Очевидно, что эта медаль является материальным воплощением политического дискурса, в рамках которого было дано идеологическое обоснование разделов Польши: Россия вернула себе некогда отторгнутые от нее «исконные» русские земли. Однако, как и когда сложился этот дискурс? На какого рода исторических представлениях и знаниях он основывался? Был ли он частью не прерывавшейся традиции или возник заново и имел «рукотворное» происхождение? Наконец, какую роль он сыграл в судьбе Польши, если иметь в виду, что, как принято считать, российская внешняя политика XVIII века имела прежде всего рационалистическую основу и была направлена на сохранение баланса сил в центральной Европе?
Понятие «исконные русские земли» вызывает ассоциацию с другим устойчивым словосочетанием – «собирание русских земель», являющимся по сути одним из ключевых понятий традиционной схемы русской истории. Как правило, оно соседствует в исторической литературе со словосочетанием – «объединение русских земель вокруг Москвы» и используется преимущественно для обозначения политических процессов XIV–XVI вв., от Ивана Калиты до Ивана Грозного. При этом уже присоединение при Грозном Поволжья и Сибири очевидно выходит за рамки этого понятия и некоторыми современными исследователями интерпретируется как собирание земель Золотой Орды и начало формирования империи. Более того, некоторые современные историки считают, что и в целом процесс «собирания русских земель» в действительности был процессом собирания земель Золотой Орды, преемником которой стремилось стать Московское княжество. Так или иначе, в рамках традиционной историографической схемы понятие «собирание русских земель» имеет вполне определенные хронологические ограничения.
Однако в литературе встречается и более широкое использование этого понятия и именно в связи с разделами Польши. Так, уже Н. М. Карамзин, хотя и не упоминая само это словосочетание, в «Историческом похвальном слове Екатерине Второй» писал, что «монархиня взяла в Польше только древнее наше достояние».[428]Позднее в записке «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» он выразился еще более резко, вполне очевидно метя в одного из «молодых друзей» императора Александра I кн. Адама Чарторыйского: «Пусть иноземцы осуждают раздел Польши: мы взяли свое».[429] Оба эти сочинения Карамзина носили, конечно же, не научный, но, скорее, публицистический характер. Между тем, в 1805 г., то есть еще до появления на свет карамзинской «Записки о древней и новой России» вышла в свет претендовавшая на научность книга Н. Н. Бантыша-Каменского «Историческое известие о возникшей в Польше Унии с показанием начала и важнейших в продолжении оной через два века приключений, паче же от бывшем от Римлян и Униатов на благочестивых тамошних жителей гонении», в которой, по словам современного исследователя, «впервые были сформулированы тезисы об исторической роли русского правительства в воссоединении Западной Руси и Великороссии».[430]Однако первым по-настоящему серьезным исследованием истории разделов Польши явилась книга С. М. Соловьева «История падения Польши», опубликованная в год польского восстания 1863 г.
Уже во введении к ней в кратком обзоре событий XVII в. историк отмечал:
«Заветная цель собирателей русской земли, Московских государей, государей всея Руси, казалось, была достигнута. После небывалых успехов русского оружия, после взятия Вильны /1655 г. – A. K.I царь Алексей Михайлович имел право думать, что Малороссия и Белоруссия, Волынь, Подолия и Литва останутся навсегда за ним. Но великое дело только что начиналось, и для его окончания нужно было еще без малого полтораста лет».
После же заключения договора о вечном мире с Польшей 1686 г., по его мнению, «почти на сто лет приостановлено было собирание русской земли».[431] Переходя затем к описанию событий XVIII века и подробно описывая историю первого раздела, а также события после него Соловьев, казалось бы, забывает о собирании русских земель, делая акцент исключительно на защите православного населения, как основной цели российской политики в отношении Польши, и возвращается к нему лишь, когда дело доходит до второго раздела. Причем, делает это историк как бы не по своей воле, а вслед за историческими персонажами, о которых он пишет, не просто солидаризируясь с ними, но и не сомневаясь в том, что именно диссидентский вопрос определял политику российских властей в первые тридцать лет правления Екатерины II.
Их мотивация, по его мнению, изменилась после принятия Конституции 3 мая 1791 г., когда в Польше возникли планы выведения польских православных из-под юрисдикции московского патриархата:
«Первый раздел Польши, предложенный Пруссиею, представлялся в Петербурге преимущественно разделом Польши и потому на него неохотно согласились, но когда в Варшаве вздумали восстановить дело Витовта, то вопрос получил для России уже настоящее значение: дело пошло уже не о разделе Польши, а о соединении русских земель. Польша стала грозить разделением России, и Россия должна была поспешить политическим соединением предупредить разделение церковное».[432]
Далее Соловьев подробно описывает события 1791–1793 гг. и замечает: «несогласие прусского короля вести войну с Францией) без вознаграждения на счет Польши, наконец, невозможность успокоить Польшу собственными ее средствами… /с помощью Тарговицкой конфедерации – А. К./ все это заставляло Екатерину немедленно же войти в виды Пруссии относительно второго раздела, на который после замыслов польских реформаторов относительно русского православного населения смотрели уже не как на раздел Польши, но как на соединение раздробленной России».[433] Заметим, что это утверждение историка внутренне противоречиво, ведь из него следует, что, во-первых, земли, присоединенные во время первого раздела, рассматривались не как исконно русские, а как польские, а во-вторых, основной причиной второго раздела было отнюдь не стремление воплотить в жизнь извечную мечту московских государей, а вполне конкретные политические обстоятельства. Причем тут же Соловьев приводит никак не подтверждающее его точку зрения высказывание Екатерины II из дневника А. В. Храповицкого за 24 февраля 1793 г.: «беру Украйну взамен моих убытков и потери людей».[434] Также обращает на себя внимание своеобразная словесная эквилибристика, к которой прибегает историк. В первой из приведенных цитат в одной фразе выведение польских православных из-под власти московского патриархата сперва приравнивается к «разделению России» и, значит, именно это грозило ее единству, а затем оказывается, что речь идет о «разделении церковном», которое необходимо было предупредить политическими мерами, причем во второй цитате говорится о «соединении раздробленной России». Но, если она уже была раздроблена, то что же пытались разделить злокозненные поляки? Сам Соловьев очевидно не видел этого противоречия, поскольку, по всей видимости, говоря об оказавшемся под угрозой единстве России, имел в виду единство духовное, а не географическое. Характерно при этом, что, хотя речь идет о конце XVIII в., в своей книге историк практически не употреблял понятия «украинцы», «малороссы» и «белорусы», но всех польских православных именовал русскими. Идея защиты православных, таким образом, как бы трансформируется у Соловьева в идею собирания русских земель, сливается с ней и становится ее частью, но для того, чтобы это слияние обнаружить, современному читателю надо сделать определенное умственное усилие. В сущности, Соловьев, возможно, неосознанно воспроизводил представление древнерусских книжников о русской земле как этноконфессиональной общности,[435]фиксируя при этом казавшиеся ему очевидными изменения в мотивации российской политики. Поэтому вряд ли можно согласиться с современной исследовательницей, утверждающей, что «подчеркивая – и всецело одобряя – этноконфессиональный характер политики Екатерины в польском вопросе, С. М. Соловьев в этом смысле не усматривал различий между первым и последующими разделами Речи Посполитой».[436] Примечательно и то, что, если, говоря о первом разделе, Соловьев, строго следуя за источниками, как уже упоминалось, воспроизводил формальную мотивацию российских властей, то реанимация идеи собирания русских земель была уже его собственной интерпретацией, не подкрепленной в тексте книги какими-либо ссылками на исторические источники. Заметим также, что, если первоначально, как будет показано ниже, концепция собирания земель подразумевала воссоединение территорий, некогда находившихся под властью Рюриковичей, то в трактовке Соловьева признаком единства выступала исключительно конфессиональная принадлежность местного населения.
В своей интерпретации второго раздела Польши Соловьев был не одинок. Ему вторили сперва Н. И. Костомаров,[437] затем М. О. Коялович,[438] а в столетнюю годовщину второго раздела появилась небольшая работа А. П. Липранди, общественного деятеля право-монархического толка, с характерным названием «„Отторженная возвратих“. Падение Польши и воссоединение Западно-Русского края». Однако уже в дореволюционной историографии высказывались и иные точки зрения, в частности, о том, что участие России в разделах Польши было вызвано сугубо прагматическими соображениями, а защита православных была лишь предлогом. Более того, отмечалось, что радикального улучшения положения польских православных в России опасались, поскольку это могло привести к усилению бегства в Польшу русских крестьян.