Россия в Средней Азии. Завоевания и преобразования — страница 56 из 68

.

Характерно, что американский историк и политолог Ричард Пирс, приведший это мнение Кривошеина в своей книге «Русская Центральная Азия. 1867–1917», оценивает его следующим образом: «Это был голос старого режима, энергичный, но безнадежно консервативный»[362]. По моему же разумению, это был голос здравого смысла.

Таким образом, в течение полувека русские власти не оставляли усилий, чтобы найти оптимальные формы самоуправления туркестанских этносов и методов управления ими представителями имперского центра. Сама политическая обстановка в России неуклонно изменялась в сторону большей демократизации общественной жизни (с временным откатом к авторитаризму в 80—90-х гг. XIX в.), что не могло не влиять на содержание многочисленных проектов управления краем. Проекты так и остались проектами вплоть до 1917 г., когда не ведавшие сомнений большевики прописали туркестанским мусульманам свое политическое лекарство.

Колонизация края

Города

Присоединив к империи обширный новый край, русские начали его освоение с обустройства расположений своих войск и администрации. Глинобитные среднеазиатские города, мало чем отличные от сельских поселений (больше мечетей, зданий коранических школ и базаров), не были пригодны для этой цели. Приходилось строить свои новые города, чаще всего расположенные рядом с существовавшими азиатскими городами. «Столицей» генерал-губернаторства был определен Ташкент, бывший в то время самым большим городом Средней Азии (около 80 тысяч жителей). Для нужд своего строительства – казарм, казенных и общественных помещений – русские власти вырыли территории ханской цитадели (по праву завоевания), пустыри, холмы и выкупленные у владельцев сады. По приказу К.П. Кауфмана был разработан план строительства европейского города с прямыми широкими улицами, общественными зданиями, садами и парками. Строительство началось незамедлительно и двигалось с впечатляющей скоростью.

В 1873 г. в Ташкенте побывал американский дипломат Юджин Скайлер, очень внимательный наблюдатель: «Это было в день моего приезда. Ярко светила полная луна. Я вышел на веранду. и с трудом поверил, что нахожусь в сердце Азии. Казалось, что я попал в один из таких маленьких городков штата Нью-Йорк. Те же широкие пыльные улицы, обсаженные по обочинам рядами деревьев; журчание воды в кюветах; белые домики, стоящие несколько поодаль от дороги, деревья и палисадники перед ними; большая площадь – вся в цветах, а в центре ее маленькая церковь. Все вместе показалось мне таким знакомым»[363].

При дневном свете Ташкент американскому путешественнику представился также американским городком, но уже не с Востока страны, а с Запада, подобием Денвера, но тоже очень приятным. Быть может, если бы суровый «прокурор русской действительности» добрался до Ташкента в то же время, он был бы снисходительнее к городу и его обитателям?

Так что не знал или не хотел знать о Ташкенте и о его господах ташкентцах писатель Н. Щедрин?

По переписи 1871 г., на территории русской части города проживало 2073 человека (солдаты не учитывались). Половину горожан составляли офицеры и классные чиновники – 1011 человек, врачей и акушерок было 16, домашними делами (это были жены офицеров и чиновников) занимались 567 человек, 80 горожан были заняты торговлей. Город был обеспечен рабочими-специалистами 25 специальностей, среди них было 9 наборщиков и 8 печатников, так как существовала типолитография[364].

Строился Ташкент быстро, и уже в 1868 г. в нем насчитывалось 270 домов. Сначала одноэтажные домики сооружались из кирпича-сырца, но вскоре заработал кирпичный завод, и на стройки стал поступать обожженный кирпич. В 1867 г. компания из пяти человек поставила первую водяную мельницу европейского типа, вторая и третья мельницы появились на следующий год. В 1868 г. известный предприниматель Хлудов построил на реке Салар первый кожевенный завод европейского типа, а другой предприниматель, Первушин, возвел шелкомотальную фабрику. В 1872 г. общая годовая стоимость продукции семи ташкентских предприятий составила 738 612 рублей. В 1873 г. были открыты сразу две ткацкие фабрики[365]. Промышленное развитие в первые годы не было бурным, но устойчиво поступательным.

Щедрин писал: «Если. училищ нет, библиотек нет, богоугодных заведений нет. – вы можете сказать без ошибки, что находитесь в самом сердце Ташкента». Так вот: первая русская школа в Ташкенте открылась в 1866 г., в ней обучалось 15 девочек и 18 мальчиков. Учителями были профессиональная учительница Жуйкова и войсковой священник Ширяев. В 1871 г. школа была преобразована в трехклассное народно-ремесленное училище. В 1869 г. появился частный пансион для подготовки к четвертому классу гимназии. В 1876 г. открылись мужская и женская прогимназии, которые через четыре года стали полноценными гимназиями. Для прогимназий строились специальные двухэтажные здания. По распоряжению Кауфмана в 1873 г. была создана школа шелководства. В женской гимназии – ее директором был видный ученый Василий Федорович Ошанин – в 1877 г. обучалось 108 девочек, то есть это было крупное учебное заведение. 30 августа 1879 г. состоялось открытие Туркестанской учительской семинарии, которая должна была готовить учителей для русско-туземных училищ. В семинарии преподавали казахский, узбекский и персидский языки, скотоводство, огородничество, ремесла. Возглавлял семинарию на протяжении многих лет востоковед Н.П. Остроумов[366].

Училища, семинария и гимназии умели сами зарабатывать деньги. Училища и семинария брали заказы на производство столярных изделий, порой весьма сложных, а гимназисты и гимназистки давали платные спектакли. Заработанные таким образом деньги шли на содержание сирот и учеников, у которых родители не могли за них платить. Помощь оказывалась независимо от национальности и вероисповедания недостаточных учеников.

В 1868 г. в Ташкенте возникло общество любителей драматического искусства. На сцене военного собрания первым спектаклем была сыграна пьеса А.Н. Островского «Не в свои сани не садись». Художник и писатель Николай Николаевич Каразин играл роль Мити. Почти каждый год в 70-х гг. в Ташкенте гастролировали профессиональные коллективы, в том числе французская оперетта Лассаля. Очень популярны были лекции для народа, сопровождаемые настенными изображениями через «волшебный фонарь»[367].

Гордостью К.П. Кауфмана были две ташкентские газеты, библиотека и музей. В марте 1869 г. Н.А. Маев привез в Ташкент четырех наборщиков, а также несколько ящиков газетной бумаги и типографские шрифты; уже через год вышел первый номер «Туркестанских ведомостей». С 1871 г. газета выходила регулярно каждую неделю. Первые пять лет ее фактическим главным редактором был Константин Петрович. Кроме официальных материалов в газете публиковались научные и краеведческие статьи – в ней печатались Н.А. Северцов, А.Н. Федченко, Н.В. Мушкетов, Н.П. Остроумов, В.Ф. Ошанин.

Вскоре после своего назначения на должность туркестанского генерал-губернатора, еще будучи в Петербурге, Кауфман стал собирать ташкентскую библиотеку. Он обратился с просьбой о пожертвовании книг к знакомым, а также в Министерство народного просвещения, Публичную библиотеку, Академию наук и даже Главный штаб. Книг было пожертвовано очень много – вместе с другим багажом генерал-губернатора они отправились к месту его новой службы через степи и пустыни.

В 1870 г. библиотека располагала 2200 томами, пополнившись за счет личных собраний сочинений офицеров и чиновников, покидавших Туркестан навсегда. Передал свои книги в библиотеку, уезжая из края, и путешественник П.И. Пашино. К 1876 г. библиотечный фонд удвоился – пришлось менять помещение. В 1877–1883 гг. книгохранилище и читальный зал занимали девять комнат, за которые канцелярия генерал-губернатора ежегодно платила 900 рублей. Кстати, о «тратах на культуру»: ежегодно на 400 рублей выписывалось газет и журналов, на приобретение книг тратили 4 тысячи рублей, причем основным поставщиком литературы был Главный штаб, от которого в одном только 1877 г. было получено 3242 тома.

За время своей продолжительной службы Н.П. Остроумов исполнял многие обязанности, не имевшие прямого отношения к его основной работе. Он участвовал во многих комиссиях, которые создавались ради совершенствования управления краем, многократно был инспектором училищ, более 12 лет (по 3 года) исполнял обязанности почетного мирового судьи при Ташкентском окружном суде. При решении вопросов, связанных с мусульманским миром, его голос неизменно считался авторитетным.

Остроумов издал около 50 крупных печатных работ, в том числе: «Аравия и Коран», «Коран и прогресс», «Уложение Тимура», «Сарты – этнографические материалы», «Народные сказки сартов», «Пословицы и загадки сартов».

Жемчужиной ташкентской библиотеки был «Туркестанский сборник» – собрание журнальных и газетных статей, имевших касательство к Туркестану и Центральной Азии в целом. В течение 20 лет (1867–1887) эти статьи из русских и зарубежных изданий собирал и пересылал в Ташкент известный петербургский библиограф Межов. За 20 лет в Ташкентской библиотеке появилось 416 томов «Туркестанского сборника», обошедшихся казне в 23 169 рублей. Кауфман настолько дорожил этим существующим в одном экземпляре «издании», что строжайше запретил выдавать его том на дом. Берег, описывал и приумножал библиотечный фонд в 60—70-х гг. скромный чиновник Николай Васильевич Дмитровский. Кауфман еще в 1867 г. предложил ему дополнительную плату, но Дмитровский – человек весьма небогатый – отказался и, более того, первые три года пополнял фонд литературы за свой счет[368], то есть поступал так и в самом 1868 г., когда Щедрин печально и многотиражно пригвоздил ташкентцев: «.у всех имеется один соединительный крик: «Жрать». Слышал бы сатирик о Дмитровском, наверное, все-таки устыдился.

Таким образом, к 1872–1873 гг. Ташкент располагал необходимым набором признаков цивилизованности, который назвал его обличитель. Были училища, была библиотека, были благотворительное общество, возглавлявшееся супругой Константина Петровича Юлией Маврикиевной фон Кауфман[369], и приют для детей, оставшихся без родителей после холерной эпидемии 1872 г. Сверх необходимого комплекта Щедрина имелись газеты и музей, организованный А.П. Федченко, И.И. Краузе, Ю.Д. Южаковым, А.И. Вилькинсом и Н.А. Маевым. И это еще не все: с 1867 г., с появлением в городе нового начальника края, создается первая метеостанция, а к 1873 г. таких станций по Туркестану было уже девять. В 1873 г. в презираемом писателем Ташкенте была заложена обсерватория, построена телеграфная станция, в первый год существования которой было отправлено и получено более 7 тысяч телеграмм, что означало стабильную связь с Россией[370].

«Господа ташкентцы» вышли первым отдельным изданием в 1873 г. К тому времени эти самые ташкентцы жили вполне полноценной жизнью: посылали детей в школы и училища; читали библиотечные книги, ходили на концерты и спектакли, при необходимости лечились (имелся госпиталь на 415 коек и аптека), ели и пили в кафе, ресторанах, трактирах, винных погребках и кабаках, шили одежду у местных портных (три портняжных мастерских и одна золотошвейная); чинили часы и ювелирные изделия (два часовщика и один ювелир); покупали предметы мужского и дамского туалета в модных магазинах; в любой момент могли взять извозчика; могли сфотографироваться у профессиональных фотографов и послать отлично выполненные фотографии родным и знакомым в далекие родные палестины.

Ташкент – удаленный от Петербурга и Москвы русский город – уже через пять – восемь лет со дня своего основания парадоксальным образом стал куда более близким к столицам по уровню цивилизованности и интенсивности сношений с центром, нежели совсем географически близкие, древние исконно русские города.

Среди ташкентцев, сделавших состояния в Средней Азии, известно несколько крупных дельцов. Ветеран туркестанских походов, отставной унтер-офицер А.Е. Громов занимался снабжением войск мясом и вьючными животными; сам много ездил по стойбищам кочевников в поисках хороших лошадей и верблюдов. Другой участник кауфманских походов, войсковой священник А.Е. Малов, занимался виноделием, содержал бани и кирпичный завод. Хорошо известны были в Ташкенте московские купцы Иван Андреевич Первушин и его сын Иван Иванович.

Последний представлял в Туркестане фирму отца. Первушины были прежде всего поставщиками армии; их фирма начала действовать в Ташкенте сразу же после его занятия в 1865 г. отрядом М.Г. Черняева. Это были предприниматели широкого профиля: они владели несколькими магазинами, винокуренным и табачным заводами, шелкомотальной фабрикой, плантациями хлопчатника и виноградниками, как подрядчики строили частные дома, церковь, госпиталь, гостиницы, казармы; вели разведку на уголь, нефть, золото и серебро; разрабатывали золотые, серебряные и свинцовые месторождения. Первушины занимались также перевозками грузов на верблюдах из России и в Россию. Из российских пределов они доставляли в разобранном виде станки, различные механизмы и инструменты, а из Ташкента везли хлопок, каракуль, шелка. Фирма была настолько надежной, что частные лица ей доверяли свои денежные вклады и переводы. В самом начале своей ташкентской карьеры, в 1866 г., Первушины ввезли из России товаров на 545 тысяч рублей и столько же в тот год вложили в строительство фабрик и горноразработки. После смерти в 1871 г. Ивана Ивановича Первушина дела фирмы пошли на спад[371].

Эти Первушины, Громов, Малов, как, впрочем, и Северцов, Мушкетов и Ошанин, были настоящими «господами ташкентцами», то есть поселенцами-пионерами и даже старожилами жарких мест.

С годами русский Ташкент быстро рос: в 1877 г. населенная часть русского города занимала 1 квадратную версту и русских жителей начитывалось менее 4 тысяч человек, в 1911 г. ее площадь – 30 квадратных верст, а число жителей увеличилось в 10 раз. Общая площадь Ташкента к началу Первой мировой войны составила около 60 квадратных верст, то есть была равна территории тогдашней Москвы. Застройка города была чрезвычайно разбросанной – существовало немало пустырей, садов и огородов, так что вся городская территория, подчиненная городскому управлению, составляла 176 квадратных верст, то есть больше территории Москвы и Петербурга, вместе взятых. Протяженность всех улиц к этому времени была 220 верст.

Все полвека жизни города после взятия его российскими войсками самой острой и труднорешаемой была проблема благоустройства и санитарии. Во-первых, Ташкент стоит на легких лёссовых почвах, а это значит, что немощеные улицы быстро разрушаются, в результате летом – густая пыль, зимой – вязкая грязь. Огромные колеса азиатских телег-арб разрушали дорожное покрытие, приносили грязь из пригородов. Во-вторых, русский город возник рядом с так называемым туземным (так выражались в XIX в.) городом, который был практически средневековым поселением, очень грязным, без канализации, без освещения. Забой скота и птицы производился во дворах, требуху, как и нечистоты, местные жители выбрасывали на дорогу, а то и в арыки, из которых брали воду для питья и приготовления пищи, в которых же и мылись. Те же арыки проходили и через новую (русскую) часть.

Пользоваться арычной водой жителям русской части было смертельно опасно, а потому проблемой водоснабжения новые власти озаботились сразу же после взятия города. Стали рыть колодцы (к 1910 г. было 472 колодца) уже в 1868 г., решили строить закрытый водопровод, что оказалось делом чрезвычайно дорогостоящим. На строительство водопровода были затрачены огромные средства, и закончили его только в 1908 г. А до того пользовались водой из колодцев, привозной из-за города ключевой водой и арычной для полива садов и огородов.

Без арыков среднеазиатский город жить не может, но они требуют постоянного внимания, так как их края разрушаются и их необходимо восстанавливать и укреплять. В конце 1860-х гг. ответственным за ирригацию был назначен инженер, поручик Н.Ф. Ушаков. Он начал с того, что восстановил все арыки, разрушенные М.Г. Черняевым перед штурмом Ташкента в 1865 г., а затем стал планомерно укреплять их края, на что ушли годы. Надо сказать также, что Ушаков в течение нескольких лет безвозмездно исполнял обязанности городского архитектора[372].

Очень много для города сделал сначала городской голова, а затем начальник города генерал-майор Степан Романович Путинцев (1884–1892). До 1884 г. улицы русской части, за исключением двух-трех, в осенние и зимние месяцы были непроходимы, а на улицах старого города тонули в грязи и лужах люди и животные. Свою неутомимую деятельность Путинцев начал с мощения дорог. К 1910 г. и в новом и в старом городе было замощено по 25 верст дорожной сети. Одновременно начальник города занялся освещением: были поставлены сотни фонарей (тогда керосиновые); впервые за сотни лет существования Ташкента улицы древнего города получили освещение. К 1911 г. в старой части Ташкента насчитывалось 732 фонаря[373]. В 1886 г. Путинцев занялся базаром в старой части города, который был в отвратительном состоянии: грязь, вонь, тучи мух и грызунов. Недоброжелатели распустили слух, будто на месте базара русские построят казармы. Базар, естественно, возмутился и забурлил, тем более что некоторые лавки стояли на святой (вакуфной) земле, что гарантировало их неприкосновенность. Начальник города собрал самых уважаемых и влиятельных священнослужителей и долго им объяснял свои намерения. Его поняли, и казии дали ему свидетельство, что переустройство базара не противоречит шариату. Вооружившись этой охранной грамотой, Путинцев приступил к перестройке и переоборудованию самого главного места азиатского города. В течение двух лет базар чистили, расширяли проходы, выпрямляли ряды[374].

Большого труда и нервной энергии стоило С.Р. Путинцеву вывести за городскую черту кожевенные, мыловаренные, свечные, клееваренные, красильные и другие подобные производства, буквально отравлявшие городскую атмосферу. На это ушло три года (1885–1888). Удалось ему также убрать из города некоторые кладбища, находившиеся между домами[375].

В 1901 г. в Ташкенте появилась так называемая конка, то есть трамвай на конной тяге, а с постройкой в 1911 г. электростанции по уже проложенным рельсам пошел современный трамвай.

Телефонизация города началась в 1892 г., и уже к 1910 г. платных абонентов было 540, бесплатных – 90. К этому времени телефоны стояли во всех лечебных заведениях, в домах всех врачей, на всех полицейских постах, в домах высших чинов полиции и, естественно, во всех учреждениях краевой администрации. На телефонной станции работало 20 телефонисток.

Учитывая жаркий климат, городские власти с 1860-х гг. большое внимание уделяли озеленению улиц и устройству садов и парков. К 1910 г. расходы на сады и скверы составили 6642 рубля в год. Самыми большими парками города были Константиновский с памятником К.П. фон Кауфману в центре (деньги на памятник собирали по подписке) и Пушкинский с бюстом А.С. Пушкина. Еще в конце XIX в. в садах и парках появились летние театры, а потом и кинотеатры.

Первая русско-туземная школа в старом городе появилась в 1884 г., а ее первым преподавателем был большой знаток местных языков и обычаев Владимир Петрович Наливкин[376]. Постепенно русско-туземные школы, в которых поначалу обучались в основном дети русскоязычных родителей, стали приобретать популярность у коренного населения. Год за годом в Ташкенте открывались все новые и новые учебные заведения, в том числе так называемые народно-ремесленные трехлетние школы – городу необходимы были квалифицированные рабочие. К 1911 г. в городе функционировало 54 низших учебных заведения, в них обучалось 4322 ученика. В конце XIX в. были основаны реальное училище (350 учеников), кадетский корпус (300 кадетов), восьмиклассное коммерческое училище, в котором обучалось около двух десятков представителей местных этносов. В кадетском корпусе с 1906 г. преподавал выдающийся ученый, зоолог Николай Алексеевич Зарудный, автор 150 научных работ, 120 имели касательство к фауне Средней Азии. Наиболее крупные работы Зарудного: Oiseaux de la contre trans-caspienne (1885); «Орнитологическая фауна Закаспийского края»; «Экскурсия по Северо-Восточной Персии и птицы этой страны» (1900); «Экскурсия по Восточной Персии» (1903); «Птицы Псковской губернии» (1910). В начале XX в. в обе гимназии уже были слишком тесными для потенциальных учеников – требовалось строить новые здания. В мужской гимназии обучалось свыше 500 учеников, гимназическая библиотека насчитывала около 10 тысяч единиц хранения, в женской гимназии училось еще больше учениц – более 700, а книг в библиотеке было тоже около 10 тысяч.

К концу 1914 г. возросло число низших и средних коранических школ, в том числе и тех, что строились за счет российской казны. Мужских мактабов было 1437, в них обучалось около 5 тысяч мальчиков, женских – 86, в которых было 1300 учениц. В 22 медресе (среднеобразовательные заведения) обучалось 1139 учащихся. В русской части города функционировало на постоянной основе 16 мечетей[377].

С 1876 г. Наливкин служил в системе гражданского (военно-народного) управления, исполнял должность помощника (заместителя) начальника Наманганского уезда Ферганской области, а в 1878 г. вообще вышел в отставку. К этому моменту он пришел к выводу, что для «введения основ русской гражданственности» в среде местного населения русским людям надо прежде всего познакомиться с этим населением, его языком, бытом и нуждами.

Ради этой идеи В.П. Наливкин и его молодая жена, выпускница женского института Мария Владимировна (в девичестве Сарторий) приняли абсолютно неожиданное для их русского окружения решение. Супруги Наливкины поселились в кишлаке Нагнай, где имели возможность круглосуточно познавать язык, быт, верования и обычаи коренного оседлого и кочевого населения, как бы теперь сказали «в полевых условиях».

Шесть лет жизни в очень трудных для европейца условиях дали выдающиеся результаты. Приобретенные обширные знания языков, быта и нравов ферганских узбеков, киргизов и таджиков позволили Наливкину составить и издать пособия, словари и хрестоматии, способные облегчить изучение тюркских языков в России. Им была написана первая в русской и европейской науке, до сих пор сохраняющая научную ценность «Краткая история Кокандского ханства» (Казань, 1886). Тогда же и там же вышло, пожалуй, наиболее выдающееся совместное научное произведение супругов Наливкиных – книга «Очерк быта женщины оседлого туземного населения Ферганы». Мария Владимировна Наливкина стала первой европейской женщиной-исследовательницей, попавшей на недоступную для посторонних мужчин женскую половину жилища коренных обитателей Средней Азии, где смогла собрать, а затем совместно с мужем осмыслить уникальный этнографический материал. Содержание совместного труда супругов, по сути, гораздо шире формального названия: Наливкины создали фундаментальное исследование, описывающее и анализирующее различные стороны жизни коренного (женского и мужского) населения Туркестана. Эта работа Наливкиных была удостоена, пожалуй, самой почетной награды того времени – Большой золотой медали Русского географического общества.

В 1884 г. Владимир Петрович вернулся на государственную службу. Вплоть до 1890 г. он преподавал «туземные» языки в Туркестанской учительской семинарии и русско-туземной школе в Ташкенте, затем на протяжении 10 лет состоял в должности инспектора мусульманских школ Сырдарьинской, Ферганской и Самаркандской областей. Подъем антироссийского (исламистского) движения, особенно после Андижанского мятежа 1898 г., привел власти Русского Туркестана к пониманию необходимости лучше узнать настроения и помыслы местного населения, в чем неоценимую помощь мог оказать Владимир Петрович Наливкин. Через несколько лет он создаст свою знаменитую служебную записку «Туземцы раньше и теперь».

В 1899–1901 гг. Наливкин состоял старшим чиновником для особых поручений при туркестанском генерал-губернаторе, выполнял служебные задания, некоторое время ведал делами «по дипломатической части» при начальнике края; в 1901–1904 гг. занимал должность помощника военного губернатора Ферганской области, неоднократно замещал его. В 1906 г. Владимир Петрович «по собственному прошению» вышел в отставку с чином действительного статского советника (по Табели о рангах соответствовал воинскому званию генерал-майора)[378].

В начале 1907 г. он был избран депутатом 2-й Государственной думы от «нетуземной части населения» Ташкента. В Думе Наливкин примкнул к фракции социал-демократов и в своих выступлениях резко критиковал правительство империи. После роспуска 2-й Думы он был лишен пенсии. Вернувшись в Ташкент, Наливкин печатал статьи в газетах, чем и существовал.

После Февральской революции 1917 г. Владимир Петрович занимал руководящие должности в новых органах управления краем, в июле – сентябре 1917 г. являлся председателем Туркестанского комитета Временного правительства, но еще до установления в крае власти большевиков отошел от дел. 20 января 1918 г. Владимир Петрович Наливкин совершил самоубийство на русском кладбище в Ташкенте недалеко от могилы скончавшейся ранее жены.

(О В.П. Наливкине см.: Лунин Б.В. Владимир Петрович Наливкин – Историография общественных наук в Узбекистане: Биобиблиографические очерки. Ташкент, 1974; Якубовский Ю.О. (сост.). Владимир Петрович Наливкин, член Государственной думы и его туркестанское прошлое: Краткий биографический очерк. Ташкент, 1907.)

Солидными учреждениями в начале XX в. стали библиотека и музеи краеведческий и горный. Библиотека пережила черняевский погром и возродилась – на рубеже веков ее посещало до 80 читателей. Библиотека получала не только петербургские и московские газеты, но и практически все самые серьезные и популярные журналы: «Вестник Европы», «Исторический вестник», «Вестник иностранной литературы», «Русское богатство», «Русская мысль», «Русская старина», «Современный мир», «Образование», «Театр и искусство», «Нива», «Вокруг света», «Юная Россия» и некоторые другие[379]. Оборот трех книжных магазинов в новом городе составлял 110 тысяч рублей в год, в старой части религиозной литературой торговали более 30 лавок[380].

Созданные К.П. Кауфманом газеты «Туркестанские ведомости» и «Туземная газета» продолжали выходить вплоть до 1917 г., и тираж их неуклонно рос. Кроме того, с конца XIX в. в Ташкенте выходили газеты: «Окраина», «Русский Туркестан», «Среднеазиатская жизнь», «Ташкентский курьер», «Новый путь», «Туркестанская военная газета», еще шесть-семь газет, а также литературно-исторический журнал «Средняя Азия». С 1906 г. стали издаваться газеты на местных языках: «Тарракы» («Прогресс»), «Хуршид» («Солнце»), «Шухрат» («Слово»), «Асия» («Азия»), «Туджар» («Купец»).

Учрежденное в 1885 г. Туркестанское общество сельского хозяйства с 1906 г. начало издавать «толстый» журнал «Туркестанское сельское хозяйство», а возникший в 1897 г. Отдел Императорского русского географического общества предпринял печатание своего ежегодника «Изучение края». У того и другого научного издания недостатка в авторах не наблюдалось.

В течение полувека здравоохранение и санитария совершили впечатляющий прогресс. Несколько лет после взятия Ташкента русскими войсками в городе существовал только армейский лазарет, который, кстати, принимал на лечение и гражданских лиц, в том числе и местных жителей. Учитывая специализацию военных врачей – полевую хирургию, надо полагать, в лазарет брали только профильных больных.

Городская медицина начала развиваться еще при К.П. Кауфмане с середины 70-х гг. Построив свой город рядом со старым Ташкентом, русские были вынуждены (хотя бы по соображениям самосохранения) заняться проблемами здравоохранения местного населения. Как уже говорилось, санитарное состояние старого города не выдерживало никакой критики, в результате эпидемия одной страшной болезни сменялась другой. Местные лекари (табибы) никакими врачами, конечно, не были: в своей «медицинской» практике они исходили из того, что человек заболевает оттого, что в него вселяется злой дух. Поэтому лечебными средствами считались заговоры, заклинания и различные телодвижения, имевшие целью испугать и изгнать злого духа. Исключение составляли костоправы, хоть сколько-нибудь похожие на хирургов. Профилактическими средствами признавались амулеты, которые следовало носить на себе.

Русские врачи начали с прививки оспы. Долгие годы этим важным делом занимался врач из Уфы Мухаммед-Ханфия Алюкович Батыршин. В 1875 г. оспу привили более чем тысяче детей, в 1877 г. – 1467 детям, русских среди них было 76. За городом была построена лечебница для прокаженных, которую содержал город. Появившаяся в начале 70-х гг. аптека в год продавала лекарств на 5 тысяч рублей и на 2,5 тысячи рублей выдавала бесплатно тем, кто платить был не в состоянии[381]. В 1882 г. открылась амбулатория специально для местных женщин. В ней работали три женщины-врача: Н.Н. Гундиус, А.В. Пославская, Е.Н. Мандельштам. Эти три женщины не только принимали больных, которые приходили к ним на прием, но и сами посещали страждущих на дому. По лестнице они забирались в двухколесную арбу и тряслись в ней, проезжая через арыки, по ухабистым улицам старого города. За 10 лет женскую амбулаторию посетило около 50 тысяч пациенток[382].

В середине 80-х гг. возникла амбулатория для местных мужчин; инициаторами ее создания были врачи: К.Л. Бентковский, Г.В. Рождественский, З.К. Юрасов, Д.С. Палиенко, С.Ф. Рышковский, В.В. Покровский, К.А. Дысской. В течение 10 лет работали без вознаграждения, принимая в год по 10–13 тысяч больных[383]. В 1898 г. в городе открылась полноценная, с несколькими отделениями городская больница, которая фактически обслуживала весь Туркестан: число стационарных больных к 1910 г. достигало 2200 человек в год. Лечение в стационаре стоило 50 копеек в сутки.

В конце XIX в. в Ташкенте появились специализированные клиники, в том числе родильный дом и глазная лечебница. Самой лучшей – хорошо оборудованной, идеально чистой – была небольшая больница (10 коек) Общины сестер милосердия Красного Креста имени Великой княжны Анастасии Николаевны (дочь Николая II). В этой больнице бедных пациентов врачи консультировали бесплатно. Перед Первой мировой войной в городе практиковали 75 дипломированных врачей, в том числе пять женщин. Функционировала и ветеринарная лечебница, в которой работали 15 специалистов.

С годами в Ташкенте появились современные промышленные предприятия, на которых наравне с русскими рабочими трудились коренные жители, которые не только осваивали новые для Средней Азии профессии, но и овладевали русским языком, что открывало для них дополнительные возможности.

Туркестанские власти и городская дума стремились превратить Ташкент в центр международной торговли стран Среднего Востока с Россией. Цель была амбициозной, но достижимой, особенно после постройки двух железных дорог. О возникшей в новых обстоятельствах притягательности Среднеазиатского региона в свойственной ему грубой манере писал Ленин: «Капиталисты всей Европы протянули лапы к населенной сотнями миллионов части света, к Азии, в которой до сих пор только Индия да небольшая часть окраины была тесно связана со всемирным рынком. Закаспийская дорога стала «открывать» для капитала Среднюю Азию»[384]. Пущенная в эксплуатацию в 1906 г. дорога Оренбург – Ташкент добавила Туркестану «открытости».

В городе строились новые цивилизованные рынки, магазины, гостиницы; Ташкент притягивал пришлое население – в 1910 г. в нем проживало более 200 тысяч жителей[385], однако такой бурный рост имел и негативные последствия. «По окраинам города (русской части. – Е. Г.), – отмечал высокопоставленный ревизор в 1910 г. граф К.К. Пален, – возникла сеть узких кривых переулков, что крайне нежелательно в санитарном и пожарном отношениях. Значительная часть переулков заканчивается тупиками[386]. Новоприбывшие часто занимались самостроем, то есть без разрешения сооружали лачуги, либо покупали такие же лачуги у жителей старого города, из-за чего возникали конфликты с властью. Тот же Пален писал в отчете: «Земельные отношения отличаются запутанностью. У многих владельцев нет законных документов (купчих крепостей). В особенности много таких имуществ в туземной части города, где переход их от одного владельца к другому удостоверяется документом (васика), совершенным народным судьей (казием)»[387].

Если в 1865–1867 гг. Ташкент был опорным пунктом (центральной базой) российской армии, которая проводила боевые операции на Туркестанском театре военных действий, то в начале XX в. город превратился в административный торговый, промышленный, научный и культурный центр обширного края. Перемены затронули не только маленький русский Ташкент, недавно бывший военным лагерем, но и чрезвычайно упорный в своем консерватизме «туземный» город. Над глухими дувалами поднялись вторые этажи глинобитных домов (балаханы) – жилые помещения с «русскими» окнами, выходящими на улицу, – которые использовались в качестве парадной гостиной (мехманхане) или сдавались в наем постояльцам. Иногда около окон сооружался балкон вдоль всего фасада; балконы, как правило, нависали над улицей. Владельцы домовладений начали сооружать на своей территории небольшие флигеля для сдачи в аренду. Обычно это был небольшой домик в стороне от дома хозяина, возле флигеля росли один-два дерева для тени да виноградный куст, засаживалась цветочная клумба, журчал маленький арык. Такие флигели охотно снимали небогатые русские, которым не по карману было арендовать квартиры в новом городе. В то же время богатые сарты переселялись в новый город, где строили роскошные особняки по европейским проектам.

С годами менялись образ и качество жизни русских и нерусских ташкентцев. В иностранной (главным образом английской) исторической литературе о Средней Азии и о присутствии в регионе России сложился штамп, который, будто бы дав клятву, воспроизводят на своих страницах почти все авторы: русские военные и гражданские администраторы, взявшие на себя обязанность управлять завоеванной территорией, были по своим нравственным качествам худшими представителями рода человеческого. Эта порочная традиция возникла по инициативе британского истеблишмента еще в 30-х гг. XIX в., не может иссякнуть по сей день. Несколько примеров последнего времени, взятые наугад: «Местные русские, зачастую скрывшиеся в Туркестане, чтобы избежать неприятностей дома, т. е. в собственно в России, отличаются дурным поведением и коррумпированностью» – из книги американского автора «Современные узбеки», изданной в 1990 г.[388] Или столь же голословное заявление француженки Д'Анкосс, появившееся в 2007 г.: «Русские администраторы-военные, сами имевшие низкий уровень образования, прославились коррупцией и некомпетентностью»[389]. Еще зарубежные исследователи любили писать о повальном пьянстве, которому предавались русские военные и чиновники вдали от дома[390] (как будто тем же не занимались в своих колониях англичане и французы).

Действительно, были некомпетентность, злоупотребления властью, коррумпированность, особенно в начальный период после присоединения края к России, но был и огромный труд ради изучения нового региона империи и осмысления характера и особенностей его населения. Достаточно вспомнить двухлетнюю работу Степной комиссии, члены которой объезжали и обследовали огромную территорию, днями не слезая со своих коней.

В течение 20 лет (1865–1885) продолжался «героический период», то есть время завоевания и «первоначального освоения» обширного края. Это было время военных походов и мирного «устроения», все вперемежку: сегодня генерал Головачев – начальник боевой колонны, а завтра военный губернатор Сырдарьинской области, и наоборот. В то время русские офицеры жили от одного похода до другого, жизнь каждого висела на волоске, и они гуляли и пили, тем более что их жены были (или не были) вдалеке. Мужчины жили без женщин, а значит, без дома. В первые годы русского присутствия в Туркестане жизнь русских (будь то военные или гражданские лица) походила на бивуак, то есть полевой временный стан, который завтра снимут и перенесут за много верст.

Но походы заканчивались, край был замирен, и походный дух иссяк. Теперь ташкентцы стали жить как все обыватели империи. Дома стали семейными гнездами, в них стали рождаться коренные ташкентцы, которые получали возможность учиться в ташкентских училищах и гимназиях, брать и читать книги в обычных для всей России библиотеках, ходить в театры и концерты. Ташкент перестал выглядеть временным солдатским стойбищем. Таким его увидел в 1914 г. британский ученый, славист Стивен Грэхэм:

«Очень заметно, что военные составляют основу ташкентского общества, а потому все лучшие магазины ориентируются на них и их жен… Военные задают тон во всем, что создает общую обстановку порядка и подтянутости. Это заметно в том, как элегантно и со вкусом одеты женщины в театрах и парках, а сопровождающие их мужчины почти все имеют при себе шашки и сабли. В этих местах редко увидишь людей, стоящих на более низкой ступени социальной лестницы. По аллеям парков, однако, прогуливаются молодые щеголи, как правило армяне-приказчики, парикмахеры, клерки, в дешевых костюмах, но обязательно белых воротничках, тщательно и модно причесанные, с тросточками в руках.

Ныне в Ташкенте открыто много учебных заведений, начиная с кадетского корпуса, в котором обучаются сыновья офицеров, и кончая небольшими русско-туземными школами, где русские учителя пытаются научить сартов говорить и писать по-русски..

В Ташкенте сегодня действуют шесть кинотеатров, два театра и одна концертная площадка в саду, кроме того, существует много других развлечений. Местные жители полюбили кино, и обычно в очередях перед кассами кинотеатров можно видеть немало людей в чалмах и халатах. В театрах их практически не видно – там надо понимать русскую речь. На театральной сцене дают пьесы Шекспира и современных драматургов. В городе выходит несколько газет. В день своего приезда я просчитал на первой полосе «Ташкентского курьера» статью под заголовком: «Положение в Ольстере». Похоже, вся Европа следит за тем, что происходит на наших островах, а сама Европа простирается вплоть до Ташкента, который, хотя и расположенный в Средней Азии, тем не менее, вправе претендовать на звание столичного города»[391].

После всего сказанного и процитированного стоит обратиться к учебнику «История Узбекистана», по которому сегодня обучают молодое поколение в школах Республики Узбекистан: «Жителям старой части города (Ташкента. – Е. Г.), то есть узбекам, категорически запрещалось переходить черту части города, заселенную русскими. Нарушителей наказывали»[392]. Если бы «нарушителей наказывали», они, наверное, не стояли в очереди за билетами в кинотеатры, расположенные только в «русском городе»?

«Нарушители» не только преспокойно смотрели кино, но и строили дома в «русской части», причем совершенно самовольно: «Недавно, года два тому назад, – пишет Ю.Д. Южаков, не один десяток лет проработавший в Туркестане, – полиция хотела согнать сарта с участка земли в русской части города, находящегося между домами русских жителей, который самовольно захватил, благодаря нашей халатности, и обрабатывал под дыни и арбузы. Сарт лег на землю перед полицейскими чиновниками и решительно объявил, что не уйдет с этой земли. Полиция несколько раз приставала к нему с угрозами – ничто не помогло. У полиции не хватило ни энергии, ни сознания власти выдворить его силой, и она оставила его в покое. Теперь он огородил это место, построил грошовую саклю, посадил несколько деревьев и ищет уже покупателей по три рубля за сажень – значит, за пять»[393]. Тот же Южаков приводит еще более убедительные примеры решимости сартов вторгнуться на территорию «русского города» и захватить дорогую землю, чтобы иметь возможность торговать ею. А русская полиция не решалась. «Нарушителей наказывали»?!

* * *

Другие города края развивались точно так же, как и Ташкент: сначала военный лагерь – затем небольшой русский городок, построенный по плану. Такие города возникли рядом с древними среднеазиатскими городами, такими как Туркестан, Чимкент, Аулие-Ата и др. Все они выглядели примерно одинаково. В этом отношении особенно интересно восприятие такого нового европейского города в сердце Азии глазами художника:

«Русский Самарканд выстроился совершенно отдельно от города мусульманского и отделяется от него аллеей, тянущейся до Регистана – это сосредоточие чудных построек, облицованных невыразимой красоты изразцами.

По всем улицам русского города посажены прекрасные деревья в два ряда у домов; у каждого ряда небольшой арык (оросительная канавка) для питания деревьев. Есть несколько прекрасных тенистых бульваров, как, например, Абрамовский (назван в честь генерала А.К. Абрамова. – Е. Г.) и два очень хороших городских сада. В особенности один из них прекрасен. Сады раскинуты по покатой плоскости, с большой мраморной лестницей, спускающейся к пруду, украшенному мраморными вазами. Прекрасные дорожки содержатся с поразительной чистотой и опрятностью… Весь город имеет вид большой благоустроенности с прекрасными извозчьими колясками»[394].

Самарканд был вторым после Ташкента городом по величине русского населения: в 1908 г. в нем проживало 11 654 русских при общем населении 80 706 человек. Более 7 тысяч русских проживало в 1911 г. в Новом Маргилане (Скобелеве) – городе, основанном специально для русских, построенном на большом удалении – 12 верст – от азиатского Маргилана. Однако и там очень скоро появилось несколько тысяч новых жителей из числа коренного населения. Практически русским был главный город Семиреченской области Верный (Алма-Ата) – в нем при общем населении 35 тысяч человек в 1911 г. русских жителей насчитывалось 26 тысяч. В других среднеазиатских городах русских поселенцев было немного. Заметный приток русских в традиционные города Туркестана наблюдается после окончания строительства первой Закаспийской и второй железной дороги[395].

И опять приходится опровергать «Историю Узбекистана», где утверждается, что «сотни местного населения были насильно переселены в другие места»[396]. Делалось это якобы для того, чтобы освободить территории для русской застройки. Однако там, где было возможно, новые города возводили на пустых площадях, но не всегда это удавалось. К.К. Пален в своем отчете пишет (у русских ревизоров не было обычая лгать): «Особенно замечается недостаток свободных земель в городах Ферганской области, где для образования русской части приходилось покупать земли у туземного населения»[397]. А «туземное население» знало толк в торговых делах.

Без преувеличения можно сказать, что в течение полувека облик традиционных среднеазиатских городов резко изменился, особенно с наступлением нового, XX в.: в домах и на улицах зажглись электрические огни, зазвенел электрический трамвай, люди стали общаться голосом, разделенные расстоянием, но объединенные телефоном, и вообще расстояния сократились с появлением железных дорог и поездов.

Сельская местность

Для колонизации огромного завоеванного азиатского пространства создания нескольких русских городов рядом или вблизи древних азиатских городских поселений было недостаточно. Необходимо было освоение обширных площадей, пригодных для жизни человека, иначе говоря, русскому флагу было нужно более прочное основание, нежели небольшие опорные пункты – русские города, иногда русские части традиционных среднеазиатских городов. Таким широким основанием могла быть численно значительная прослойка русского крестьянства.

Российский колониализм имел свою специфику, отличавшую его от, например, колониализма британского. Британцы, будучи островитянами, захватывали территории за морем и создавали там свои коронные колонии, управляемые британскими губернаторами, где создавались сельскохозяйственные плантации и предприятия по обработке местного сырья, на которых трудились рабочие местного происхождения. Только управляющие и инженеры были европейцами. Даже колониальные воинские подразделения формировались из представителей местных этносов, офицеры, естественно, были англичанами. И только в нескольких заморских колониях, где климатические условия были схожими с европейскими (Кения, Южная и Северная Родезия, некоторые другие колонии), появлялись в значительном числе фермерские хозяйства английских переселенцев.

После продажи Аляски в 1867 г. Россия не имела заморских колоний, все ее колонии на западе, юге и востоке территориально примыкали к собственно России, то есть располагались на гигантском Евразийском материке. Для России в большей степени, чем для других европейских держав, была характерна так называемая крестьянская колонизация, похожая на колонизацию Северной Америки. В.О. Ключевсий писал: «История России есть история страны, которая колонизуется»[398]. При поддержке правительства, а чаще и без таковой, всегда на свой страх и риск, русские крестьяне срывались с насиженных мест и на убогих рабочих лошаденках двигались за тысячи верст в поисках лучшей доли. Они доходили даже до Ирана, где устраивали свои поселения.

Переселение русских в Туркестан, русских крестьян в особенности, в последние 70–80 лет стало темой в высокой степени политизированной. Таковой она стала с первых же лет советских лет. Для советских исследователей этой темы обязательной нормой стало писать о русском переселенчестве как о вредоносном для коренного населения явлении. Правда, в послевоенные годы допускался для историков, исследовавших тему русской колонизации, почти объективный подход – «с одной стороны., с другой стороны». В независимых постсоветских государствах Средней Азии русское присутствие до и после большевистской революции описывается почти как катастрофа.

«Царское правительство, – писал в 1983 г. А.П. Фомченко, – не останавливалось перед открытым ограблением местного населения путем экспроприации у него годных для колонизации земель»[399]. А в 1997 г. автор из независимого Узбекистана Ф. Исхаков рисовал картину сплошного разорения местного населения как следствие переселенчества русских крестьян: «Но для коренного населения Туркестана в большей мере, чем, например, Степного края, массовый наплыв в основном неимущих переселенцев означал не только увеличение масштабов изъятия и захвата его земель, поземельного налога, кибиточной подати и других обязательных платежей, но и ухудшение положения во всех сферах жизни: рост цен на продовольствие, увеличение арендной платы за землю, поденщины, а также появление таких новых для региона видов преступлений, как разбой, кража личного имущества. Колониальные власти, конечно, принимали меры, в том числе и по расширению сети тюрем, арестных домов, но заполнялись они преимущественно представителями местных национальностей после очередных восстаний, бунтов коренного населения»[400].

С какой стороны ни глянь – все мрак.

Так писали «люди науки», а автор незамысловатого школьного учебника изложил проблему просто и кратко: «Лозунг «Туркестан для русских» полностью противоречил экономическому, политическому и культурному развитию местного населения. Переселение русского населения в Среднюю Азию отрицательно сказалось на моральной и материальной сторонах жизни местного населения»[401].

Начать с того, что автор учебника Жумабой Рахимов, для которого главный приоритет «воспитание национальной гордости, уважение к духовным ценностям и патриотизма учащихся» на уроках истории[402], – большой выдумщик: лозунг «Туркестан для русских» подразумевал ограничение или недопущение иностранного предпринимательства, но не был направлен против местных этносов, так как русские власти признавали права коренных народов, в том числе и на землю. Во-вторых, можно ли воспитывать юношество, не будучи профессионалом в своей области?

Тема колонизации русскими крестьянами так называемого сельского пространства Средней Азии очень сложная и, вероятно, требует глубокого изучения. Только приближаясь к ее освещению, я пришел к выводу, что следует доверять прежде всего наиболее достоверным свидетелям, а это – российские специалисты, назначенные изучить проблему и дать свою экспертную оценку. Такими экспертами были ревизоры Ф.К. Гирс и К.К. Пален, квалифицированные исследователи А.А. Кауфман, Н. Гаврилов, А.А. Половцев, а также видный государственный деятель, ближайший соратник П.А. Столыпина А.В. Кривошеин. В конце XIX, начале XX в. у русских специалистов, назначенных дать экспертную оценку того или иного явления, было обыкновение делать это максимально добросовестно.

Колонизацию азиатских просторов начали уральские, оренбургские и сибирские казаки еще в XVIII в. Они строили оборонительные линии, состоявшие из казачьих станиц и небольших укреплений. Наиболее активное продвижение казаков на юг началось в 40-х гг. XIX в. Казачьи станицы стали возникать на плодородных землях Семиречья к юго-востоку от озера Балхаш. К 1867 г. в этом краю уже существовало 14 казачьих станиц, в которых проживало от 12 до 15 тысяч человек[403]. Расположенные друг от друга на большом расстоянии, эти поселения людей, умеющих нести воинскую службу, представляли собой немалую стратегическую ценность, будучи российскими опорными пунктами для отражения нападений как со стороны Кокандского ханства, так и со стороны Китая. В казахской степи к западу от Оренбурга в те же годы были построены небольшие укрепления и казачьи поселения возле них, с тем чтобы крепостные гарнизоны обеспечивались продовольствием. В это время Россия в Средней Азии преследовала прежде всего военные и политические цели, экономические цели ограничивались охраной торговых путей. В итоговом отчете Императору, который был закончен в год кончины автора, Константина Петровича фон Кауфмана, отмечается, что в ту пору (40—50-е гг. XIX в.) правительство не имело в виду начать колонизацию степных просторов. Продвижение русских войск, а также строительство укрепленных линий объяснялось необходимостью защитить принявших российское подданство казахских кочевников и торговых караванов от разбойных нападений отрядов хивинского и кокандского ханов[404]. Однако ко времени написания отчета первый генерал-губернатор Туркестана разочаровался в казаках как поселенцах, способных обрабатывать землю и тем обеспечивать войска продовольствием, притом что сами казаки жили вполне зажиточно, но это было не результатом их усердия, а благодаря прекрасным качествам доставшейся им земли. Казаки получали немалые деньги от казны, а также освобождение от налогов на несколько лет, но эти льготы не способствовали превращению их в земледельцев, скорее развращали: они привыкали жить на казенный счет, казенные деньги пропивали и проедали. Конечно, они оказывали некоторую военную поддержку регулярным частям, но как производители провианта для них ценности не представляли: в основном занимались охотой или нанимались на сезонные работы к более трудолюбивым и предприимчивым соседям. Казаки все-таки были плохо управляемой вольницей. Они уничтожали леса, которые с трудом воспроизводились в условиях Средней Азии, самовольно захватывали скотопрогонные пути. В адрес администрации генерал-губернатора шли от кочевников бесконечные жалобы.

Положение усугублялось еще и тем, что до 1867 г. казаки подчинялись командованию своих войск – Сибирского и Оренбургского. После организации Семиреченской области в составе Туркестанского генерал-губернаторства было сформировано Семиреченское казачье войско, в которое были переданы 28 станиц Сибирского войска. К.П. фон Кауфман в силу своей должности стал главой нового казачьего войскового формирования, что позволило лучше контролировать казаков и отстаивать права коренного народа. В большинстве случаев Кауфман и его офицеры бывали на стороне кочевников. И хотя казаки стали более дисциплинированными и более управляемыми, тем не менее Константин Петрович Кауфман и его сотрудники понимали, что казачья колонизация Средней Азии изжила себя, – заселять и обрабатывать новоприобретенные земли должны прирожденные хлебопашцы, русские крестьяне, однако генерал-губернатор не собирался до поры до времени организовывать массовое переселение крестьян из европейской части страны в Туркестан. В те первые годы существования Туркестанского генерал-губернаторства перед русскими поселенцами ставилась задача обеспечить солдат привычными продуктами питания.

* * *

Переселение русских крестьян на новые земли было сопряжено со многими проблемами: их выход из мест выселения, следование на новые места, водворение на новом месте, землеустроительные и землеотводческие работы, образование переселенческих участков, гидротехническое и дорожное строительство в заселяемых местностях и т. п. Как же отнеслась российская власть к переселенческому движению в пореформенный период?

Реформа 1861 г. не отменила запрета на перемещение крестьян, существовавшего при крепостном праве. Продолжала действовать статья 947 Уложения о наказаниях, согласно которой агитация за переселение каралась как уголовное преступление тюремным заключением сроком от двух недель до трех месяцев. По традиции верховная власть действовала в пользу недавних владельцев крепостных душ, борясь с «вредной подвижностью и бродяжничеством в сельском хозяйстве»[405]. Помещикам нужны были рабочие руки.

Для получения разрешения на переселение крестьянину необходимо было прежде всего получить согласие общины о выходе из нее. Для этого крестьянин был обязан сдать находившийся в его пользовании участок земли, уплатить все подати и частные долги, представить «приемный приговор» от того общества, куда он переходит, а тому, кто еще не уплатил выкупные платежи, нужно было «уплатить половину долга, причитающегося по выкупной казенной ссуде за участок, состоящий в его пользовании, в случае если общество примет на себя ручательство за выплату остальной половины»[406]. Только после этого выходящему из общины крестьянину волостной староста выдавал увольнительное свидетельство с просьбой крестьянина переселиться на казенные земли, которые направлялись в Казенную палату.

Большинство подобных прошений отклонялось, можно было переселяться только в Алтайский округ, где находились обширные владения Государя, а также на дальневосточные земли – там заселение приветствовалось по военно-политическим соображениям.

Несмотря на запретительные меры, переселение в пореформенное время приобретало все больший размах. По данным Министерства государственных имуществ с 1861 по 1881 г., только в пределах Европейской России переселилось 262 тысячи человек[407]. Даже требование МВД «принять все меры к предупреждению самовольных переселений крестьян, чтобы крестьяне не были допускаемы до распродажи их имущества, совершаемой ими ранее, чем они получат окончательное право на выход из сельского общества»[408] не могло остановить самовольное переселенчество. Крестьяне распродавали свое имущество и уходили в другие, малонаселенные губернии и на окраины России.

На новых местах переселенцев ждали новые трудности: основываясь на законоположениях, признающих право на отвод казенной земли только за весьма ограниченным числом лиц, власти не разрешали «самовольцам» селиться ни на казенных землях, ни на землях кочевников, ни на громадных просторах Сибири, которые принадлежали Императору («кабинетные земли»). В результате переселенцы находились как бы на нелегальном положении, иногда приписывались к городам, в мещане, или к волостям на положении безземельных, либо прибегали к другим ухищрениям. Иногда самовольцев задерживали в пути и возвращали на прежнее место жительства. Однако существовала необходимость заселения окраины, что толкало правительство к законотворчеству.

Поворот в переселенческой политике наметился на рубеже 70—80-х гг., под влиянием развития в стране рыночных отношений, а также участившихся крестьянских волнений, вызванных земельным голодом и демографическим взрывом (за последние 30 лет XIX в. население России увеличилось более чем в полтора раза). Первыми подняли тревогу земства центральных и малороссийских губерний – они ходатайствовали об облегчении переселения безземельных и малоземельных крестьян на казенные земли. Так, Воронежское земство писало губернатору, что «в сельском населении. живет и питается вера в то, что рано или поздно земля будет крестьянской. Что такая вера живет у бывшего крепостного, есть факт. Никакими письменными актами разрушить эту веру невозможно». Выход виделся в переселении «избытка» населения в другие местности. Похожие мысли высказывали другие земства[409].

В результате 10 июля 1881 г. были утверждены разработанные Министерством государственных имуществ Временные правила о переселении крестьян на свободные казенные земли. Право на переселение получили безземельные и малоземельные крестьяне, владевшие не более ¹/₃ высшего надела, определенного Положением 19 февраля 1861 г.

Теми же правилам был облегчен выход из общины: переселенцам больше не требовалось предоставить «приемный приговор» от нового общества, их задолженность по недоимкам переводилась на новое место жительства и т. п. Во Временных правилах оговаривалось, что «увольнение из сельского общества не должно превышать половины наличного числа душ», сказывалось опасение, что слишком многие сорвутся с места в поисках лучшей доли. Переселение разрешалось лишь с дозволения министров внутренних дел и государственных имуществ. Права крестьян на устройство на новом месте также были ограничены. Участки должны были отводиться лишь в краткосрочное пользование (от 6 до 13 лет), размером не более восьми десятин на мужскую душу. При этом администрации приписывалось действовать «без особой огласки». Не случайно поэтому Временные правила не были опубликованы. Этот документ, явившийся первой попыткой регулирования крестьянских переселений, представлял собой пример правительственных колебаний в переселенческом вопросе.

Подготовка переселенческого закона затянулась на восемь лет. Только 13 июля 1889 г. был утвержден и действовал до 1904 г. новый переселенческий закон. В него вошли основные положения разработанных ранее Временных правил, имевшие ряд ограничений. Так, крестьянам по-прежнему запрещалось переселяться по своему усмотрению, их ходатайства о переселении могли быть отклонены администрацией под предлогом отсутствия свободных земельных участков, переселение допускалось с предварительного разрешения министров внутренних дел и государственных имуществ. «Лица, предпринявшие переселение без сего разрешения, – отмечалось в Положении, – возвращаются в места прописки распоряжениями административных властей». Министрам поручалось давать разрешение на переселение только лицам, «заслуживающим уважения», и направлять их туда, где «имеются свободные участки казенной земли, предназначенной для заселения». В свою очередь, местные власти должны были предоставлять сведения «об имущественном и хозяйственном положении просителей», а также обстоятельные заключения по этому поводу.

На новом месте земельные наделы отводились на мужскую душу «в размере, определяемом условиями земледелия и производительностью почвы». Поскольку в Законе 1889 г. не оговаривались размеры участков переселенцев, это право предоставлялось местным властям. Казенные земли выделялись переселенцам «прямо в постоянное (бессрочное) пользование», которые «не могут ни отчуждаться, ни обременяться налогами». Законом устанавливался и порядок землепользования, который мог быть общинным либо подворным. Это зависело от «приговора» собрания переселенцев-мужчин.

Следует подчеркнуть, что Законом впервые предусматривалась выдача лицам, получившим разрешение на переселение, путевых пособий на «обзаведение» хозяйством, а также «предоставлялись льготы по отбытию повинностей на новых местах»[410].

В практике переселенческого дела большинство губернских и уездных по крестьянским делам присутствий еще до издания Закона 1889 г. придерживались правила отказывать в выдаче разрешений тем крестьянам, которые не имели достаточно собственных средств на переселение или могли арендовать земли у помещиков, хотя бы и на крайне невыгодных условиях. После 1889 г. этот порядок, подтвержденный рядом циркулярных разъяснений, сохранялся. Крестьяне, имевшие после продажи своего имущества менее 125–300 рублей, то есть именно те, которые больше всего бедствовали, как правило, получали отказ на свои прошения.

Однако отсутствие разрешений не могло остановить крестьян. По данным официальной статистики, на основании правил Закона до 1892 г. Министерство внутренних дел выдало разрешение на переселение в разной местности 17 289 семьям; за это же время за Уралом поселилось 28 911 семей. В 1892 и 1893 гг., когда выдача разрешений была временно приостановлена под предлогом отсутствия приготовленных участков для переселения, за Урал устремилось 145 635 человек[411]. По определению А. Кауфмана, «самовольные» переселения в начале 90-х гг. составляли от 60 до 85 процентов всего переселенческого движения за Урал, не говоря уже о таких районах, как Кубань, где переселение было почти исключительно «самовольным»[412].

Министерство внутренних дел в своих циркулярах неоднократно напоминало губернаторам, что «самовольные переселенцы» должны отдаваться под суд и что местная администрация «не только вправе, но и «обязана» не останавливаться в случае необходимости «перед немедленной задержкой и возвращением самовольно отлучившихся с места выхода»[413].

Однако с 1895 г. отпала необходимость в выселении самовольцев, когда Царь на заседании комитета Сибирской железной дороги высказался за поощрение колонизации Сибири. Это нашло отражение и в утвержденных 15 апреля 1896 г. новых правилах о переселении крестьян в Сибирь. При Министерстве внутренних дел было образовано Переселенческое управление, которое должно было руководить переселенческим делом в России и облегчить подготовительной комиссии, состоящей при Комитете Сибирской железной дороги, «разработку всей совокупности предложений по переселенческому вопросу»[414].

Это были первые значительные шаги по пути к разрешению свободного переселения крестьян в Сибирь и Туркестанский край. Тем не менее правительство окончательно не отказалось от политики ограничения массового движения крестьян на окраины империи. Руководствуясь постановлением от 15 апреля 1896 г., принятым Комитетом Сибирской железной дороги, администрация лишала переселенцев, не имеющих проходного свидетельства, удешевленного проезда по железной дороге, льгот по отбыванию воинской повинности и устраивала их по возможности лишь в неподготовленных участках. Подъем крестьянского движения в первые годы XX в. заставил власти пойти на пересмотр традиционного запретительного курса в переселенческой политике, сделать новый шаг на пути капиталистической эволюции России.

Переселение крестьян в Туркестан регулировалось в основном теми же законодательными актами, что и переселение в Сибирь, но здесь оно имело свои местные особенности. Во-первых, собственно Туркестан (Южный Казахстан, Узбекистан, Киргизия, Туркмения, Таджикистан) был в основном завоеван силой оружия (добровольное присоединение тоже имело место), что не предполагало симпатий со стороны завоеванных к завоевателям. Во-вторых, это был край, где давно укоренился ислам, где мусульманские священнослужители традиционно имели большое влияние на умы и враждебно относились к иноверцам, в том числе к русским, тем более что эти последние пришли в край как завоеватели. В-третьих, пригодные для эксплуатации земли были заняты либо оседлым населением, либо кочевниками, что же касается земель, не освоенных местными жителями, то их использование было возможно лишь при условии широкомасштабных и дорогостоящих оросительных работ. Эти особенности новоприсоединенного края определяли отношение центральной и краевой администрации к его колонизации русскими крестьянами. На первом месте долгое время было опасение вызвать возмущение мусульманского населения. Власти считали, что колонизации (особенно в Фергане) «следует положить решительные преграды. дабы не возбудить против русских туземное население Ферганы, и без того находящееся в состоянии хронического брожения»[415]. Именно поэтому российское правительство не имело какого-либо определенного плана заселения края русскими земледельцами, но действовало рефлекторно, реагируя на вызовы как внутренние, так и внешнеполитические. И тем не менее процесс колонизации Туркестана проходил почти одновременно с присоединением.

Прежде всего, как уже говорилось, русские крестьяне стали переселяться в Семиреченскую область. Первые крестьяне-колонисты появились в Семиреченской области в 1868 г. – 242 крестьянских семьи перебрались в далекий край из Воронежской губернии. Поскольку план переселенчества в недрах губернской администрации еще не созрел и свободные земли не были определены, воронежские колонисты взяли в аренду участки земли у казаков, живших вокруг укрепления Верное (впоследствии город Верный, а затем Алма-Ата). Разработка всеобъемлющего плана русской колонизации затягивалась, так как зависела от завершения земельной реформы, и в 1869 г. на основе подготовленных военным губернатором области генералом Г.А. Колпаковским Временных правил, с одобрения генерал-губернатора, были основаны два первых русских крестьянских поселения – Гавриловское и Луговое[416]. В следующем году были провозглашены землемерные работы, имевшие целью создать 34 русских села и 47 мелких поселков при почтовых станциях.

Крестьянская колонизация в Семиреченской области шла «с опережением графика» до 1872 г. Предполагалось принять 1815 семей, но приехало 2310 семей; по 1880 г. в области осело 3690 семей общей численностью 13 074 души.

В Сырдарьинской области переселенчество шло куда медленнее, так как свободных земель в этом регионе сплошного поливного земледелия и густонаселенном было совсем мало. Кроме того, администрация не была уверена, что оседлое мусульманское население без отрицательных эмоций примет как своих постоянных соседей православных русских земледельцев.

Что же привлекало переселенцев из Средней России в Среднюю Азию, притом что никаких пособий от казны не полагалось? Во-первых, на каждую мужскую душу первоначально давали 30 десятин, то есть чуть больше 30 гектаров, позже надел колониста был сокращен до 17 десятин. Во-вторых, переселенец освобождался от налогов и воинской повинности на целых 15 лет. И собирали самые рисковые свой скарб, и с малыми детьми на телегах месяцами тащились в неведомые края, ночуя под звездами и луной.

В 1873 г. Константин Петрович наконец подписал генеральный план крестьянской колонизации для всего генерал-губернаторства, в котором учитывались интересы и коренного населения, и переселенцев, и самой русской администрации. Крестьянская колонизация должна была способствовать укреплению позиций русской власти. Новосоздаваемые русские поселения предполагалось располагать вдоль крупных рек и почтовых трактов от Оренбурга до Ташкента через Верный до Семипалатинска. На этих направлениях кроме крестьян селили и отставных солдат.

Идея такого размещения русских сел возникла в первые годы крестьянской колонизации. В 1867 г. Н.А. Маев писал: «Из этих солдатских поселений образуются по реке Сырдарье непрерывный ряд слобод наподобие казачьих станиц, которые могут принести большую пользу в случае, если в Туркестанской области возникнут какие-либо беспорядки»[417]. Военный губернатор Сырдарьинской области Н.И. Гродеков любил повторять: «Каждый новый русский поселок в Туркестане равносилен батальону русских войск»[418]. В 1888 г. генерал Гродеков обратился к генерал-губернатору Туркестана с просьбой выделить средства для приобретения оружия для переселенцев. По его идее вооруженные поселки должны были заменять гарнизоны регулярных войск. После долгих бюрократических согласований вооружение русских колонистов началось в 1892 г., но во время мировой войны переселенцев разоружили[419].

Сильную конкуренцию русским переселенцам составили местные уроженцы – узбеки, таджики. Водворение в Средней Азии спокойствия и мира поощряло жителей из переселенных местностей покидать насиженные места и самовольно захватывать пустующие земли, чего они никогда бы не сделали в годы ханского беспредела. Это была еще одна головная боль для Кауфмана. Всего же за 14 лет русская и «инородческая» колонизация составила 600 тысяч душ, причем подавляющее большинство этих душ были «инородческие». К тому же из Китая стали переселяться дунгане и уйгуры[420].

В связи с переселением дунган и уйгуров из Китая (переселилось 60 тысяч человек) норма переселенческого надела была уменьшена в 1876 г. с 30 до 17 десятин, в 1883 г. до 10 десятин, в дальнейшем сокращение надела продолжалось. Срок освобождения от денежных податей и иных повинностей сократился до трех лет, в следующие три года переселенцы облагались налогами в половинном размере. Форма землепользования устанавливалась общинная, без права выкупа участка в собственность.

С 1870 г. началось постепенное отмежевание земельных наделов на местах, отводимых под поселения. С этой целью генерал-губернатор передал в распоряжение областных губернаторов военных топографов. Отвод земель под поселения производился под надзором уездных поземельных комиссий, возглавляемых уездными начальниками. Места для русских поселков выбирались с таким расчетом, чтобы ими связать уже существовавшие в области казачьи и городские поселения. К 1876 г. были заселены 22 крестьянских поселка. Здесь уместно заметить, что К.П. Кауфман занимался не только землеустройством русских крестьян – он со вниманием относился и к земельным нуждам коренного населения. «С 1877 г. распоряжением генерал-губернатора, – пишет ревизовавший Туркестанский край сенатор К.К. Пален, – всякий безземельный или малоземельный может просить об отводе ему свободных земель (партау) участка мерою не свыше 10 танапов (3,8 десятины). Отведенная земля в течение пяти-шести лет освобождается от обложения оброчной податью, а затем вводится в оброк. За время применения этой меры, т. е. с 1877 по 1907 г., отведено из партау 31 710,5 танапа, или 11 891,4 десятины»[421]. Кстати, землей приходилось наделять не только «своих туземцев», но и прибывших из-за границы: Китая, Афганистана, Ирана. Современный узбекский автор, традиционно настроенный антироссийски, пишет: «По-своему сложной оказалась ситуация, когда в Туркестан, в основном в Закаспийскую, Ферганскую области, прибывали беженцы из Восточного Туркестана (Китай. – Е. Г.), Афганистана, Ирана. Например, в Ферганскую область, переселилось в 1904 г. – 14 556, в 1905 г. – 13 337, в 1907 г. – 25 056, в 1909 г. – 12 725, в 1911–1912 гг. – 53 637 человек. Всего таких переселенцев в этой области появилось около 120 тысяч»[422]. Следует вспомнить, что Ферганская область была самой густонаселенной областью Туркестана.

Общим местом, как уже говорилось, для всех работ, написанных в советское и постсоветское время и имеющих касательство к теме переселенчества, является констатация якобы непреложного факта: российские власти беззастенчиво грабили коренное население, экспроприируя принадлежавшие ему земли. Особенно сильно, по мнению авторов этих работ, пострадали кочевники[423].

Прежде всего, российские власти очень, я бы сказал, трепетно относились к землевладельческим правам оседлого мусульманского населения. Другое дело кочевники: на просторах, где перегоняли свои стада кочевники, с XVIII в. селились, никого не спрашивая, казаки. Ни у новых поселенцев, ни у кочевников, естественно, никаких задокументированных владельческих прав на землю не было.

Кочевничество – самый древний и самый экстенсивный вид экономической деятельности. Кочевники – дети природы и целиком зависят от природных условий. Они перегоняют свои стада с летних пастбищ на зимние и наоборот; суровые зимы уничтожают их скот, а благоприятные погодные условия позволяют восстановить поголовье. Для кочевников не существует государственных границ – они кочуют со своими стадами, не запрашивая виз. Кочевникам всегда не хватает земли, а если же кочевники приобретают целеустремленного лидера, каким был Чингисхан, тогда им необходим для жизнедеятельности весь огромный Евразийский континент. Приступив к колонизации Средней Азии, однако, российские власти гарантировали как оседлым, так и кочевым ее насельникам сохранение привычных форм хозяйствования, правда, земли кочевий, на которые, естественно, не существовало каких-либо владельческих документов, были объявлены государственной собственностью. И здесь возникло правовое противоречие: с одной стороны, власти обещали сохранить кочевникам их кочевой образ жизни, с другой – необходимость заселять Туркестан русскими крестьянами, дабы иметь опору внутри края и хоть в какой-то степени утолить земельный голод в Европейской России, заставляла администрацию отбирать у кочевников часть их земель, тем более что это были государственные земли. Доисторическое кочевничество не вписывалось в планы современного освоения богатств края. Специалисты это хорошо понимали. «Всякому тогда (в 60-х гг. XIX в. – Е. Г.) было ясно, – писал в 1914 г. публицист В. Вощинин, – что для наличных кочевьев не нужно столь непомерных пространств, как это числилось за киргизами»[424].

О том же писал в своем отчете первый генерал-губернатор Туркестана К.П. Кауфман: «100-десятинное пастбище на каждую кибитку представляется вполне достаточным»[425]. Другие специалисты предлагали ограничить район кочевья 150 десятинами, то есть мнения колебались в пределах 100–150 десятин[426]. Расчеты делались на основании практики современных скотоводов, которые просили администрацию выделить им всего лишь по 15 десятин для занятия эффективным скотоводством.

В 1912 г. Туркестанский край посетил с инспекцией умный и хорошо знавший дело главноуправляющий землеустройством и земледелием А.В. Кривошеин. Ему удалось разобраться в обстановке и убедиться, что обличения защитников «туземцев» в Государственной думе, которые обвиняли власти в экспроприации земель местного населения, лишены основания. Вот что установил Кривошеин: «За туземцами, с их слов, во многих случаях замежевы-вались земли заведомо ими не освоенные и превышавшие действительную их потребность в земле. Поземельно-податные учреждения отводили, случалось, по 43 десятины на семью. В пределах Самаркандской области оседлым туземцам давались наделы по 120 и даже по 348 десятин на хозяйство. Всего отведено в наделы оседлому населению 5,5 млн десятин лучших земель. Осталось за казной в тех же районах 2 млн десятин худших и едва ли пригодных для непосредственного использования. Щедрость поземельно-податных комиссий доходила до того, что в иных случаях само население, боясь обложения и явно не будучи в силах обработать намеченный к отводу надел, отказывалось от части земли. Таких «отказных» земель в одной Ферганской области насчитывается теперь до 300 тыс. десятин»[427].

Кривошеин отметил также, что кочевничество, как весьма неэффективная форма хозяйствования, сходит на нет. Этот процесс начался давно и получил ускорение после прихода в край русских, пресекавших междоусобицы и разбойные нападения на мирных жителей. За 30 лет до поездки Кривошеина фон Кауфман писал в своем «Отчете»: «Число скотоводческих хозяйств все больше сокращается, и кочевка все более получает характер аристократического промысла, доступного лишь для меньшей сравнительно доли киргизского населения, причем масса, большинство киргиз, по нужде обращается к земледелию»[428].

В правоте наблюдения К.П. Кауфмана Кривошеин убедился на месте и на своем опыте: «В Кокандском уезде 96–98 % мнимых кочевников имеют запашки, причем площадь посевов на каждый двор у них больше, чем у соседей, числящихся оседлыми. В одной Сырдарьинской области за год заявлено 12 тыс. хозяйств об оседлости. Весь Чимкентский уезд обратился ко мне через уполномоченного при моем проезде с просьбой об оседлом устройстве. В горных скотоводческих районах остались и настоящие кочевники. По предварительным подсчетам, будущий земельный запас в районах кочевого населения может быть весьма значительным: в обследованных уже уездах – 7 млн десятин, а по краю, примерно, – до 26 млн десятин»[429].

Здесь есть смысл подробнее разобраться в сообщении А.В. Кривошеина о том, что кочевники массами просились в крестьянское (оседлое) сословие. Кочевье, как и всякое человеческое сообщество, не избежало социального расслоения. Так, например, в среде кочевников-киргизов существовала группа манапов – богатых скотоводов, они же бывали главами кочевых родов. Район кочевья принадлежал всей общине, однако манапы – владельцы больших стад пользовались большими территориями для выгона скота, нежели менее состоятельные общинники. Русские привнесли в край не только умиротворение, но и новые правила землепользования, в том числе возможность индивидуального хозяйствования, что оказалось привлекательным для небогатых скотоводов. «Оседали на землю, – пишет занимавшийся этой проблемой русский специалист, – прежде всего малоимущие роды казахов. Плохие годы, годы холодные, с бескормицей толкали к оседлости. Оседлые захватывали пастбища»[430]. То есть распахивали землю, устраивали сенокосы. Манапам это не нравилось, манапы возмущались, манапы расправлялись с дерзкими родичами. «Будучи в Лепсинском уезде, – свидетельствует русский чиновник, – мне пришлось быть очевидцем дикой расправы богатых киргизов с киргизскими бедняками. Последние просили перечислить их на крестьянское положение в качестве оседлых. За эту просьбу бедняки подверглись беспощадному избиению кочевниками, не сочувствовавшими переходу своих одноплеменников к оседлой жизни»[431]. Переход в категорию оседлого населения давал возможность получить фиксированный земельный надел, а для тех, кто предпочитал кочевничество, это было невыгодно – сокращались их кочевья, российские власти обнаруживали излишки кочевого пространства. «Под прикрытием идеи принадлежности отведенных под кочевание киргизов (да и казахов. – Е. Г.) государственных земель всему киргизскому народу фактическими распорядителями этих земель явились в каждой общине наиболее состоятельные лица, которые, не неся никаких особых государственных повинностей и налогов, раскладываемых по кибиткам (т. е. посемейно), сосредоточили в своих руках все выгоды пользования общинной землей. В иных случаях они развили весьма обширные скотоводческие хозяйства, в других – большие запашки, во многих случаях присвоили себе и в свою пользу право сдачи в аренду общинных земель русским поселенцам и, наконец, на почве чисто экономического влияния подчинили себе прочее население, захватив в свои руки и народный суд, и управление. Не в их интересах обеспечение наделами оседлого трудового населения, которое находится в полной от них зависимости, близкой к крепостному состоянию»[432].

Как уже говорилось, резон бороться за свое кочевое будущее у богатых скотоводов определенно был. Так, например, в Семиреченской области, где кочевники в большом числе переходили в оседлое состояние, при землеустройстве в 1910 г. 475 783 десятин, которые раньше числились как кочевья, было взято в государственный фонд 248 380 десятин, то есть более 30 процентов[433]. Так учитывались излишки и появились земли пригодные для переселенчества.

В условиях разложения кочевого быта и неминуемого сокращения кочевых территорий государство тем не менее пошло на то, чтобы выкупать земельные излишки у скотоводов, многие из которых уже были мнимыми кочевниками. «Для устройства каждого русского поселка заключалось особое соглашение с кочевниками об уступке ими потребной земли, – обыкновенно за денежное вознаграждение… Или, выражаясь другими словами, государственные, т. е. казенные, земли приобретались той же казною у лиц, не имевших права их отчуждать, и поступали в качестве вновь государственных русским поселенцам. Полное отсутствие логики, но действительно выход единственный»[434]. Такое это было «ограбление беззащитных туземцев». Кстати, в распоряжении кочевников оставался огромный земельный массив – 130 455 285 десятин[435].

* * *

В 60—80-х гг. центральная власть не поощряла переселение русских крестьян в Туркестан, хотя краевая администрация относилась к переселенцам вполне лояльно, как могла устраивала их на земле. Надо учитывать, что очень долго шло изучение и межевание земель, годных для сельскохозяйственного освоения. В эти годы переселенческий поток был небольшим. В то же время у К.П. фон Кауфмана был вполне определенный план расселения переселенцев из России: помещать переселенцев предполагалось по двум линиям – от Оренбурга до Ташкента и от Ташкента через город Верный (Алма-Ата) до Семипалатинска. Генерал-губернатор прежде всего был озабочен безопасностью транспортных путей, связывавших Россию с Туркестаном. Позднее было признано, что вторая линия удобнее для заселения, так как земли этой линии были более плодородными. Была и другая долговременная задача, которую можно было решить, в том числе переселением русских крестьян. Военный губернатор Семиреченской области генерал Г.А. Колпаковский писал: «Увеличение русских поселений будет содействовать обрусению края и постепенному слитию его с коренными русскими губерниями. Постоянное соприкосновение с русскими поселениями и выгодами цивилизованной жизни, без сомнения, приведут со временем к переходу и киргизов к оседлой жизни. Заселение Семиреченской области облегчит и колонизацию Сырдарьинской, отдаленной от остальных частей России обширными пустынями и приобретающей по заселении Семиреченской области удобный через эту последнюю путь для переселенцев»[436]. Это был вполне колонизационный план, и русский генерал (не будем лукавить) мечтал вовсе не о создании независимых среднеазиатских государств.

Военные власти края в первую очередь беспокоились о судьбе своих ветеранов, то есть об унтер-офицерах и солдатах, вышедших в запас, – предполагалось прежде всего их обустраивать на Туркестанской земле. Именно для них создавались новые переселенческие поселки. Но вот наступил 1891 г. В Центральной России и Малороссии случился великий голод из-за великого неурожая, и тогда отчаявшиеся люди стали бросать насиженные места и отправились за Урал, спасаясь от голодной гибели.

Администрация края предполагала, что будет принимать и устраивать на казенных землях достаточно состоятельных, трудолюбивых крестьян, которые хотели бы получить больший, нежели они имели дома, надел, и таким образом производить еще больше сельскохозяйственной продукции. Голод, однако, выталкивал на поиски лучшей доли наименее защищенных от недорода, то есть малоземельных и малоимущих. «Поселенцы, имевшие на родине 10 и более десятин, составляют среди общей массы переселенцев всего 18,1 %, главную массу составляют переселенцы, имевшие менее 10 десятин посева. Больше половины приходится на группу имевших 2–5 десятин, т. е. на ту группу, которая приближается к группе бедняцкой. Явные бедняки составляют 23,3 %»[437].

И хотя железных дорог в крае еще не было, несчастные люди со своим скарбом, на рабочих клячах добирались до неизвестной земли, о которой ходили заманчивые слухи. Это были самовольцы, которых правительство требовало не пускать в Туркестан и возвращать назад. Законами 1889 и 1891 гг. Семиреченская область была закрыта для переселения, в 1895 г. крестьянская колонизация была вообще приостановлена «до землеустройства туземцев». Власти края были в состоянии близком к панике: устроить самовольцев они действительно не могли, не могли они и вернуть их назад – не было такой возможности, да и как было гнать голодных, истощенных, обездоленных людей. В 1892 г., несмотря на различные запреты, самовольно переселились в Туркестанский край 1792 семьи[438].

Самовольцы устраивались по-разному. Чаще занимали земли, которые им казались бесхозными, однако затем выяснялось, что это земли кочевников. Либо арендовали по частным распискам земли у тех же кочевников, у биев и манапов, которые, как уже говорилось, также самовольно распоряжались общинными угодьями. В конечном итоге официальным властям приходилось заниматься землеустройством самовольных переселенцев. «За уступку 6300 десятин, – пишет В. Вощинин, – уже (самовольно) занятых переселенцами, киргизам казною было заплачено 136 тыс. рублей, зачисленных за переселенцами в качестве беспроцентного долга – ссуды на домообразование»[439].

Многие самовольные переселенцы не сумели устроиться на земле и оседали в городах, где была постоянная нужда в рабочих руках, были и такие, что нанимались в работники к более успешным соотечественникам, так называемым старожилам, то есть к тем, кто обосновался на Туркестанской земле ранее новых пришельцев.

Вскоре после создания генерал-губернаторства краевая администрация обратила внимание на обширную никем не занятую территорию, на Голодную степь; возник проект ее орошения. В 1869 г. по указанию К.П. фон Кауфмана начались проектные изыскания, а в 1872 г. – сооружение Кауфманского канала. Без применения какой-либо техники, киркой и лопатой, за шесть лет было прорыто 13 верст, после чего работы были приостановлены, так как расчеты проектировщиков были признаны неверными. С 1886 г. возобновившиеся оросительные работы в Голодной степи возглавил Великий князь Николай Константинович. Бухар-арык длиной 27 верст строился также в течение шести лет; 9 мая 1891 г. в торжественной обстановке пустили воду, но канал, построенный технически неграмотно, разрушился через три дня. В ноябре 1891 г. началось строительство (под руководством того же Николая Константиновича) нового канала, имевшего по сечению и большего по длине – 84 версты. Создание канала, названного в честь Императора Николая I Николаевским, было завершено в 1895 г. Были учтены ошибки прежних лет – строительство водоканала в условиях пустыни было делом абсолютно новым для русских инженеров – и канал в результате оросил 76 тысяч десятин земли в северо-восточной части Голодной степи. Все ирригационные сооружения в Голодной степи, построенные под руководством Великого князя, перешли в ведение краевого управления земледелия и государственных имуществ, которое распределило орошение земли следующим образом: 2100 десятин были отданы во владение Великому князю, 3380 – русским переселенцам, 220 десятин были отведены под опытное поле и около 2 тысяч десятин получило в аренду местное население[440].

Как видно, русские власти заботились не только о благополучии русских поселенцев и пошли против намерения Великого князя отдать все орошенные каналом земли переселенцам.

К концу XIX в. в крае насчитывалось 116 русских крестьянских поселков с 70 745 обитателями согласно переписи 1897 г.

Русское население в Туркестане составляло 197 420 человек, большинство русских проживало в городах, многие из которых выросли вокруг военных укреплений.

Русская колонизация в XIX в. не получила значительного развития; переселение шло главным образом в степную часть Средней Азии (современные Казахстан и Киргизия). Что касается коренных областей Туркестана (Сырдарьинской, Ферганской, Самаркандской, Закаспийской), то за весь период после присоединения к России переселение в эти области было незначительным в силу незначительности земельных площадей, годных для заселения. В этой связи по просьбе туркестанского генерал-губернатора С.М. Духовского правительство в 1897 г. специальным распоряжением закрыло Туркестан для крестьянского переселения.

В начале XX в. в мире случился очередной экономический кризис (1900–1903), который серьезно задел российскую деревню. До 800 тысяч крестьянских хозяйств было разорено. В результате неурожая 1901 г. крестьяне недополучили около полумиллиона пудов хлеба. Проблему усугубляло поражение России в войне с Японией. Только за 1900–1904 гг. произошло 670 крестьянских выступлений в 42 губерниях Европейской России, а также на Кавказе. Крестьяне захватывали помещичьи земли, инвентарь, жгли дворянские усадьбы. В ответ Петербург посылал карательные команды, лилась кровь. Опасаясь «черного передела», правительство обратило самое серьезное внимание на переселение. Еще в 1896 г. при Министерстве внутренних дел было образовано Переселенческое управление, которое активизировало свою деятельность в условиях вспыхивающих один за другим крестьянских бунтов. На переселенческое дело казна стала отпускать все больше и больше денег. Так, например, в 1907 г. на переселенчество было ассигновано 19 миллионов рублей[441]. С постройкой Транссибирской железной дороги, а также среднеазиатских дорог перевозить переселенцев по льготным тарифам стало легче. На многих железнодорожных станциях были оборудованы помещения, где переселенцы могли остановиться на какое-то время, получить питание и медицинскую помощь. Конечно, число таких строений было недостаточно. Был установлен размер денежной помощи.

Основной поток переселенцев направлялся в Сибирь, но и Туркестан также стал рассматриваться как регион, подлежащий более основательному заселению русскими людьми. На то были веские причины. Большую тревогу российских властей вызвало так называемое Андижанское восстание 1898 г. В мае того года толпа религиозных фанатиков – около 2 тысяч человек под руководством духовного наставника – ишана напала ночью на спящих в казарме русских солдат. Завязался скоротечный бой – понеся потери, солдаты отбились.

Другим обстоятельством были постоянно напряженные отношения с Англией, в связи с чем Военное министерство России разрабатывало планы обороны среднеазиатских владений. Русских людей в крае было мало, и они не могли быть военным резервом в условиях чрезвычайного положения.

Но прежде чем начать организованное переселение крестьян, необходимо было создать переселенческую службу в крае, определить земельный фонд для устройства переселенцев. Для этого требовалось время, однако русские крестьяне, разоренные неурожаями, ждать не могли, не спрашивая ни у кого разрешения, они устремились в дальние края, в том числе в Туркестан. Как и 10 лет назад, голод гнал самовольцев. В 1902 г. отмечено наибольшее количество переселений. Только в Семиреченскую область прибыло 2228 семей, или 11 687 человек.

Судьбы переселенцев складывались по-разному. Лучше других устраивались те, кто добрался до Туркестана раньше, то есть в 70—80-х гг., когда переселенцы получали наделы более 10 десятин на работника, когда переселившиеся крестьяне получали хорошие подъемные деньги и различные льготы по налогам и отсрочку от воинской повинности. Лучше всего было тем, кто успел войти в категорию старожилов. Многое зависело от личных качеств переселенцев. Те, кто умел работать на земле, те неплохо устраивались и в Средней Азии, именно на таких переселенцев и рассчитывало государство, однако те, кто был хорошо устроен дома, не торопились срываться с места. Кто не умел вести хозяйство дома, тот не мог преуспеть и на новом месте. Условия здесь были очень непривычные, и только самые упорные и трудолюбивые добивались успеха. Нужно было проводить оросительные работы, о которых на родине русские крестьяне ничего не знали. Не склонные к упорному труду в незнакомых условиях, в непривычном климате, на незнакомой почве, в горной долине, либо в степи, либо в полупустыне, собирали нехитрые пожитки и возвращались восвояси, то есть к разбитому корыту. Упорные тайком следили за тем, как ведут себя местные жители, как они роют арыки, как орошают свои наделы, как выращивают овощи, как устраивают бахчи и сады. Учились и добивались лучших результатов.

Хуже всего доставалось самовольцам. От государства они не получали ничего. Устраивались на свой страх и риск. Порой годами жили у знакомых, трудились в качестве батраков и, наконец, через пять-шесть лет получали помощь от казны и небольшой надел. Но так случалось, если упорно просили и ждали.

И переселенческие поселки были очень разными. В своем отчете о состоянии переселенческого дела в Туркестанском крае чиновник особых поручений Н. Гаврилов помещает снимки русских поселков в Туркестане, так что и сегодня мы можем судить, как выглядели эти поселения. Поскольку переселенцы в своем большинстве были уроженцамии Малороссии и южных губерний России, то, естественно, и в Азии они воспроизводили привычный им тип жилища. Это – небольшие саманные хатки, крытые соломой или камышом. В такой хатке размещалась большая крестьянская семья. Из подобных хаток состояло большинство поселков. Старожильческие селения выглядели лучше – там стояли даже деревянные дома с окнами, украшенными резными наличниками, аккуратные церкви, были школы и небольшие фельдшерские пункты. Вокруг старожильческой усадьбы располагались цветники, сады и пасека. Жители поселков фотографировались на фоне своих домов – одни были не подпоясаны, в рубахах навыпуск: за такими на заднем плане виднелись маленькие хаты, другие, в сапогах, жилетах, картузах, снимались перед справными домами с палисадниками и различными усадебными постройками. Хорошо устроившиеся русские крестьяне обзаводились современным инвентарем, покупали даже паровые машины. Зажиточным крестьянам, тем более владельцам сельскохозяйственных машин, своей земли не хватало, и они арендовали землю у малоимущих, которые, в свою очередь, занимались ремесленными промыслами, огородничеством либо работали на железой дороге или фабричных предприятиях.

Русские поселенцы, как правило, занимались хлебопашеством, хлопководством занимались немногие, считая хлопок культурой трудоемкой. Даже трудолюбивые и организованные отказывались от возделывания хлопка. Хлопком занимались коренные жители края. В то же время «местностей, где может расти хлопчатник, – писал А.В. Кривошеин, – у нас так мало (только Туркестан и часть Закавказья), а ценность хлопка так велика, что сеять и здесь все ту же пшеницу – значит идти вразрез с требованием здравого экономического расчета. Поэтому лучше дать краю привозной, хотя бы и дорогой хлеб, но освободить в нем орошенные земли для хлопка. Под хлопком занято в крае всего 16,8 % орошаемых земель»[442].

На протяжении практически всех пятидесяти лет пребывания Туркестана в составе Российской империи переселенческое дело шло исключительно трудно и медленно. Причин тому было несколько. Во-первых, землеустройство в крае шло медленно из-за чрезвычайно запутанных и не выясненных до конца земельных отношений, которые существовали до прихода в регион русских. За семь лет до Октябрьского переворота 1917 г. граф К.К. Пален писал: «Землеустроительное дело в Туркестане не окончено, вследствие чего не определилась и величина площадей, как принадлежащих, так и оставленных за местным туземным населением. Пользование недрами казенных земель регулируется правилами о частной горной промышленности на свободных государственных землях; огромная же территория, занятая оседлым населением, закрыта для частной предприимчивости, ввиду невыясненности принципиального вопроса о том, кому принадлежат недра земель оседлого населения – государству или владельцам поверхности»[443].

Во-вторых, российское правительство с большой осторожностью относилось к правам на землю местного населения, боясь вызвать его недовольство. В-третьих, необходимо было проводить масштабные оросительные работы, на которые у казны не было денег. Были построены Мургабская электростанция и мощные оросительные сооружения, но для огромного края этого явно было мало. «По развитию сети оросительных сооружений Туркестан занимает теперь второе место на земном шаре после Индии: здесь уже три миллиона десятин искусственно орошенной земли. Правда, на всю громадную территорию Туркестана это составляет только 1,5–2 % земель»[444]. Так, по сведениям Кривошеина, дело обстояло в 1912 г., а с началом в 1914 г. войны ирригационные работы приостановились вовсе.

Наконец, еще одно обстоятельство: конкуренция русскому переселенчеству со стороны мусульман, как местных, так и пришлых. В 1910 г. ходжентский уездный начальник докладывал генерал-губернатору:

«Оседлый туземец Туркестанского края, сарт, сам колонизатор экономически сильный и крайне настойчивый. Малоземелье вынуждает оседлого туземца искать места для приложения своего труда к земледелию и промышленности, и он ищет свободных мест главным образом в степи, среди мало еще привыкших к земледелию киргизов, стремясь тем или иным способом отвоевать у кочевников клочок свободной земли, пока сам хозяин еще не оценил всей важности обладания участком, на который ему самому при сокращении скотоводства неминуемо придется осесть, чтобы сделаться земледельцем.

Таким образом, наряду с колонизацией края русским крестьянским элементом незаметно происходит в крае расширение оседлости инородческой, без ведома и поддержки администрации.

Сталкиваются на одном поприще две культуры – мусульманская и русская. Первая распространяется повсеместно и располагает значительным преимуществом, заключающимся в общности языка и веры, вторая распространяется только в некоторых местах и, опираясь на помощь и содействие правительственных властей, на первых же парах встречает затруднение в том, что составляет преимущество мусульман. Русские не знают местных туземных наречий и в глазах туземцев являются неверными.

Русское село здесь может укрепиться только стараниями тех крестьян, которые способны убедить иноверцев-мусульман в преимуществах русской культуры перед мусульманским застоем»[445].

Беда, однако, была в том, что таких «крестьян, которые способны убедить», то есть тех, кто применял в хозяйстве современные жнейки, косилки, молотилки и веялки, среди переселенцев было совсем не так уж много.

Итак, каковы были результаты переселенческих усилий центрального правительства и краевой администрации? Советский автор Е. Зелькина в 1930 г. оценивала их с марксистско-ленинских позиций: «Результаты колониальной политики сорокалетнего грабежа, насилий, ограбления туземного населения, результаты такого внедрения капитализма, который превращал среднеазиатского крестьянина в колониального раба, – все это вскрылось с поражающей ясностью»[446]. Ей (Зелькиной) и похожим на нее советским писателям вторят авторы, делающие историческую науку в постсоветских государствах Средней Азии.

Эмоциональные заявления следует поверять сухой цифрой. Убежденный ленинец и враг самодержавия П.Г. Галузо, писавший в конце 20-х и в 30-х гг. XX в., привел в своей книге «Туркестан – колония» интересную таблицу, основанную на данных «Сельскохозяйственных обзоров Туркестана за 1914 и 1915 гг.»[447]

ИТОГИ КОЛОНИЗАЦИИ КРАЯ К 1 ЯНВАРЯ 1916 г.

Итак, русских переселенцев в сельской местности Туркестанского края за год до рокового 1917 г. насчитывалось 144 019 человек, в том числе в Ферганской области – 14 254. В Ферганской области, по официальным данным, в 1908 г. земли распределялись следующим образом: земли оседлого туземного населения – 2 137 677 десятин; земли русских поселенцев – 9925 десятин, то есть их площадь была в 200 раз меньше[448].

Вот еще цифры: сельское население края в 1897 г. насчитывало 4 миллиона 704 тысячи человек, в 1914 г. – 6 миллионов 322 тысячи человек[449]; таким образом, русское сельское население в 1914 г. составляло чуть более 2 процентов, а в Ферганской области несколько более 1 процента. Вспомним, однако, Ф. Исхакова («Национальная политика царизма в Туркестане (1867–1917)». Ташкент, 1997), который писал, что в Ферганской области пришлых мусульман из Афганистана, Китая, Ирана к 1914 г. насчитывалось около 120 тысяч человек (это были не горожане), а русских крестьян в этой области – только 14 254 человека, почти в 10 раз меньше.

В течение 50 лет в Туркестанский край переселилось около 500 тысяч русских, а в 1917 г. численность населения всех областей края составляла 7 миллионов 668 тысяч человек[450], значит, русских было около 7,5 процента, к тому же большая часть русских туркестанцев проживала в городах. Такова была статистика. Прав был А.В. Кривошеин, когда писал: «Горсть русских поселенцев, устроенных за это время в коренном Туркестане, – ничтожная»[451]. Тем не менее эта горсть очень помешала советской власти.

В 1918–1920 гг. Туркестан сильно пострадал от Гражданской войны – здесь было несколько фронтов. К концу 1920 г. продукция туркестанского сельского хозяйства составила лишь третью часть довоенной, более чем наполовину сократились посевы; посевы яровой пшеницы сократились на 71 процент. Если до войны посевы равнялись 3 миллионам десятин, то в 1920 г. они достигли только 1,6 миллиона десятин. В 1918 г. в руки Советского государства перешло 239 хлопкоочистительных заводов, а к 1920 г. из них могли работать только 47[452].

Как же поступили большевики в обстановке развала местной экономики? Их интересовала не экономика, а политика. Местное население относилось к ним в лучшем случае равнодушно, скорее – враждебно: нужно было завоевать его симпатии, и выход был найден. Козлом отпущения назначили русских переселенцев – их разорили по прямому указанию Ленина. Из Москвы шли призывы «искоренить все следы империализма великорусского». В это время готовилась земельно-водная реформа в крае, и для ее обоснования Ленин написал постановление Политбюро ЦК РКП(б), в котором призывал: «.разбить, выселить и подчинить себе кулаков русских энергичнейшим способом»[453]. Новая власть энергично взялась выполнять приказ вождя и выполнила его в течение 1921–1922 гг.

«План проведения земельно-водной реформы предусматривал изъятие у русских переселенцев всех излишков земли (сверх трудовой нормы), ликвидацию самовольных поселенческих поселков, а также хуторов и заимок, препятствовавших свободному земле-и водопользованию местного населения. Освобождавшиеся земли поступали в фонд землеустройства коренной безземельной и малоземельной бедноты и возвращавшихся беженцев (после восстания 1916 г. – Е. Г.). Излишки инвентаря отчуждались по твердым ценам и предназначались для распределения среди землеустраиваемых хозяйств. Крупные кулацкие хозяйства подлежали учету, конфисковывался живой и мертвый инвентарь, их выселяли из Туркестана»[454]. Кстати сказать, выселяли также русских предпринимателей и служащих.

В результате земельно-водной реформы в Туркестане были ликвидированы 161 село, 175 хуторов, 95 заимок и 35 отдельных захватов. Выселено 8084 крестьянских хозяйства, изъято земли – 232 831 десятина, установлена трудовая норма[455]. Если учесть, что крестьянское хозяйство могло включать 10 и больше душ, то, значит, пущено по миру до 80 тысяч человек, а их всего было 144 тысячи.

Это был погром. Хотя и советская книга, но все же изданная в 1986 г. «История крестьянства СССР» признает: «Ликвидация русских поселков осуществлялась подчас без достаточного содействия хозяйственному устройству переселенцев на новых местах»[456]. Читай: выгоняли на улицу.

Говорили, что выгоняют кулаков, однако большинство «кулаков» владело наделами в 5 десятин, а для прокормления крестьянской семьи (по нормам Европейской России) требовалось 7 десятин. Да и «трудовая норма» была хороша – 0,5–1,2 десятины в зависимости от качества земли[457]. Не трудовая, а голодная норма.

Признаком принадлежности к категории «кулак» считался не только размер земельного надела, но и факт найма работников, что называлось эксплуатацией, а то, что «эксплуатируемый» получал возможность зарабатывать деньги, кормиться и кормить семью, в расчет не принималось.

Итак, разорив тех самых «крепких хозяев», которых русские власти старательно привлекали в Туркестан, большевики в 1921–1922 гг. совершили переворот от товарного к натуральному хозяйству.

На первом этапе земельно-водной реформы разорению подлежали русские крестьяне. «Земельная реформа 1921 г., – говорит Е. Зелькина, – направлялась по линии национальной, а не классовой и обрушивалась преимущественно на отношения национального неравенства в вопросах земледелия. Все местное крестьянство… шло на эту реформу, отбирало землю у русских поселенцев»[458]. Охотно шло – грабить весело. В данном случае, как, впрочем, и во многих других, большевики проявили себя силой антирусской, для них Россия была ненужным хламом. Отношение интернационалистов к России, ее государственности, ее истории ярко и образно выразил в 1929 г. поэт Джек Алтаузен:

Я предлагаю

Минина расплавить,

Пожарского.

Зачем им пьедестал?

Довольно нам

Двух лавочников славить:

Их за прилавками

Октябрь застал.

Случайно им

Мы не свернули шею.

Я знаю, это было бы под стать.

Подумаешь,

Они спасли Расею!

А может, лучше было не спасать?

Интернационалисты любили мировой пролетариат, но не любили Россию, они не жаловали отдельные этносы. Сначала были русофобами, потом стали антисемитами, затем не терпели прибалтов, горцев и т. д. Увлеклись выполнением «интернационального долга» и перебили тысячи афганцев. Особенно они не любили трудолюбивых крестьян. Разделавшись с русскими в Туркестане, интернационалисты принялись за местных и тогда на многие годы получили басмаческое движение, но это, как говорится, другая история.

Так трагически закончилось переселенческое дело в Туркестанском крае, где при населении в 7,6 миллиона человек не нашлось места для сотни тысяч русских крестьян. Сегодня, кстати, на территории бывшего Туркестана проживает 50 миллионов человек.

Преобразования в водо-и землепользовании