить Чимкент. Между Петербургом, Оренбургом и Омском летели курьеры и телеграммы: военный министр попросил Дюгамеля вразумить Черняева, «чтобы отнюдь не увлекался далее того, что было предположено»[104].
Министр и генерал-губернаторы, однако, не понимали, что имеют дело с Ермаком Тимофеевичем. Ермак же возмущался: «Из последних бумаг, полученных из штаба Сибирского корпуса, – писал Михаил Григорьевич своему другу Полторацкому 20 августа, – я заключаю, что ветер подул мне в самое рыло. Если это будет продолжаться, то я стану отплевываться, а затем и вовсе плюну. Я сделал все то, что предполагал сделать еще в Петербурге, и могу продолжать дело, если будут иметь ко мне доверие и не станут слушать наговоров Безака. Не представляйте себе кокандцев такими, какими они были в Пишпеке и т. п.; у них руководители не хуже наших, артиллерия гораздо лучше, доказательством чего служат нарезные орудия, пехота вооружена штыками, а средств гораздо больше, чем у нас. Если мы их теперь же не доканаем, то через несколько лет будет второй Кавказ. Завтра идем в Ташкент…»[105]
Из текста ясно, что Черняев претендует на роль самостоятельной фигуры, которой следует доверять; он делает то, что наметил еще в Петербурге, то есть это отнюдь не исполнитель чужой воли. Черняев, однако же, уверен в поддержке Государя и, несмотря на противодействие непосредственного начальства, готов двигаться на Ташкент, взятие которого инструкциями не предусматривалось.
На пути к Ташкенту стоял Чимкент. Черняев овладевает им со второй попытки 22 сентября. Свой штурм он ни с кем не согласовывал. Захваченные трофеи, нарезные орудия в том числе, подтверждают его правоту: кокандская армия модернизируется. Не ошибся он и в поддержке Государя, чему свидетельство – престижнейшая награда – знак ордена Святого Георгия 3-й степени. Безак посрамлен, Дюгамель обескуражен, – зачем же Петербург велел ему сдерживать этого напористого генерала? Англичане возмущены, но эта их реакция ожидалась, и, пока продолжается подавление Польского восстания, она на руку российскому правительству. Горчаков, как обычно, взволнован.
Путь на Ташкент открыт, и черняевский отряд, практически без отдыха, снова шагает по пыльной дороге под все еще жарким солнцем к заветной цели. Как и прежде, этот поход Михаил Григорьевич ни с кем из вышестоящих лиц не согласовывал. Месяц назад, когда Черняев обстреливал крепость Чимкент, его друг и единомышленник Полторацкий убеждал Милютина в необходимости включить Чимкент в цепь укреплений пограничной линии. Дмитрий Алексеевич тогда возразил: «Хорошо, но кто поручится, что за Чимкентом Черняев не признает необходимым взять Ташкент, а там Коканд, и конца этому не будет»[106]. Имея дело с Черняевым, такую гарантию не мог дать никто. Полторацкий тем не менее постарался урезонить друга: «Не идите далее, ограничьтесь линией Арыси!» Черняев не послушал его, он не собирался слушать никого; возможно, остановился бы, если бы получил приказ лично от Государя, но Государь не высказывался. А военный министр как в воду глядел: за Чимкентом последовал Ташкент, потом другие города Средней Азии, в том числе Коканд, и конца этому не было долго, хотя Черняева уже не было в Средней Азии.
Но пока генерал Черняев едет верхом впереди своего полуторатысячного отряда при 12 орудиях. Старшие офицеры отряда недовольны, считают затею авантюрой – уж слишком незначительны русские силы. На что же рассчитывал Черняев? Вот ход его мыслей: «Население (Ташкента. – Е. Г.) мирное, промышленное, живущее преимущественно торговлей с Россией, и сильно тяготится настоящими военными действиями, во всем обвиняет господствующих в Коканде кипчаков (кочевое племя. – Е. Г.), желает мира, а большинство жителей – и русского подданства, – так он докладывал военному министру, – если жители выскажутся в нашу пользу, то отправить от них депутацию в Петербург и пока предоставить им собственное городское управление, наблюдая за устранением всякого постороннего влияния, вплоть до дальнейших распоряжений правительства»[107]. Короче, расчет делался на «пятую колонну», которая ударит Кокандскому гарнизону в спину и откроет ворота русским войскам.
Все оказалось не совсем так, скорее даже совсем не так. Находясь на расстоянии одного перехода от города, Черняев послал туда четверых своих людей, связанных ранее с городским базаром торговыми делами, для разведки и установления связи с сочувствующими русскими жителям, но посланцев в город не пустили, и они вернулись ни с чем. 1 октября Черняев был у стен Ташкента. Обстановку в городе он не знал, тщательная разведка крепостных стен произведена не была, тем не менее он решился на штурм. Орудия стали бить по глинобитной стене, и вскоре начальник артиллерии отряда подполковник Обух доложил генералу о пробитой в стене бреши; Черняев разрешил начать приступ. «Тогда подполковники Обух и Лерхе с криком «ура!» повели своих солдат к стене и тут только увидели свою ошибку: стена неколебимо стояла во всю свою внушительную высоту, сбита же была только верхняя ее часть с зубцами…»[108] Наступило естественное замешательство атакующих, а противник тем временем хладнокровно расстреливал сгрудившиеся во рву роты. Черняев, правда, не растерялся и приказал всем своим 12 орудиям сосредоточить огонь по участку стены над головой попавших в ловушку солдат и офицеров. Под прикрытием огня своей артиллерии русские воины сумели выбраться из рва, но понесли значительные потери: 16 человек погибли, 62 были ранены. Среди погибших оказался храбрый офицер подполковник Обух. Оценив обстановку, Черняев отказался от повторного штурма. И правильно сделал, так как в крепости (24 версты по периметру) стоял большой гарнизон. Как и прежде, Черняева поразила боевая работа кокандской артиллерии, сравнявшейся с русской по быстроте и меткости стрельбы и превосходившей по дальности огня. Не было сомнений, что кокандцев обучали хорошие иноземные (европейские) учителя.
7 октября отряд в подавленном настроении вернулся в Чимкент. Генерал опасался преследования – большой Кокандский гарнизон, во много раз превосходивший по численности отряд Новококандской линии, с хорошей артиллерией мог бы окружить и уничтожить восемь черняевских рот. Кокандцы, однако, не воспользовались своим преимуществом и не развили успех.
Это было серьезное поражение, подорвавшее престиж не только еще недавно победоносного генерала, но и России. Михаил Григорьевич поспешил по установившейся среди военных традиции объявить неудачный штурм разведкой боем, но этот незамысловатый прием не мог обмануть профессионалов. На его несчастную голову посыпались упреки. Дюгамель писал ему, что даже рекогносцировка Ташкента была излишней и ненужной: «Успехи наши в настоящей кампании были так велики, что незачем было гнаться за новыми лаврами, и благоразумие требовало только прочно укрепиться в занятых нами позициях». Еще более неприятным был для чрезвычайно самолюбивого офицера отзыв Государя, дошедший до него через несколько недель после неудачного дела: «Сожалею весьма, что он решился на ненужный штурм, стоивший нам стольких людей»[109].
За упорное неповиновение приказам начальства, усугубленное неумелыми военными действиями, приведшими к многочисленным потерям, любого другого военачальника, наверное, отстранили бы от должности, а может быть, отправили в отставку; во всяком случае, наказали. У Михаила Григорьевича, однако, пока еще в Петербурге были покровители, включая самого военного министра, да и Государь к нему явно благоволил. Докладывая Императору соответствующий рапорт Черняева, Милютин акцентировал внимание на малочисленности войск Новококандской линии и на мерах по ее укреплению. Полторацкий слал своему другу успокоительные письма, сообщая, что «ташкентское дело» не произвело «особенно дурного впечатления».
Спустя много лет, когда Дмитрий Алексеевич Милютин писал свои мемуары, он назвал причину, по какой он потакал своеволию местных военных деятелей:
«Мне случалось слышать упреки: почему подобные самовольные действия местных второстепенных начальников проходят безнаказанно? Признавая в этих упреках некоторую долю основательности, я был, однако, убежден в необходимости большой осторожности в подобных случаях. Требуя от местных начальников соблюдения по возможности даваемых им инструкций и указаний, я вместе с тем находил вредным лишать их вовсе собственной инициативы.
Бывают случаи, когда начальник должен брать под свою ответственность предприятие, которое в заранее составленной программе не могло быть предусмотрено. Дело в том, конечно, чтобы подобные отступления от программы в частностях не противоречили общей цели и действительно оправдывались необходимостью»[110].
Создается впечатление, будто существовал своего рода молчаливый сговор Императора и военного министра против министра иностранных дел. Судя по всему, взгляды Александра II и Д.А. Милютина на колониальную экспансию совпадали, но противоречили взглядам А.М. Горчакова на тот же предмет. Император, несомненно, тяжело переживал поражение России в Крымской войне и искал возможности повысить авторитет своей страны, доказать миру, что Россия остается в числе великих держав.
Подход Милютина был менее эмоциональным и значительно более прагматичным. Он понимал, что слабые во всех отношениях среднеазиатские ханства не имеют шанса сохранить независимость – рано или поздно они должны были попасть в сферу влияния или стать колониями либо Англии, либо России. Так зачем же отдавать их Англии? Милютин был человеком военным и понимал стратегическую ценность Средней Азии как плацдарма, приближенного к самой главной колонии Великобритании – Индии. Это означало необходимость перенести границу Российской империи как можно ближе к Индии. Такую угрозу англичане сознавали и оттого очень нервничали. Милютин был еще и человеком современным, то есть понимал экономическую ценность среднеазиатских оазисов, месторождений полезных ископаемых и т. д. Он понимал, насколько неразумно проводить новую российскую границу по местам пустынным, неплодородным, оставляя англичанам цветущие оазисы.
Именно поэтому и Государь, и Милютин не только сочувствовали, но и покровительствовали чрезмерно инициативному и неуправляемому генералу Черняеву, поскольку он реализовывал их невысказанный замысел.
Князь А.М. Горчаков был министром иностранных дел, а не военных, то есть ответственным политиком, который самой главной задачей считает создание и сохранение мирных условий развития своей страны, устранения военных угроз. Ко всему прочему, в середине 60-х гг. он уже был весьма пожилым человеком, родившимся еще в XVIII в. На 20 лет он был старше Императора и на 18 – Милютина. В таком возрасте накапливается усталость, суета несносна, душа жаждет покоя. Пройдет еще десяток лет, и Государь будет решать внешнеполитические проблемы без него.
Самодеятельность Черняева нарушала план устройства юго-восточной границы России: ни Туркестан, ни Чимкент присоединять к империи первоначально не предполагалось. Поэтому старый план подлежал пересмотру, появилась также необходимость разработать концепцию российской политики в Азии. Соответствующие документы родились в недрах Министерства иностранных дел и, оформленные в виде доклада, были представлены Царю 31 октября 1864 г. Государь доклад утвердил. Ранее намеченная граница от Сырдарьи через Сузак, Чолак-Курган по Каратаускому хребту к Аулие-Ате и Верному была отвергнута, так как проходила по пустыне, что повлекло бы увеличенные расходы на содержание войск; при такой границе пришлось бы оставить уже занятые Туркестан и Чимкент, что произвело бы «невыгодное впечатление». У старой границы обнаружились и другие недостатки: она «не дозволяла бы прочной колонизации, необходимой для устройства благоденствия края» (слишком мало оказалось земли, годной для переселенцев); «торговые пути для прямых сношений с Кокандом и Кашгаром не имели бы достаточного основания», эвакуация Туркестана и Чимкента не «смогла бы успокоить Европу». Занятые в 1864 г. среднеазиатские города, как и район озера Иссык-Куль, было решено закрепить за Россией, однако категорически отвергалась целесообразность овладения Ташкентом, ибо это вовлекло бы империю во все среднеазиатские «смуты» и «не положило бы предела нашему движению в глубь Средней Азии»[111]. Овладение Ташкентом, по мнению авторов доклада, повлекло бы цепь нежелательных и даже опасных последствий. В основном страхи были придуманными с целью запугать впечатлительного Государя и отвратить от дальнейшей экспансии.
На основании доклада, предназначенного для «внутреннего употребления», была сформулирована концепция восточной политики России; Министерство иностранных дел обнародовало ее как циркулярную ноту, разосланную по российским посольствам за рубежом. По решительной тональности чувствовалось, что в сочинении этого циркуляра участвовал военный министр. «Положение России в Средней Азии, – говорилось в ноте, – одинаково с положением всех образованных государств, которые приходят в соприкосновение с народами полудикими, бродячими, без твердой общественной организации. В подобном случае интересы безопасности границ и торговых сношений всегда требуют, чтобы более образованное государство имело известную власть над соседями, которых дикие и буйные нравы делают весьма неудобными. Оно начинает прежде всего с обуздания набегов и грабительств. Дабы положить им предел, оно бывает вынуждено привести соседние народцы к более или менее близкому подчинению. По достижении этого результата эти последние приобретают более спокойные привычки, но, в свою очередь, они подвергаются нападениям более отдаленных племен. Государство обязано защищать их от этих грабительств и наказывать тех, кто их совершает.» Циркуляр убеждал читателя, что русский Царь расширяет свои владения не ради самого расширения, а для того, чтобы «утвердить в них власть свою на прочных основаниях, обеспечить их безопасность и развить в них общественное устройство, торговлю, благосостояние и цивилизацию». В заключение Горчаков (циркуляр был подписан им) уверял, что Россия дальше Чимкента не пойдет[112].
Вывод мог быть только один: не может быть двойного стандарта – один для Европы, другой для России; Россия – ровня всем цивилизованным государствам, и оснований для территориальной экспансии у нее не меньше (если не больше), чем у других держав. Циркуляр Горчакова сигнализировал, что Россия оправляется от шока крымского поражения.
Итак, в Петербурге как будто окончательно определились: за Чимкент ни ногой, пришла пора осваивать огромные новоприобретенные пространства. Михаилу Григорьевичу на его предложение немедленно повторить наступление на Ташкент из Военного министерства пришел отказ, однако из того же ведомства поступило весьма для него приятное известие: он назначался военным губернатором образованной в начале 1865 г. в составе Оренбургского края Туркестанской области с центром в Чимкенте. В его подчинение передавалась (не сразу) небольшая армия численностью 15 тысяч человек. То был несомненный знак Монаршего благоволения, однако удовлетворение новым назначением Черняев не мог ощущать в полной мере из-за того, что его вновь подчинили оренбургскому генерал-губернатору – на этот раз им был сменивший Безака генерал-адъютант Н.А. Крыжановский. Как бы там ни было, новое назначение все же умиротворило нервную натуру Черняева. Он тяжело переживал неудачный штурм Ташкента, тем более что ему о нем постоянно напоминали, а то и резко критиковали. В письме Полторацкому от 22 января 1865 г. он писал:
«Когда Вы приедете сюда, то убедитесь на месте, что атака Ташкента вовсе не так бессмысленна, как старались мои друзья представить ее в Петербурге. Если бы не инструкция (запрещение повторного похода. – Е. Г.), то я бы теперь выгнал кокандцев из этого маленького города с 200 тыс. населения, в ответ на набег Алимкула на окрестности Туркестана..
С нетерпением буду ожидать Вашего приезда; нельзя себе представить, что я перенес в продолжение этого года, и когда Вы меня увидите, то, вероятно, найдете, что я состарился десятью годами»[113].
Был даже момент, когда Черняев хотел просить о переводе его из Средней Азии, но новое почетное назначение удержало его в жарких песках. В управление он получил огромный край – от Аральского моря до озера Иссык-Куль.
Всю зиму 1864/65 г. Черняев мечтает о реванше. На этот раз он продумывает свой поход на Ташкент. Кокандские власти Ташкента со своей стороны провоцируют туркестанского губернатора. В конце ноября 1864 г. десятитысячное кокандское войско во главе с наместником малолетнего хана Коканда Алимкулом выступает из Ташкента в поход, имея целью отбить Чимкент. Однако подойти к Чимкенту скрытно Алимкулу не удалось: в селении Икан кокандцы встретили казачий отряд есаула Серова. 109 казаков при одном орудии вели трехдневный бой против большого и неплохо вооруженного войска. 57 казаков погибли, 42 были ранены, то есть практически ранены были все оставшиеся в живых. Измученные, израненные уральские казаки сумели пробиться сквозь тысячные ряды противника. Отчаянное сопротивление русских людей ошеломило кокандцев. «В самом деле, – заключает военный историк М.А. Терентьев, – они не посмели приблизиться к казакам и только провожали их сильным огнем на протяжении всех восьми верст; остатки сотни шли, бросая одежду, в одних рубашках, с ружьями и патронами. Взбешенные азиаты излили всю свою месть на тяжелораненых, оставленных на дороге: на глазах отряда их рубили шашками и отсекали им головы»[114]. Героев спас отряд, высланный из Туркестана.
Черняев был потрясен героизмом уральцев и одновременно негодовал по поводу нерасторопности коменданта города Туркестана, который не выслал вовремя подмогу. Алимкул бросал новому губернатору вызов, который он – человек чести – не мог не принять.
После иканского боя самому Черняеву, Крыжановскому и Милютину становится ясно, что Алимкул серьезный противник и что он не смирится с потерей городов, еще недавно принадлежащих Коканду. Милютин начинает понимать, что рано или поздно новый штурм Ташкента неминуем, хотя необходимость эта ему не приносит радости – он государственный человек высокого ранга и знает цену международным обязательствам. Пока же он просит оренбургского генерал-губернатора сдерживать порывы Черняева: «Пока не получит достаточных подкреплений, ничего не предпринимать, но поддерживать отношения с жителями Ташкента и не лишать их надежды на помощь в свое время»[115].
О чем же идет речь? Среди городов Средней Азии Ташкент выделялся не только размерами занимаемой площади и численностью жителей – самый большой и населенный, но и своей исторической судьбой, своим духом и характером, которые есть у каждого города и городка: «что ни город – свой норов». Издревле это был форпост оседлости на краю мира кочевников, что определило его судьбу – в течение многих веков город был яблоком раздора для захватчиков; он неоднократно подпадал под власть кочевников, переходил из рук в руки, оказывался на краю гибели, но продолжал жить.
Впервые ташкентцы познакомились с Московским государством в XVI в. после завоевания Иваном IV Казани и Астрахани, но только после подчинения Москве Западной Сибири ташкентское купечество установило с русскими землями устойчивые торговые связи, используя свои традиционные пути по степям Казахстана. Впервые официальный посол России Д. Телятников побывал в Ташкенте в 1796–1797 гг. В это время Ташкент и окрестности определял городской посад, то есть торговцы и ремесленники. Посадские люди стремились сделать экономические связи с Россией по возможности прочными и постоянными, для чего пытались открыть русским перспективы промышленного освоения края, в частности разработки близ города золотоносных земель.
Посольство Телятникова провело в Ташкенте год и собрало самые разнообразные сведения. Телятников вернулся в Россию вместе с ташкентским посольством, которое везло российскому Императору послание хана Ташкента Юнуса-Хаджи и богатые подарки. С соответствующими почестями ташкентское посольство было принято в Петербурге. В документах ташкентских посланцев находим вполне недвусмысленную просьбу о российском протекторате: «.если когда-нибудь со стороны Китайского государства по отношению к нам случится война и взаимное убийство, то чтобы славный и грозный его светлость великий Царь приказал нас принять под сень его покровительства, и просим, чтобы он повелел для полной нашей уверенности дать грамоту относительно помощи и милости…»[116]
Призыв к военной защите давал России законное основание для ввода русских войск в пределы Ташкентского государства, а значит, и для утверждения там российского влияния. Этот акт позволил бы России создать военную и торгово-промышленную базу в центре Средней Азии, откуда она могла бы распространить свою власть на весь огромный регион. Захват Ташкента не входил в планы российских властей, а вот разведкой полезных ископаемых, и на золото прежде всего, Петербург очень заинтересовался, для чего и были вскоре направлены туда горные инженеры М. Поспелов и Т. Бурнашев.
В Ташкенте их встречали с пиететом и лаской: «Мы сделались в глазах их [ташкентцев], – пишет Бурнашев, – важными ильги, или послами»[117]. Однако российским «ильги» не удалось отплатить ташкентцам той же монетой: за три месяца пребывания в Ташкенте российские специалисты ознакомились с рудными богатствами горы Наудаг и разочаровали своих гостеприимных хозяев, да и себя в придачу – там было не золото, а медь.
Наметившийся научно-технический и дипломатический контакт Ташкента с Россией в начале нового века не получил развития. Не могло быть и речи о помощи далекому Ташкенту, который в 1808 г. не выдержал осады кокандцев и стал частью Кокандского ханства. Ташкентский посад подвергся поголовному разграблению и избиению; 300 наиболее зажиточных ташкентских семей были насильственно переселены в Коканд в качестве заложников. В первые десятилетия XIX в. кокандские ханы значительно расширили свои владения, распространив свою власть до Аральского моря.
Только за 25 лет с 1840 по 1865 г. Ташкент семь раз переходил от одного владетеля к другому. Каждая смена власти сопровождалась казнями, конфискацией имущества, поборами. И тем не менее ташкентский посад умел пережить очередное лихолетье, прятал свои богатства в тайниках, выжидал и снова принимался производить привычные продукты, снаряжать и отправлять караваны в далекие страны. Торговлей с Россией ташкентцы занимались из поколения в поколение, подолгу живали в русских городах, некоторые хорошо говорили по-русски. Судя по авторитетному свидетельству Пушкина, жители Средней Азии, которых обобщенно называли «бухарцами» и среди которых ташкентцев было больше всего, уже в начале XIX в. стали неотъемлемым элементом московского пейзажа:
…Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, башни, казаки…
Естественно, что тесные связи с Россией обусловили появление в торгово-ремесленной среде пророссийских симпатий, так называемой русской партии. Эту партию отличало известное свободомыслие, религиозная терпимость, тяга к умеренным нововведениям.
В российском Министерстве иностранных дел на проблему смотрели тождественно. В инструкции МИДа от 23 февраля 1865 г. давались следующие указания: «.Если бы жители Ташкента, тяготясь беспрерывными беспорядками, господствующими в Кокандском ханстве, вздумали отложиться, то необходимо содействовать этому тайными сношениями с влиятельными ташкентцами и, в случае действительного восстания, облегчить ему успех нанесением быстрого удара враждебному ему кокандскому владетелю. Само собой разумеется, что после подобного удара отряд должен возвратиться на линию, не вдаваясь в дальнейшее участие в этой междоусобной борьбе и не занимая Ташкента». В случае попытки бухарского эмира захватить город русским войскам также рекомендовалось «предупредить эту случайность»[118].
Короче, Крыжановскому и Черняеву предлагалось действовать сообразно формуле «казнить нельзя помиловать». Расстановка знаков препинания возлагалась, таким образом, целиком на их усмотрение, что Михаила Григорьевича вполне устраивало: не колеблясь, он готов был поставить запятую после слова «казнить».
Несколько факторов заставляли Черняева спешить с повторным штурмом, не дожидаясь значительного усиления вверенных ему войск. Из Ташкента от представителей русской партии (их в городе оставалось немало даже после бегства до трех тысяч сторонников пророссийской ориентации вслед за первым неудачным штурмом осенью 1864 г.) постоянно поступали сведения об активной подготовке Ташкентского гарнизона к осаде и штурму. Во-вторых, бухарский эмир, не отказавшийся от притязаний на Ташкент, готовился к походу сначала в Ферганскую долину, а потом и на Ташкент; в-третьих, новый генерал-губернатор Оренбургского края собирался в августе прибыть в Туркестанскую область, а до того ничего не предпринимать против Ташкента. «Ясно, что генералу Черняеву, – замечает М.А. Терентьев, – расчетливее было бы отложить военные действия до приезда главного начальника и его приближенных, мечтавших об увеселительной поездке в степь осенью «по холодку», без особых неприятностей и с верным расчетом на Георгия (орден Святого Георгия. – Е. Г.). но Черняев не хотел делиться славой, а его ближайшие помощники и сами очень уважали святого великомученика и победоносца. На товарищеских советах решено было Крыжановского не ждать»[119]. Такое суждение историка основывается на письмах Черняева и людей из его окружения. Один из офицеров черняевского отряда полковник Качалов писал своему адресату, что, появившись в Средней Азии, Крыжановский «вздумает повести сам войска к Ташкенту, овладеет им, получит графа, а мы, трудящиеся, тут останемся в дураках»[120].
Итак, весной 1865 г. Михаил Григорьевич начал подготовку к новому походу на Ташкент. Не терял времени, как уже говорилось, и правитель Кокандского ханства при малолетнем хане мулла Алимкул. Он организовал преследование тех, кто сочувствовал русским, таких людей искали его шпионы; обвиненных в симпатиях к России казнили, их дома разрушались. О том, что творилось весной того далекого года в Ташкенте, свидетельствует очевидец Мухаммед Селих Кори Ташкенди, оставивший нам свои воспоминания. Другие подобные источники исследователям неизвестны; эта рукопись ценна и тем, что ее автор не принадлежал к «русской партии», то есть может считаться достаточно объективным свидетелем.
Мухаммед Селих рассказывает о жестокой казни человека, заподозренного в симпатиях к русским. «Тотчас же связали Ниязу Алибию руки и ноги и расстреляли его из пушки так, что тело кусками упало на землю. Каждую часть тела убитого расстреливали с криками, что он [бий] опозорил всю Дешт-и-Кипчак[121], что он продался русским. Сыновья же Нияза-Алибия, все 11, стояли тут же, и они после этой казни сразу бежали к русским»[122]. Жестокости Алимкула имели результат противоположный ожидаемому – «убежали к русским»; так что Черняев еще не успел выступить из Чимкента, а число его сторонников в Ташкенте продолжало расти.
26 апреля 1865 г. начался второй ташкентский поход М.Г. Черняева. В его распоряжении находился отряд русских войск общей численностью 1951 человек (9,5 роты) при 12 орудиях. С этой вооруженной силой он двинулся покорять самый большой город Средней Азии.
Строго говоря, он действовал по собственному почину – никакого, ни письменного, ни устного приказа от вышестоящего начальства он не имел. Как же мог генерал армии, известной в Европе своей дисциплинированностью (еще недавно ее муштровал Николай I, да и его преемник был тех же правил), затеять самодеятельную военную экспедицию? На этот счет имеется загадочное объяснение генерал-майора Генерального штаба Д.И. Романовского, того, кто скоро сменит Черняева на посту военного губернатора Туркестанской области: «Не одобряя предположений генерала Черняева относительно занятия Ташкента, правительство, однако, не считало удобным слишком стеснять этого главного распорядителя на месте, на личной ответственности которого была оборона края, в то время совершенно неведомого»[123].
Это объяснение подтверждает догадку о сговоре Царя и его военного министра за спиной А.М. Горчакова. Из Петербурга поступали некие слабые сигналы, похожие на подмигивание, которые Черняев уловил и правильно понял. Сам он объяснил свой внезапный выход с войском из Чимкента происками бухарского правителя:
«Войска бухарского эмира, собранные в Самарканде уже несколько месяцев тому назад, стали стягиваться с Ура-Тюбе, а передовые из них двинулись далее в пределы Кокандского ханства.
Имея в виду, что в самом Ташкенте общее настроение далеко не в пользу кокандского правительства и что жители давно уже тяготятся деспотическим правлением регента ханства Алим-кула, я не мог оставаться хладнокровным к попыткам эмира и принужден был, не дожидаясь подкрепления на линию, выступить теперь по дороге к Ташкенту»[124].
29 апреля отряд Черняева подошел к крепости Ниязбек, находящейся в 25 верстах от Ташкента. Комендант крепости не захотел сдать ее без боя, надеясь на подкрепление из Ташкента, куда он успел дать знать о подходе русских. После артиллерийского обстрела Черняев взял Ниязбек приступом. Кокандский отряд числом около трех тысяч, шедший на помощь Ниязбеку, был разбит также на подступах к крепости и разбежался в разные стороны. Гарнизон крепости был обезоружен и отпущен на волю. По совету опытных людей, то есть фактически своих друзей из числа ташкентцев, покинувших город, Черняев закрыл доступ воде реки Чирчик к Ташкенту, то есть тем самым начав враждебные действия против населения и гарнизона города, но отнюдь не против бухарских войск.
Подачу воды солдаты перекрыли и остановились лагерем близ Ташкента, в низине, поросшей камышом, в то время почти незаселенной. Пока русские укрепляли свой лагерь, Алимкул объявил по всем кокандским владениям газават, и ферганские газии (борцы за веру) уже выступили в поход. В самом обширном ташкентском саду Минг-Урюк Алимкул собрал большой военный совет, который завершился обильной трапезой. Перед соратниками и лучшими людьми Ташкента Алимкул выступил с зажигательной речью; ее воспроизвел в своем сочинении Мухаммед Селих. В частности, было сказано: «Бухарский эмир Музаффар позвал русских, чтобы держать меня за горло, сделал так, что русские тянут меня за полы. Эмир Музаффар отошел от царского пути Тимура, он склонился к русским, и теперь нам нужно рассчитывать только на свои силы»[125].
Очень интересное суждение; оно характерно для среднеазиатских государственных деятелей того времени, с их провинциальной (региональной) ограниченностью. Военно-политическую обстановку 60-х гг. XIX в. вокруг Ташкента Алимкул воспринимает и трактует в категориях междоусобного соперничества нескольких государств Средней Азии с неустойчивыми границами. Он совершенно незнаком с международным положением в Европе и мире, а потому русские в его трактовке оказываются орудием в руках бухарского эмира. Ему кажется, что внешнюю политику России «заказывают» в Бухаре; он не знает, что Россия – глобальная держава, интересы которой обнаруживаются даже у берегов Северной Америки. Невежество, незнание противника никогда не способствовало успеху в военном противостоянии. Как бы то ни было, знатные ташкентцы с энтузиазмом поддержали Алимкула, благо в международных делах они смыслили еще меньше. Лозунг был прост и понятен: «Все на газават!» В городе молились и собирали повозки и ослов для транспортировки имущества кокандской армии. Вечером, по словам Селиха, произошло странное явление: «Из Шор-Тепе что-то вылетело с большим шумом и поднялось, как звезда. Тогда Алимкул встал и сказал: «Русские узнали, что мы тут находимся, и этот знак дан оттуда, чтобы испугать нас». Что-то упало на землю, а потом, как звезды, рассыпалось, сверкая»[126].
То был выстрел ракетами с «ракетного станка» – орудия тогда весьма несовершенного и малоэффективного, больше похожего на пиротехническое устройство, чем на боевое оружие.
Целые сутки кокандские сарбазы (солдаты) и газии готовились к выступлению; выступили рано утром 8 мая, когда стал рассеиваться утренний туман: разведка донесла, что два отряда русских войск вышли из лагеря и двинулись к Ташкенту. Со слов того же очевидца можно заключить, что объединенная колонна (сарбазы и газии) выглядела вполне внушительно. В голове войска вслед за Алимкулом, скакавшим верхом, шла артиллерия – 36 пушек под началом индийского офицера (видимо, служившего в англо-индийской армии); за нею гвардия гулямов (легковооруженные воины), а затем полки: два полка «ахан-пушей» (в кольчугах), два – «зрих-пушей» (в латах); четыре полка «йна-пушей» (в зеркальных латах), два полка «кулак-пушей» (в высоких меховых шапках), наконец, два полка конных стрелков, вооруженных дальнобойными ружьями. В интервалах между полками двигались по две лошади с навьюченными малокалиберными орудиями для стрельбы «с ходу»[127]. Это была правильно построенная походная колонна, на снаряжение которой средств не жалели. Русские войска были представлены ротой пехоты и сотней казаков, высланных на рекогносцировку.
Боевой контакт ограничился перестрелкой – в штыки не ходили; с обеих сторон стреляли настолько интенсивно, что обе воюющих стороны скрылись в густой пелене дыма и пыли, поднятой скакунами газиев. Алимкул бегал по полю боя, одобряя воинов, призывая их к стойкости. И русские стали отступать. Борцы за веру преследовали противника почти до самого русского лагеря. Алимкул разрешил бить в барабан победы.
«Кокандская партия» в Ташкенте ликовала; Алимкул раздавал награды направо и налево, старался максимально преувеличить значение «славной победы», хотя сам, будучи человеком умным, понимал, что генеральное сражение впереди и разбить основные силы русских он сможет только в случае, если создаст многократный численный перевес своих сил. Потому Алимкул послал агентов к кочевым племенам с призывом присоединиться к газавату. Особые надежды он возлагал на многолюдный Ташкент, который, по его подсчетам, мог выставить более 20 тысяч газиев. Однако в ташкентцах он сильно ошибся – в их настроениях не разобрался. На призыв кокандского правителя в Ташкенте откликнулись очень немногие, главным образом муллы и ученики городских медресе, то есть профессиональные ревнители мусульманского вероучения.
Намереваясь овладеть инициативой в предстоящем сражении, Алимкул двинул свое войско скрытно ночью, поскольку прекрасно знал местность. Полки шли отдельными маршрутами, соблюдая тишину и меры предосторожности. К рассвету кокандские части уже заняли исходные позиции вблизи русского лагеря. Алимкул переоценил, однако, свои силы – их не хватало для полного окружения отряда Черняева. Пришлось разместить войска длинной дугой по фронту, расставив орудия на высотах, но фланги оставались незащищенными. Опорными пунктами позиции кокандцев были три 12-пушечные батареи. По азиатским меркам все было сделано более чем грамотно, однако в европейских военных академиях Алимкул не обучался и в европейских кампаниях не участвовал. Зная психологию и военную практику азиатского противника, Черняев предусмотрел возможные действия Алимкула. В его донесении читаем:
«На другой день 9-го числа было дано знать с наших пикетов о движении больших неприятельских колонн по направлению к лагерю. В шесть часов утра массы неприятеля до семи тысяч были уже видны из лагеря на довольно близком расстоянии.
Я дал ему (Алимкулу. – Е. Г.) время стянуть войска свои на близлежащих высотах, а сам между тем приготовился к наступлению»[128].
В семь часов кокандцы начали артиллерийский обстрел позиций русских, пребывая в уверенности неожиданности своей атаки. Черняев признает, что «стрельба его, несмотря на большое расстояние (800 саженей), замечательно удачна: все снаряды ложились в лагерь, но, по счастью, никакого вреда не принесли»[129].
Черняев сделал то, что диктовала обстановка, он двинул четыре роты пехоты при четырех орудиях для захвата неприятельских батарей и обхода кокандских позиций с фланга. Плохо подготовленные кокандские сарбазы устрашились неудержимого натиска русских, поднимавшихся на высоты, несмотря на вражеский огонь, и побежали, так как не выдержали русской штыковой атаки. «Начался бой, – сообщает очевидец Мухаммед Селих, – от дыма стало темно. Вскоре бой перешел в рукопашный. Бились винтовками и топорами. Когда дым рассеялся, увидели: некоторые газии пошли по приглашению Бога в рай, а многие без приглашения пошли в ад, так как бежали с поля боя. Началась конная атака русских»[130].
Алимкул получил пулевое ранение в живот, но мужественно остался в строю, пытаясь удержать на позициях поддавшееся панике кокандское воинство. Удержать паникеров было невозможно, тем более что первыми побежали командиры, совсем еще недавно награжденные многими знаками отличия, такими как золотой топорик, золотой пояс, серебряная сабля.
Черняев преследовал разбитого неприятеля около 7 верст до самого города. Но занять Ташкент не решился. Доблестный кокандский военачальник Алимкул скончался очень скоро от полученной в бою раны. Кокандцы потеряли убитыми более 300 человек, у Черняева погибших не было.
9 мая 1865 г. жители Ташкента освободились из-под власти кокандского хана, но они тогда еще этого не знали. Остатки деморализованного кокандского войска ушли обратно в Ферганскую долину, не забыв при этом ограбить городскую казну. Как всегда, будто из-под земли, появились мародеры, интуитивно почувствовавшие растерянность и незащищенность ташкентского обывателя. «..Проходили мимо городских ворот, видим, какой-то человек собирает разные вещи. Увидев нас, – пишет Мухаммед Селих, – посмотрел на нас и сказал: «Эй, светильники веры! За воротами стоят четыре арбы с ценными вещами и еще две с лепешками. Теперь время ворота закрывать – нельзя добро оставлять на ночь снаружи». Мы сейчас же с помощью жителей и сарбазов затащили арбы внутрь, а лепешки раздали тем же сарбазам»[131]. Такая вот зарисовка с натуры.
Власти в городе не было; городская знать пребывала в растерянности; мародерствующие «граждане», борцы за веру в том числе, дрались на улицах из-за добычи. Самого Мухаммеда Селиха, который пытался урезонить дезертиров и мародеров, собирались избить, но он, видимо, вовремя ретировался.
А что же победитель Алимкула? Михаил Григорьевич отвел свои войска в лагерь Шор-Тепе, как если бы был самым дисциплинированным командиром российских войск. Кроме того, Черняев перегородил небольшими силами Ходжентскую дорогу, чтобы не допустить к Ташкенту бухарцев.
На этот раз Михаил Григорьевич вел себя очень, даже чересчур осмотрительно и выжидательно.
Строго говоря, на этот раз Черняев вел себя в соответствии с требованиями Петербурга, который не давал прямой санкции на занятие города. В рапорте от 11 мая он, однако, указывает другую причину отвода своих войск от Ташкента: «Хотя в этот момент, может быть, и возможно было занятие города, но я не мог рисковать последним своим резервом, и, имея в виду, что, во всяком случае занятие это не могло бы стоить нам дешево, я, окончив преследование, возвратился в лагерь и решил остаться до времени на той же позиции с тем, чтобы вблизи Ташкента наблюдать за событиями в самом городе и, если возможно, воспользоваться первым же случаем его занять»[132].
Темп наступления был потерян, неприятель получил долгую передышку. Ташкентская знать опомнилась, убедилась, что русские ведут себя более чем сдержанно, и потому приступила к реставрации своего влияния в городе. «Лучшие люди» начали с того, что избрали ханом Ташкента молодого человека Султана Сеида. «С общего согласия, – пишет Мухаммед Селих, – они посадили молодого шах-заде на середину квадратной кошмы лицом к кибле и, подняв его на кошме, прочли молитву, а потом, пересадив на ханское место и водрузив на голову шах-заде тадж (символ ханского достоинства. – Е. Г.), объявили его ханом Ташкента»[133]. Завершив церемонию, вершители судеб ташкентцев долго совещались и в конце концов решили обратиться за помощью к Бухаре и Коканду одновременно. Кокандские власти в помощи отказали, то есть отреклись от прав на владение Ташкентом. Однако при этом потребовали выдачи молодого хана Султана Сеида. Эмир «благородной Бухары» помощь обещал, но также при условии выдачи незадачливого Сеида, то есть эмир требовал признать свою власть над Ташкентом. Мнения знатных людей разделились – немало было таких, кто готов был пожертвовать только что избранным ханом. Молодой хан пребывал в слезах и просил не выдавать его эмиру, так как хорошо знал цену «гостеприимства» бухарского владения – в Бухаре его ждала мучительная смерть. Совет ташкентских вельмож и военачальников долго колебался, но в конечном итоге признал необходимым выдать своего избранника бухарскому эмиру. Несчастного юношу, который стал ханом отнюдь не по своей воле, тайно, как пленника, вывезли ночью из города и повезли в Самарканд, где в то время находилась ставка эмира. Таким образом, в городе победила «бухарская партия», которая могла теперь рассчитывать на скорую подмогу от эмира.
Черняев медлил целый месяц, дожидаясь удобного случая, и дождался необходимости срочно реагировать на новую военно-политическую ситуацию. Эмир был противник сильный.
Дочь Черняева Антонина, написавшая под псевдонимом А. Михайлов, краткую биографию отца, отмечает одну из наиболее ценных, как ей кажется, черт его натуры: «Михаил Григорьевич никогда не собирал военных советов, решая все единолично сам, и брал всегда на себя всю ответственность. Те из своих планов, которые, по его мнению, должны были быть сохранены в тайне, он сообщал второму лицу только тогда, когда считал, что обстоятельства требовали довести их до всеобщего сведения, придерживаясь того мнения, что известное двум лицам вскоре станет общим достоянием»[134].
Из этого пассажа следует, что Черняев не доверял своим соратникам. И, самонадеянно полагаясь только на свой опыт, знание, интуицию, пренебрегал чужим мнением, отчего нередко принимал неверные решения. Воюя за Ташкент, он уже дважды ошибся в своих действиях, теперь в июне 1865 г. Ташкент снова бросал ему вызов, на этот раз самый серьезный. Сил в его распоряжении было в самом деле немного, и он не мог эффективно блокировать большой населенный пункт – значительный бухарский отряд все же проник за городские стены; командир этого отряда Искандер-бек объявил себя начальником города. Теперь же медлить Черняеву было никак нельзя.
7 июня ночью генерал предпринял вторую попытку взять Ташкент штурмом. Операция началась артиллерийским обстрелом, тем дело и закончилось, поскольку, как объяснял сам Черняев, «главный отряд. не мог подойти к крепостной стене в полном составе, потому что встретил в пяти верстах от нее огромный овраг, воспрепятствовавший совершенно переправе артиллерии…»[135]
Снова помешал овраг.
Несмотря на плохое знание окружающей город местности и обстановки внутри городских стен, Черняев, как всегда единолично, принимает решение предпринять третью попытку штурма, так как «главные силы эмира, давно уже собранные в Самарканде, стали показываться в пограничных кокандских крепостях по левой стороне Дарьи»[136]. «Отойти от города, – сообщает Черняев в своем донесении, – значило бы дать эмиру громадное значение в Средней Азии и усилить его всеми военными средствами, сосредоточенными в Ташкенте»[137]. Остается штурм.
Нерешительность Черняева, наблюдавшего за городом и передвижением эмирских войск в течение месяца, можно понять. По любым меркам город велик: 24 версты – протяженность городской стены; застройка плотная – сплошной лабиринт узких улиц, тысячи однообразных глинобитных домов. Вдоль стены – ров с водой; на стенах расположено более 60 орудий, прислуга которых неплохо обучена. В городской стене 14 ворот и проходов, через которые в любой момент обороняющие город могут выйти наружу и ударить в тыл штурмующим силам.
Пока Черняев мешкал, число защитников города снова стало увеличиваться и составило более 30 тысяч сарбазов и вооруженных ополченцев; его же войско не увеличилось.
Приняв решение о штурме, Черняев начинает необходимую подготовку. Самые ценные разведсведения доставляет инженер-поручик Макаров, который по ночам обследовал подходы к городу. Выясняется, что всего целесообразнее атаковать город с юго-западной стороны, где группировались кокандские и бухарские воинские силы, а также ташкентцы, им сочувствовавшие. Мирные обыватели при этом опасности не подвергались. Макаров установил также, что силы защитников города равномерно расположены по всему периметру городской стены, то есть нигде не сконцентрированы для отражения главного удара. Такое расположение войск противника Черняев приписывал своей хитрости: он загодя провел свой отряд вдоль всей городской стены, чтобы продемонстрировать его многочисленность. В результате неприятель якобы растянул все наличные силы, не сосредоточив нигде подвижный резерв для отражения нападения извне. Логичнее предположить, однако, что не искушенные в военном искусстве руководители обороны города расставили свои войска вдоль всей стены, чтобы прикрыть (теоретически) разом все угрожаемые места.
В отличие от попытки 1864 г. на этот раз черняевский отряд имел штурмовые лестницы. К полуночи 14 июня 1865 г. русский отряд был готов к штурму. Черняев напутствовал войска народными присловьями, потребовав либо лечь костьми, либо победить. В два часа ночи штурмовая колонна, неся лестницы на руках, скрытно подошла к городской стене и к Комланским воротам. Перед стеной сидели кокандско-бухарские караулы, но толку от них было немного. караульные спали. Сарбазов разбудили штыками. Они проснулись и кинулись к небольшим лазам в стене, замаскированным кошмами. Русские охотники прошли через проходы, «любезно» указанные оплошными караульными, поднялись на стены и стали разбирать заваленные изнутри ворота. Другая часть команды охотников в это же время взбиралась на стены по штурмовым лестницам. Усилиями охотников очень быстро и без потерь были захвачены ворота с двумя башнями и несколько орудий. Штурмовая колонна численностью 250 человек под командой штабс-капитана А.К. Абрамова (очень скоро станет генералом, прославится во многих среднеазиатских экспедициях) ворвалась в раскрытые ворота и, сметая огнем и штыками растерявшихся защитников крепости, на одном дыхании продвинулась на 14 верст вдоль городской стены; кокандские орудия захватывались, заклепывались и сбрасывались с позиций. Кокандцы все же успели оправиться от неожиданного ночного приступа, русские отряды почувствовали это, когда углубились в лабиринт улиц и переулков – там их ждали сарбазы на баррикадах и стрелки, засевшие в саклях. Бои за город были упорные. Огромную помощь штурмовым отрядам оказала русская артиллерия, которая расстреливала защитников баррикад картечью почти в упор. Этого кокандские сарбазы выдержать не могли и бежали. Малопригодной в уличных боях оказалась кокандская конница, которую казаки без труда выгнали за пределы города.
К утру 15-го Черняеву и его офицерам представлялось, что город покорен окончательно. К победителю явились представители торгово-ремесленного посада с изъявлением покорности. День прошел спокойно, но с заходом солнца неразбитый до конца неприятель начал стрельбу из-за глухих дувалов, баррикады появились почти на всех улицах и перекрестках; нарушилась связь между отдельными русскими отрядами, оказавшимися в ходе ночного сражения в разных частях большого города, что могло иметь катастрофические последствия. Казалось, кокандцы и газии обрели второе дыхание, собираясь победить любой ценой. «Сопротивление сделалось еще отчаяннее, – сообщал Черняев в своем донесении. – Были случаи, когда один, два человека с айбалтами (топоры на длинной рукоятке) кидались на целую роту и умирали, не прося пощады». Противника, казалось, подменили, и такой противник не мог не внушать уважения и повышенного опасения. «Каждую саклю, – продолжал Черняев, – приходилось брать штыками, и только тогда она очищалась, когда засевшие в ней были переколоты[138].
Бои затихли к ночи, но продолжались на рассвете. Сопротивление было окончательно сломлено только к вечеру 16-го числа. У защитников города, которых к началу штурма 14 июня насчитывалось до 30 тысяч, были превосходные возможности отстоять Ташкент и перебить небольшие отряды русских, на которые в ходе штурма разделилось войско Черняева. Предательство и бегство с поля боя в среде «защитников» города были повальными. «Мы закричали: «Эй, вы, бегущие, остановитесь! Ведь вы – снаряд ислама!» Но тщетно, часть их все же удрала[139]. Такими свидетельствами изобилует рукопись Селиха. Силы оборонявшихся и атаковавших были, видимо, равны, как равны были стороны в решимости победить, но последние имели все преимущества обученной регулярной армии.
17-го к Черняеву явились аксакалы и почетные жители, заявившие о полной готовности подчиниться российскому Императору. 17-го Черняев подводил итоги штурма. Трофеи были значительными, достаточно сказать, что пушек удалось взять 63, среди которых 48 были медными «замечательно хорошего литья», однако никакие богатые трофеи не могли компенсировать людские потери. Убитых в отряде Черняева значилось 25 человек, раненых и контуженых – 117. Победа досталась недешево, возможно, месяц назад город можно было взять с пролитием меньшей крови.
Дочь-биограф Антонина Черняева убеждает читателя, будто ее отец тщательно готовил заключительный штурм Ташкента. Это явное преувеличение. Он был осведомлен о симпатиях ташкентского посада к России, но не мог быть уверенным, что эти симпатяги примут форму активной поддержки его войск. Так и случилось: «русская партия» сидела по домам, не оказывая помощи ни тем ни другим, хотя этот нейтралитет можно считать дружественным русским и враждебным кокандцам. Разведка сил, средств и настроений противника была довольно поверхностной, то есть элемент авантюры в предприятии 14–16 июня 1865 г. определенно присутствовал. Нет сомнений, что очень важное значение для исхода дела имели личное мужество, инициативность и решительность самого руководителя операции. Взятие Ташкента стало самой большой победой и великой удачей Михаила Григорьевича, то был пик его военной карьеры, с которым не могло сравняться ни одно из деяний всей его 70-летней жизни.
Сторонники ориентации на Россию получили возможность открыто выразить свою радость, в их среде Черняева стали называть «ширнаиб», то есть непобедимый полководец, что чрезвычайно льстило самолюбию Михаила Григорьевича. Ташкентский посад полюбил русского генерала еще больше, когда на базарных площадях было оглашено его обращение к жителям. Ширнаиб провозглашал неприкосновенность их веры и обычаев, обещал не размещать своих солдат на постой в их домах и не мобилизовывать самих обывателей в русскую армию. Был сохранен шариатский суд; запрещались произвольные поборы; на годичный срок ташкентцы освобождались от каких-либо податей и налогов. Щедрость покорителя Ташкента нанесла ущерб российской казне: отменив подати, он был вынужден одалживать деньги на нужды своей администрации у частных лиц; черняевский долг составил 300 тысяч рублей, казна погасила его только в 1871 г.
Взятие самого большого города Средней Азии получило международный резонанс. Предвидя британскую реакцию, Горчаков негодовал, требовал наказать новоявленного Ермака Тимофеевича – вице-канцлер запамятовал, что победителей не судят. А Михаил Григорьевич это правило помнил хорошо. Он не ошибся. На донесении Крыжановского о его победе Император начертал: «Славное дело!» Вскоре в Оренбурге была получена телеграмма от Д.А. Милютина (шла 6 часов 45 минут): «Государь Император, прочитав донесение № 2306 о взятии Ташкента, пожаловал генералу Черняеву золотую саблю с бриллиантами, начальникам повелел объявить благоволение, а нижним чинам выдать по два рубля, а не по одному, как сказано в телеграмме № 4; о награждении всех отличившихся ожидается представление»[140].
Михаил Григорьевич не ошибся, он знал, что действует в соответствии с видами российского правительства. Его победа заметно повысила авторитет России на мировой арене (такое это было время), дала возможность включить в границы империи плодородный оазис, обеспечить туркестанские войска продовольствием. Взятие Ташкента обсуждалось в российских газетах; в статьях говорилось о роли города как торгового центра, «который может принять значение главнейшего рынка для всей Средней Азии», отмечалось богатство Туркестанской области полезными ископаемыми. «ожидающими рациональной разработки»[141].
Его имя было у всех на слуху, оно склонялось и писалось за российскими пределами в самой разной транскрипции. Объективные публицисты называли его свершение самым важным событием за все время продвижения России в Средней Азии. В Англии, естественно, политики и журналисты снова стали возмущаться, обличать российскую агрессивность. Уже 19 июня британский посол А. Бьюкенен появился в служебном кабинете Горчакова с требованием объяснить случившееся. Российский министр заявил, что Ташкент не будет включен в состав империи, и вообще Черняев якобы занял этот город, чтобы предотвратить его оккупацию бухарскими войсками и обеспечить таким образом его независимость. Посол в ультимативной форме потребовал, чтобы российское правительство ни в коем случае не награждало генерала, который поступил столь самовольно. Можно представить реакцию Императора, когда Горчаков передал ему требование Бьюкенена. Михаил Григорьевич не только получил царскую награду, но и очень теплое приветственное письмо от Наследника престола, будущего Александра III.
Ташкент был взят, теперь предстояло решить, что с ним делать. Один из вариантов решения этой проблемы предложил бухарский эмир. Он потребовал от Черняева уйти из Ташкента на том основании, что город входит в число бухарских владений. Российские власти не заинтересовались этим вариантом. Судя по всему, у посла Бьюкенена и эмира Музаффара головы были устроены одинаково.
В российском МИДе был придуман хитроумный план: город-государство Ташкент объявляется независимым владением. Но на самом деле оно должно находиться в вассальной зависимости от России, однако последнее обстоятельство следует тщательно скрывать. Военные люди, Черняев в их числе, полагали, что такую независимость можно будет обеспечить только в том случае, если в городе или вблизи него будут находиться части русской армии. В понимании Черняева ташкентская независимость должна была выглядеть следующим образом: «Опыт убедил меня, что если предоставить жителям самоуправление, то для охранения спокойствия и полного повиновения достаточно иметь здесь, в особой от города цитадели, один батальон и две сотни. Полиция может быть предоставлена самим жителям. Я полагал бы необходимым предоставить жителям самоуправление и вмешательство наше ограничить только одним наблюдением за должностными лицами, оставив за собой право менять их, если они не будут соответствовать своему назначению»[142].
С таким решением Горчаков не хотел согласиться. «По моему понятию, – писал он военному министру, – при желаемых отношениях к нам Ташкентской независимой области поддержка ей с нашей стороны должна заключаться не в содержании военных сил внутри нее, не в материальной, так сказать, поддержке, а в нравственной, заключающейся в убеждении, что в случае какой-либо попытки на Ташкент права этого города будут защищены и что нарушение их не останется без наказания»[143].
Но в Азии не ведали о такой экзотике (ханства к тому же не были субъектами международного права), а потому любое словесное заявление, не подкрепленное силой, ценности иметь не могло. Рассуждение о нравственной поддержке вызвало возражение Д.А. Милютина, человека реалистического: «Пока не будет установлено в том крае какое-либо прочное положение, которое давало бы вес нашему нравственному влиянию, до тех пор мы должны, по необходимости, опираться только на силу материальную. Решившись иметь в нашей власти плавание по всему протяжению Сырдарьи, нельзя ограничивать генерал-майора Черняева устройством только складочных пунктов. Следует разрешить ему строить укрепленные посты, так как без серьезных мер защиты немыслимо и обеспеченное судоходство по Сыру…»[144]
Странно, конечно, что приходилось объяснять столь очевидные вещи министру иностранных дел.
Со взятием Ташкента завязалось сразу же три интриги, Черняев был участником каждой. Первая – «О статусе Ташкента», вторая – «Эмир Бухарский против Черняева», третья – «Черняев против Крыжановского». Михаил Григорьевич не был бы самим собой, если бы не вступил в конфликт с непосредственным начальством. Более полугода оживленная переписка шла между Бухарой, Ташкентом, Оренбургом и Петербургом, фельд-курьеры носились птицами.
Продолжая тему «о статусе Ташкента», следует сказать не только о мнениях российских государственных мужей, но и коренных ташкентцев. Русская власть в лице Черняева предложила им два варианта: избрание муниципалитета или избрание хана. Они отвергли и тот и другой. О муниципалитете они слыхом не слыхивали (в России в те годы тоже мало что знали об этом предмете), а вот хана, тем более из своих, бухарских или кокандских, они не желали ни за какие коврижки (очень настрадались). Ташкентцы, не без влияния Черняева, высказывались за прямое российское правление. Мухаммед Саатбай, ташкентский купец, бывший неформальным главой «русской партии», собрал подписи под обращением к российским властям, в котором излагалась схема управления городом. Все шариатские вопросы предлагалось оставить в ведении мусульманских судей, духовных лиц и богословов, а «главное управление здешним населением поручить генералу Черняеву, так как он находился в продолжение двух лет в этих краях и по завладении Ташкентом был так снисходителен к его жителям, что за зло творил им добро, и никто из ташкентцев не был обижен; при этом же генерал Черняев очень хорошо знает здесь всех от мала до велика, и хороших и дурных»[145]. Этот адрес позволил известному русскому публицисту Венюкову пошутить: «Ташкентцы выбрали Черняева своим ханом».
Несмотря на волеизъявление «лучших людей» города, в российском Министерстве иностранных дел продолжали противиться включению Ташкента в пределы империи. Аргумент был один: негативная реакция Англии. «..А сколько подобное передвижение (российской границы. – Е. Г.) поднимет крику, и как оно подорвет к нам последнее доверие в Европе», – писал Крыжановскому директор Азиатского департамента МИДа П.С. Стремоухов. – Право, игра не стоит свечей…»[146] Последнее суждение об игре и свечах и тогда выглядело весьма спорным.
Вторая интрига развивалась порою весьма драматично. Как говорилось, сразу же после победоносного штурма 14–16 июня бухарский эмир потребовал отдать город ему и даже пытался собирать с ташкентцев подати в свою пользу. Черняев вступил в переписку с бухарским правителем. Он объяснял, почему занял Ташкент (для того якобы, чтобы отомстить Алимкулу за уничтожение казачьей сотни под Иканом), всячески подчеркивал свою независимость, пытался направить наступательную энергию бухарцев против Коканда. Своей властью, без разрешения Крыжановского, Михаил Григорьевич пропустил через Ташкент в Петербург бухарское посольство, которое должно было подарить российскому Императору слона и договориться о передаче Ташкента под юрисдикцию эмира. По требованию Горчакова Крыжановский задержал посольство на подступах к Оренбургу. «Ради бога, – писал Стремоухов оренбургскому генерал-губернатору, – избавьте нас от бухарского посольства. Князь (А.М. Горчаков — Е. Г.) слышать равнодушно не может об этом посольстве, да еще со слоном!»[147] Слон до Санкт-Петербурга не дошагал.
Эмир справедливо оскорбился и придумал ответный ход. Осенью того победного 1865 г. в Ташкенте, в штабе Черняева появился посланец эмира с сообщением, что в Бухару из Кабула якобы прибыли три британских офицера с некими предложениями, которые противоречат российским интересам. Считая себя другом Императора Александра, эмир будто бы не мог не предупредить об этом верного слугу царя, губернатора Туркестанской области. Черняев получил предложение прислать в Бухару свое посольство. «Не надо быть глубоким политиком, чтобы сразу же заметить всю махинацию, подведенную бухарцами, – пишет М.А. Терентьев. – До тех пор никогда ни один азиатский владетель не просил еще прислать к себе соглядатаев, если не нуждался в докторе. или в разведчике минералов. Бухара же, грозившая до сих пор смертью каждому европейцу, пытавшемуся в нее проникнуть, тем не менее заслуживала доверия. Хитрый бухарец, чтобы вернее поймать нас на удочку, выдумал каких-то европейцев, прибывших к нему через Афганистан, зная, как мы ревнивы в этом направлении! Бухарцы не ошиблись: приманка была чересчур соблазнительна, да к тому же в просьбе прислать посольство как бы проглядывало косвенное согласие на ведение переговоров в Ташкенте, а не в Петербурге. Как бы то ни было, но азиатское коварство восторжествовало…»[148]
Черняев с гордостью сообщал в своих донесениях, как он с помощью различных хитростей, имея в распоряжении лишь малочисленный отряд, сумел завоевать большой азиатский город: он давно воевал в этих краях и знал местные нравы, однако воистину: на всякого мудреца довольно простоты! Было написано письмо, которое должен был передать астроном К.В. Струве. Михаил Григорьевич считал, что посольство в Бухару может дать прекрасную возможность, чтобы разведать подступы к этому ханству и его экономический и военный потенциал, для чего вместе со Струве ко двору эмира были отправлены офицер Генерального штаба, топограф и горный инженер. Черняев был, видимо, доволен собой до тех пор, пока не получил известие, что все его разведчики арестованы в Бухаре, то есть взяты в заложники. Он потребовал от эмира объяснений и получил дерзкий ответ, адресованный просто: «Михаилу Черняеву», без титулов и обычных льстивых пожеланий и преувеличений. Эмир обещал освободить заложников, если его посланцы доберутся до Петербурга. На начальном этапе верх в этой интриге одержал эмир.
Третья интрига, против Крыжановского, завершилась губительно для карьеры Михаила Григорьевича. Вначале их отношения были безоблачными; начальник Оренбургского края относился к Черняеву очень доброжелательно, хотя, видимо, небескорыстно: хорошо была известна исключительная инициативность этого офицера, и он надеялся с его помощью приобрести боевые награды, которые в 60-х гг. можно было получить только в Азии. Крыжановский был, видимо, тщеславен. Он нацелился на Ташкент, но генерал Черняев не захотел поделиться с ним Ташкентом. Это обстоятельство внесло охлаждение в отношения двух губернаторов, но само по себе не сделало бы Крыжановского врагом Черняева. В этой интриге инициативой владел Михаил Григорьевич, он сделал многое, чтобы превратить оренбургского генерал-губернатора в своего врага, совершенно не желая учитывать личные качества и амбиции последнего. Известный ученый, внимательный и непредвзятый наблюдатель Николай Александрович Северцов так характеризовал Крыжановского: «Начальник умный (хотя бестактен), деятельный и с препорядочным самолюбием. Как он откажется от участия в единственном деле своего края, имеющем не местное, а общегосударственное значение!»[149] Северцов верно разгадал главную заинтересованность Крыжановского в делах Туркестанской области: она граничила пусть с третьесортными, но все же самостоятельными государствами – среднеазиатскими ханствами, а поэтому оренбургский генерал-губернатор по положению становится участником международных отношений, чем не мог похвастаться даже начальник губернии Московской.
Те же амбиции были у Черняева; человек он был амбициозный не менее Крыжановского. Он отлично понимал, что взятием Ташкента обеспечил себе место в истории и памяти народной, но, как всякому смертному, ему хотелось при жизни насладиться плодами своих предприимчивости, храбрости, удачливости. Он хотел того же, чего хотел Крыжановский, – выступать на международной арене (пусть это только «дремотная Азия») полномочным представителем своего Императора, для чего ему нужна была независимость от Оренбурга. Когда, кстати, он извещал эмира и других ханов о создании Туркестанской области, он умалчивал, что она учреждена в границах Оренбургского края.
Настроение, чувства и состояние души покорителя Ташкента, человека сравнительно молодого (37 лет), заметны в его письмах к другу В.А. Полторацкому. Его самолюбию льстит доверие к нему ташкентцев: «Я утверждаю избранных народом лиц не только в общественные должности, но и на духовные места. Так, недавно улемы привели ко мне избранного ими на должность ахуна (вроде нашего архиерея) и просили дать ему свидетельство, что он утверждается мною.» Еще более ему лестно внимание к его особе со стороны владетелей соседних ханств: «Относительно среднеазиатских владельцев мы приобрели значение немногим меньшее, чем пользуемся в Ташкенте. Бухарский эмир, так гордо начавший свое движение из Самарканда, теперь немного присмирел и уже прислал ко мне лично посольство с подарком, что поставило в тупик даже все здешнее население (бухарский эмир считался главой всех правоверных региона. – Е. Г.). Хивинское посольство, вероятно, прибудет ко мне по возвращении эмира из Коканда.»
Таким образом, молодой генерал в короткий срок приобрел «международное» признание, и в это самое время (сентябрь 1865 г.) в Ташкенте ожидается появление оренбургского генерал-губернатора, что грозит нанести урон престижу Михаила Григорьевича. «Теперь мне необходим кредит более, чем когда-либо, – продолжает автор письма, – для того чтобы упрочить наше значение в Средней Азии, а у меня обрывают его в глазах населения, верящего до сих пор, что, кроме Государя, надо мною нет начальника. Мне постоянно адресуют: «Посланному Белым царем вместо своего глаза». Далее следуют сетования по поводу происков неких недругов, стремящихся украсть его славу. Эта навязчивая идея не оставляла Черняева всю его жизнь и стала причиной многих конфликтов и неудач, которые сложились в его трудную судьбу. «Не могу также умолчать при этом, – жалуется он Полторацкому, – о неблагочестивом намерении приписать все мною сделанное новому генерал-губернатору, предоставив ему все средства для овладения Ташкентом». Здесь уже начинается война с ветряными мельницами: «Теперь приедет Крыжановский в Ташкент грозным судьей и докажет всему Петербургу, как дважды два – четыре, что я покорил край, и то потому, что не имел против себя серьезного неприятеля, но не умел его успокоить, а он, великий маэстро, исполнил это. Он уверил всех вас, что если бы не его приезд, то меня бы отсюда выгнали. Скажите, положа руку на сердце, честно ли со мной поступили? Вы знаете очень хорошо, что мне даже не было дано разрешение действовать; я все взял на свою голову. И за все меня сначала побаловали, а потом наплевали в глаза…»[150]
Такие вот ламентации по поводу события еще не случившегося, что говорит о болезненном состоянии духа, и проявлении несправедливости в отношении верховной власти («сначала побаловали, а потом наплевали в глаза»), которая щедро награждала своего среднеазиатского Ермака. Последнее из цитированных писем писано 31 августа 1865 г., за несколько дней до прибытия в город Крыжановского, который привезет известие о Высочайшем благоволении и награждении Черняева золотой саблей с бриллиантами, но даже без учета этой награды можно уверенно говорить о высокой оценке ратных подвигов Михаила Григорьевича. С мая 1864 г. по май 1865 г. он успел стать генерал-майором, а также кавалером следующих орденов: Святого Владимира 3-й ст., Святого Станислава 1-й ст., Святой Анны 1-й ст. и, что самое ценное, Святого Георгия 3-й ст. Черняев был определенно неблагодарен: «Наплевали в глаза!»
До приезда в Ташкент Крыжановского Черняев постоянно размышлял об устройстве управления Ташкентом и Туркестанской областью, и у него возникло новое представление о предмете. Ташкент следовало включить в состав империи, ибо фиктивная независимость не принесла бы пользы ни России, ни самим ташкентцам «Если здесь этой комбинацией мы не можем никого обмануть, – писал Черняев все тому же Полторацкому, – то кого же мы надуем в Европе?» Он также пришел к убеждению, что слишком большая удаленность Туркестанской области от Оренбурга затрудняет управление областью из центра края: «Насколько вредна будет мнимая независимость Ташкента для края, настолько же вредна и зависимость Туркестанской области от Оренбурга»[151]. Эти свои доводы губернатор Туркестанской области довел до сведения Крыжановского еще до его приезда в Ташкент, но сочувствия у него они не вызвали. «Черняев не прочь, конечно, быть начальником Туркестанской области без посредствующей инстанции, – писал наблюдательный Северцов, – но ошибется тот, кто припишет это только личному честолюбию»[152].
Крыжановский ехал в Ташкент настроенный против Михаила Григорьевича, что видно из его писем Милютину и Стремоухову.
Милютину: «Доводы, приводимые Черняевым в доказательство необходимости оставить нам Ташкент да еще и Наманган или Киртку, нисколько меня не убеждают»[153]. Стремоухову: «В Азии гораздо и гораздо легче делать громкие завоевания, чем трудиться над администрацией, тем более что последняя приносит много горя и неудовольствия, а громкие, но вместе с тем весьма нетрудные завоевания приносят чины и кресты. А потому не следует удивляться, что в Туркестане люди увлекаются: надо только подтянуть им поводья и направить воинственный удар на что-нибудь более разумное, чем расширение и без того широчайшей России»[154]. В Ташкент он ехал «подтягивать поводья» своенравному генералу.
Необходимость этой меры подтвердил сам Черняев, не по уставу, без почетного караула, встретивший генерал-адъютанта Н.А. Крыжановского. Начальник Оренбургского края был уязвлен такой явной демонстрацией, но виду не подал. Визит оренбургского начальника, по мнению Черняева, пользы делу не принес. Достичь взаимопонимания двум генералам не удалось. Черняев успел только в одном: он уговорил своего начальника не объявлять немедленно о независимости города и предстоящем избрании хана. Крыжановский уехал, но оставил прокламацию о предоставлении Ташкенту независимости, с поручением Черняеву обнародовать это решение. Еще он оставил письмо к бухарскому эмиру с тем же сообщением.
Верный себе, Черняев поступил по-своему: прокламацию не обнародовал, а эмиру отправил письмо от себя без сообщения о независимости для Ташкента, а только изложил свои предложения об устройстве границы между Туркестанской областью и бухарскими владениями. Ко всему прочему, он отправил в Бухару свое посольство, не согласовав этот шаг с Оренбургом, а бухарского посла, также без согласия, пропустил в Оренбург.
Терпение Крыжановского иссякло! «По всему видно, – доносил он военному министру, – что Черняев настойчиво придерживается одних лишь своих идей; увлекается минутными впечатлениями и берет на себя гораздо более того, что правительство может дозволить самому широко аккредитованному агенту. Продолжать вести дела области так, как они ведутся в настоящее время, признаю я невозможным и ответственность за будущее не могу принять на себя, если Черняев останется военным губернатором области после всего им совершенного. Вижу, что продолжать терпеть еще далее явное неповиновение и превышение власти я не имею права»[155].
Это был ультиматум: либо я, либо Черняев. Государь принял сторону Крыжановского. На Царя, видимо, произвело впечатление не столько непослушание Михаила Григорьевича, сколько сообщение Крыжановского о плохом состоянии войск, расквартированных в Ташкенте: как и его отец, Александр II больше всего ценил в своих солдатах безупречный внешний вид и вымуштрованность.
Из Петербурга в Оренбург 26 ноября 1865 г. ушла шифротелеграмма военного министра: «Его Величество изволил признать невозможным дальнейшее оставление генерала Черняева в настоящей должности: вытребуйте его немедленно в Оренбург»[156].
Черняев понимает, зачем его вызывают в Петербург, он пытается переломить судьбу, сохранить за собой пост туркестанского губернатора. Он пишет непосредственному начальнику обстоятельную оправдательную записку. В ней, в частности, сказано: «Обнародование этой прокламации. было бы, по моему твердому убеждению, нарушением моего долга охранять внутри Туркестанской области порядок и спокойствие. Это обнародование может быть безопасным только тогда, когда можно будет без ущерба для наших интересов вывести отсюда войска. Тотчас по взятии города я предложил старшинам независимость Ташкента; они объявили, что вслед за уходом наших войск, даже с занятием нами Ниязбека и Чиназа (укрепления близ Ташкента. – Е. Г.), начнутся беспорядки»[157]. В этой записке даются объяснения по всем пунктам обвинения.
Как опытный интриган, Михаил Григорьевич организует поддержку снизу. По его инициативе накануне нового, 1866 г. почтенные люди города подносят ему адрес: «Мы ныне вполне благоденствуем и чистосердечно сознаем, что этим обязаны Вам, как лицу, доставившему нам такое блаженство. и не лишены надежды, что Вы всегда останетесь во главе управления нами…»[158]Те же выразители желаний и настроений ташкентского посада обращаются к Крыжановскому с просьбой оставить им их обожаемого Черняева.
Крыжановский колеблется. Советуется с Милютиным. И генерал-губернатор, и военный министр, в конце концов, люди интеллигентные, деликатные – они не хотят наносить удар по самолюбию Михаила Григорьевича. Дмитрий Алексеевич Милютин к тому же еще и тонкий политик. «Внезапное увольнение человека, – пишет он Крыжановскому, – выказавшего такие блестящие способности и получившего такую популярность в войсках и во всей Средней Азии, вслед за совершением им целого ряда громких подвигов, не может не произвести неблагоприятного впечатления во всех общественных сферах и не возбудить самых разноречивых толков; тем более что необходимость такой меры осталась бы совершенно неизвестной публике»[159]. Милютин видит выход в том, чтобы Черняев сам отказался от службы в Туркестане, и для этого у него будет причина – предстоящая женитьба и, соответственно, отказ молодой жены ехать в жаркий, неблагоустроенный край.
Михаил Григорьевич мог бы, наверное, сохранить за собой свой пост, если бы не затеял откровенную авантюру. Желая принудить бухарского эмира освободить Струве и других членов посольства, он снаряжает поход на бухарскую крепость Джизак, а затем дальше – на Самарканд и Бухару. В феврале 1866 г., в разгар зимы, по вьюжной пустыне выступает в поход маленький русский отряд – всего две роты пехоты и четыре казачьи сотни при двух орудиях. Как и следовало ожидать, столь незначительное войско не может занять достаточно хорошо укрепленную крепость и отступает с потерями из-под стен Джизака. Крыжановский, до которого доходит слух о зимнем походе, сообщает военному министру: «За всем тем генерал Черняев предпринимает теперь, без всякого сомнения, военные действия, которые могут завлечь нас далеко и стоить дорого». В Петербурге принимают окончательное решение: отозвать! Черняева вызывают в Петербург для доклада военному министру, а вместо него назначают бывшего главного редактора газеты «Русский инвалид» генерал-майора Д.И. Романовского. Появление нового губернатора без предупреждения приводит Михаила Григорьевича в смятение, ярость, слезы. Сначала он даже не хотел передавать дела своему преемнику.
В начале 1866 г. Эсфирь Черняева написала своей сестре письмо во Францию с описанием семейных дел: «Мой второй сын, Михаил, которого ты видела малым и хилым ребенком, ныне генерал, состоит военным и гражданским губернатором Туркестанского края, который он покорил. О нем часто говорят русские и иностранные газеты. До сих пор карьера его очень удачна. Вскоре он должен приехать в Петербург, чтобы жениться на дочери покойного генерала Вулферта, которую хвалят во всех отношениях»[160]. Это письмо ушло во Францию почти одновременно с депешей военного министра в Оренбург об отрешении от должности генерал-майора М.Г. Черняева.
Напутствуя своего преемника, Черняев не старался быть любезным: «Когда Вы уезжали из Петербурга, – сказал он, – они (правительство. – Е. Г.) не знали положения в области, иначе бы Вас не послали. Но дело сделано, а потерявши голову, по волосам не плачут»[161]. С тем он и уехал из своего Ташкента 31 марта 1866 г.
Спустя много лет, вспоминая прошлое, Д.А. Милютин назовет причины служебных неудач Черняева: «Капризность и преувеличенное самолюбие заводили его далеко за пределы здравого смысла»[162]. Устранение с губернаторского поста покровителя Ташкента было хорошим подарком британским политикам; об этом событии с удовлетворением сообщал в Лондон посол Бьюкенен.
Странным образом, однако Михаил Григорьевич не потерял расположения Императора, который принял его приветливо, обнял, расцеловал, пожурил за конфликт с Крыжановским. А потом сказал: «Посиди здесь года два, а потом получишь такое назначение, что забудешь свой Ташкент». Император ему симпатизировал, а кроме того, ему долгие годы будет покровительствовать Наследник Цесаревич. Из Зимнего он ушел уверенный в благополучном продолжении своей карьеры. В мае состоялась его свадьба с Антониной Александровной Вулферт; молодые сняли квартиру в Гатчине.
В чем причина удивительной снисходительности Императора к офицеру, столь демонстративно нарушающему основы воинской дисциплины и служебной субординации? Во-первых, как говорилось, тот действовал в диапазоне «правительственных видов», во-вторых, аудиенция ему была дана после 4 апреля 1866 г. – то есть после выстрела Каракозова. Император Александр Николаевич и ранее не был абсолютно убежден в правильности либеральных реформ, теперь же, после злодейского покушения, он, ранее колебавшийся, стал больше склоняться к мнению антиреформаторской партии, к которой – это было известно – принадлежал Черняев. Люди антиреформаторской направленности в то время, после покушения, были ему ближе, чем либералы. Михаилу Григорьевичу Император вполне мог сказать, как сказал в те же дни после покушения издателю «Московских ведомостей» М.Н. Каткову: «Я тебя знаю, верю, считаю своим». Все-таки он был свой.
Обнадеженный Императором, устроивший свое личное счастье, Черняев мог быть удовлетворен и тем как решилась судьба Ташкента; в конечном итоге возобладало его мнение на этот предмет. Министерства военное и иностранных дел согласовали свои позиции, и летом в Оренбурге была получена телеграмма: «Если бы жители Ташкента и других местностей, занятых нашими войсками в том крае, вновь выразили просьбу о принятии их в наше подданство, в видах спасения их от замыслов эмира, то Государю Императору благоугодно всемилостивейше соизволить на такое подданство»[163]. За повторным обращением ташкентцев дело не стало, и 27 августа 1866 г. жители крупнейшего города Средней Азии приняли русское подданство[164].
Черняев завоевал Ташкент, и при его активном участии (он подробно излагал свою точку зрения в беседах в МИДе и Военном министерстве) этот город был сохранен для России. Его правота обнаружилась и в другой спорной проблеме – о статусе Туркестанской области. По принятой схеме зимой 1866/67 г. был составлен комитет в числе 13 членов, среди которых значилось имя М.Г. Черняева. Комитет заседал на квартире своего председателя Д.А. Милютина и после продолжительных дебатов пришел практически к единогласному решению о создании независимого от Оренбурга Туркестанского генерал-губернаторства и самостоятельного военного округа. Против этого, что было естественно, голосовал только Н.А. Крыжановский.
Двумя правительственными решениями о Ташкенте и Туркестане Черняев, казалось, был полностью оправдан. Но при этом получалось, что старался он не столько для себя, сколько для Д.И. Романовского, который теперь был самым вероятным кандидатом на пост начальника Туркестанского края, тем более что, в отличие от Михаила Григорьевича, он занял бухарский Джизак, в придачу Ходжент, Хау, Ура-Тюбе, Яны-Курган, а также добился освобождения посольства Струве, то есть приобрел все права на высокий пост. Возвращение Черняева в Ташкент выглядело маловероятным, и он – который раз – совершает ложный шаг: снова затевает интригу, но на этот раз против Романовского. Новый приятель Черняева И.И. Воронцов-Дашков ходатайствовал за него перед Наследником, но заговорщикам этого показалось недостаточно, и они организовали прибытие в Петербург ташкентской делегации с петицией, в которой осуждались методы управления Романовского; с осуждением победителя бухарцев выступила пресса. Романовский ответил в газете, которую еще недавно редактировал, – «Русском инвалиде», подал в отставку и потребовал официального расследования. Все признаки склоки были налицо. Кончилось все тем, что на пост генерал-губернатора Туркестанского края был назначен генерал-адъютант Константин Петрович фон Кауфман.