смысл исторического события.
Все это было бы так, если бы искусствоведы не ошибались. Дело в том, что основным источником сведений о казнях стрельцов в 1698 г. (а они продолжались на протяжении нескольких месяцев) является дневник австрийского дипломата И. Г. Корба. Первые его публикации на русском языке появились в 1860-е гг.[359] Суриков несомненно читал дневник Корба. Более того, изображенный на его полотне иностранец, подперев подбородок задумчиво глядящий на происходящее, это, вероятно, императорский посол И. X Гвариент, а стоящий за ним человек в белом галстуке – сам Корб.
Согласно дневнику Корба, казни стрельцов в октябре-ноябре 1698 г. происходили в основном в селе Преображенском и у стен Белого города. Они описываются в самом дневнике, а также во вставке, озаглавленной «Краткое описание опасного мятежа стрельцов в Московии». Однако в последней упоминается и колесование «около Кремля» 28 и 31 октября 1698 г., причем под 28 октября значится: «Обширнейшая площадь в городе перед церковью Святой Троицы (самой большой в Москве) назначена была государем служить местом казни».[360] Храм Василия Блаженного, а правильнее, Покровский собор, был, как известно, построен на месте Троицкой церкви и вполне вероятно, что не владевшему русским языком Корбу могли сообщить именно это название. При этом в «Краткое описание» не включены события следующего 1699 года. Между тем, за 13 февраля 1699 г. в дневнике имеется следующая запись:
«День ужасный, так как сегодня казнено двести человек. Этот день несомненно должен быть отмечен черной краской. Все были обезглавлены топором. На пространной площади, прилегающей к Кремлю, были приготовлены плахи, на которые осужденные должны были класть головы. <…> Его царское величество с известным
Александром, общество которого он наиболее любит, приехал туда в карете и, проехав через ужасную площадь, остановился неподалеку от нее, на том месте, где тридцать осужденных поплатились головой за свой преступный заговор. Между тем злополучная толпа осужденных наполнила вышеозначенную площадь. Тогда царь пошел туда, для того чтобы при нем были казнены те, которые в отсутствие его составили святотатственный замысел на столь беззаконное преступление. Между тем писарь, становясь в разных местах площади на лавку, которую подставлял ему солдат, читал во всеуслышание собравшемуся народу приговор на мятежников, чтобы придать большую известность безмерности их преступления и справедливости определенной им за оное казни. Народ молчал, и палач начал трагедию. Несчастные должны были соблюдать известный порядок: они шли на казнь поочередно, на лицах их не видно было ни печали, ни ужаса предстоящей смерти. <…> Одного из них провожала до самой плахи жена с детьми, испуская пронзительные вопли. Прежде чем положить на плаху голову, отдал он на память жене и милым детям, горько плакавшим, перчатки и платок, который ему оставили. Другой, подойдя по очереди к плахе, сетовал, что должен безвинно умереть. Царь, находившийся от него только на один шаг расстояния, отвечал: «Умирай, несчастный! А если ты невинен, пусть вина за пролитие твоей крови падет на меня!». Кроме царя и вышеупомянутого Александра присутствовали еще некоторые из московских вельмож».[361]
Пространная площадь, прилегающая к Кремлю, однозначно воспринимается нами как Красная площадь. Однако полной уверенности в том, что речь идет именно о ней, видимо, быть не может. Во-первых, следует иметь в виду, что в конце XVII в. Красная площадь имела совсем иной вид, чем в наши дни. Фактически на месте нынешней площади было три площади, разделенные мощением улиц Никольской, Ильинки и Варварки. Красной в середине этого столетия стала называться как раз та часть площади, которая примыкает к Спасской башне Кремля и собору Василия Блаженного, т. е. та, что изображена на картине Сурикова. Часть ее с восточной стороны была занята торговыми рядами и, следовательно, переданное художником ощущение тесного пространства (искусствоведы обращают внимание на то, что Суриков уменьшил расстояние между собором Василия Блаженного и кремлевской стеной) вполне достоверно.
С другой стороны, Корб мог назвать площадью, прилегающей к Кремлю, и какое-то иное пространство, хотя, конечно, употребленное им слово «пространная» скорее всего указывает именно на Красную площадь.
Обратим внимание на еще одну деталь. В описании казни 10 октября 1698 г. Корб писал:
«…сотня осужденных в небольших московских телегах (которые москвитяне называют извозчичьими) ждали смертной казни. Для каждого преступника телега, при каждой телеге солдат. Не было там священника, чтобы преподать духовную помощь, как будто бы осужденные не были достойны этого религиозного обряда; однако ж каждый из них держал в руках восковую свечу, чтобы не умирать без освящения и креста. Ужас предстоящей смерти увеличивали жалостные вопли жен, стоны и раздирающие вопли умиравших поражали громаду несчастных. Мать оплакивала своего сына, дочь – судьбу отца, несчастная жена – злой рок мужа; с их рыданиями сливались вопли тех женщин, которые, по разным связям родства или свойства, заливались слезами. Когда кого-либо из осужденных лошади быстро уносили на место казни, рыдания и вопли женщин увеличивались; они, стараясь догнать их, оплакивали жертву разными, почти сходными одни с другими словами (передаю их так, как мне их перевели): «Для чего тебя так скоро отнимают у меня? Зачем покидаешь меня? И в последний раз поцеловать нельзя? Не дают мне попрощаться с тобой в последний раз?»
В записи дневника Корба за 27 октября 1698 г. также говорится: «Сам царь, сидя верхом на лошади, сухими глазами глядел на всю эту трагедию».[362] Таким мы видим Петра и на картине Сурикова, который очевидно читал дневник Корба гораздо внимательнее, чем исследователи его творчества и соединил в своем произведении события, происходившие в разные дни октября 1698 – февраля 1699 гг.
Дотошный историк не может, впрочем, не заметить: сказанное выше об ассоциациях, самого Петра, связанных с Красной площадью – это тоже всего лишь реконструкция, представления самих историков о мыслях царя, которые доподлинно неизвестны. Но ведь почему-то Петр казнил стрельцов в том числе и на Красной площади. Интересно, что Корб, которому символическое значение Красной площади было, конечно, непонятно, описывая казнь у стен Белого города, отмечает символический смысл этого места: «Желая показать, что стены города, за которые стрельцы хотели силой проникнуть, священны и неприкосновенны, государь велел всунуть бревна в ближайшие к воротам бойницы и на каждом бревне повесить по два мятежника».[363] Что же касается самого Петра, то изучение документов показывает, что степень отрефлексированности царем собственных деяний, в начальные годы царствования еще была невысока и лишь усиливалась с годами, т. е. смысл событий до самого Петра доходил постепенно, его действия лишь постепенно становились все более осознанными и продуманными. Собственно, тот смысл, о котором идет речь, казнь стрельцов на Красной площади приобрела лишь в свете событий, произошедших позже. Можно предположить, что в 1698 г. сам Петр был лишь ослеплен яростью и ненавистью к стрельцам. Он казнил конкретных бунтовщиков, своих врагов, а не какой-то отвлеченный символ старины. Если он и видел в них этот символ, то пока разве что на уровне подсознания. Суриков же писал свою картину тогда, когда смысл события уже был ясен.
Казнь стрельцов. Гравюра из немецкого издания «Дневника» И. Г. Корба
Но вернемся из Москвы в Петербург, ибо история его основания уже сказанным выше не заканчивается. Даже если забыть о словах Петра, произнесенных или не произнесенных при основании города, как быть с другими подробностями повести «О зачатии здании царствующего града Санктпетербурга»? Очевидно, что ее рассказ, даже без сделанного Пыляевым дополнения, сам по себе столь красив, «литературен», насыщен такими исполненными символического значениями деталями, что просто не может не вызывать сомнений у историка. А то обстоятельство, что мы имеем дело с литературно-публицистическим произведением, причем созданным уже после смерти Петра (по-видимому, во второй половине 1720-х гг.) и созданным со вполне очевидными целями, остро ставит вопрос о его достоверности.
Один из возможных путей решения этого вопроса связан, конечно же, с анализом собственно текста повести и поиском параллелей с разного рода подобного сочинениями. Впрочем, первую подсказку такого рода дает сама повесть. Под характерным заголовком «Подобное» в ней кратко пересказывается легенда об основании византийским императором Константином города Константинополя, где также фигурирует орел, а затем следует повествование о путешествии Андрея Первозванного «к стране Санктпетербург-ской». Историк А. В. Предтеченский, комментируя эти тексты, заметил: «Автор, быть может, и сам понимая, что он рассказывает не более чем легенду, всячески стремится подчеркнуть политическое значение основания новой столицы. Это значение для автора совершенно ясно, и если бы он поставил перед собой задачу изложить точные исторические события, а не привести создавшуюся вокруг основания Петербурга легенду, то, вероятно, русская литература о Петербурге обогатилась бы памятником первоклассного значения».[364] Скорее, автор не столько понимал, что рассказывает легенду (Предтеченский полагал, что он мог ее от кого-то услышать), сколько создавал ее, но очевидно, что именно детали повести, подчеркивающие параллель между основанием Петербурга и Константинополя, можно признать заведомо наименее достоверными.
Между тем, совсем иная трактовка рассказа повести предложена петербургским историком А. М. Шарымовым. Целью его обширного исследования, основные положения которого были изложены сперва в пространной журнальной статье, а затем и в монографии,