Честь и бесчестье в России XVIII века[217]
Концепт чести и бесчестья, как показано в многочисленных исследованиях, посвященных европейскому обществу средневековья и раннего Нового времени, выполнял важнейшую социальную функцию, с одной стороны, обеспечивая и защищая социальный статус индивида, а также семьи и корпорации, к которой он принадлежал, а с другой, обеспечивая единство общества в целом. На российском материале XVI–XVII вв. эта проблематика изучена в капитальной монографии американской исследовательницы Нэнси Шилдс Коллманн.[218] На основе анализа большого комплекса (более 600 дел) ранее не привлекавших внимания историков архивных материалов автор пришла к выводу, что «поскольку носителями чести были представители всех социальных категорий, даже холопы, это отражает природу московского общества и взаимоотношения общества и государства», причем «в Московии государство было связано с защитой чести значительно теснее, чем в современных ей европейских странах». Более того, «в России само государство было облачено в риторику чести».[219] Честь в Московской Руси, по мнению Коллманн, «была способом разрешения и предотвращения конфликтов», а также «дискурсом, определявшим способ взаимодействия людей в доме, семье, деревне», «она устанавливала социальный статус кво при помощи санкций, привязанных к социальному рангу», «распространяла идеализированное видение общества, объединенного честью, от царя до самого последнего подданного, и это
было механизмом социального единения».[220] Важным наблюдением, которое сделала американская исследовательница, является то, что в России раннего Нового времени человек был носителем не столько личной, индивидуальной, сколько коллективной чести. При этом в своей книге Н. Коллманн также отмечала, что по мере модернизации общества в Новое время происходит, с одной стороны, выделение личности из коллектива и индивидуализация сознания, а с другой, по мере изменения судебной системы, значение концепта чести, как инструмента социального единения, снижается.
Несколько позднее к теме бесчестья на примере петербургских обывателей петровского времени обратилась О. Е. Кошелева.[221] Исследовательница задалась вопросом: «какой смысл скрывается за их словами, что именно они понимали под защитой чести?». Пытаясь ответить на этот вопрос Кошелева попыталась «четко определить, какие конкретные слова и действия расценивались как бесчестье».[222]Рассматривая вслед за Н. Коллманн и Л. А. Черной боярский приговор и указ Петра I 1700 г., историк пришла к выводу, что «брань не во всех случаях была бесчестящей в юридическом смысле, и в понятиях «бранить» и «бесчестить» имелась разница». Затем, проанализировав ряд судебно-следственных дел, она выделила ругательства, употреблявшиеся и воспринимавшиеся как бесчестье мужчинами и женщинами. В результате она пришла к выводу, что в первой четверти XVIII в., не смотря на петровские реформы, изменившие социальную структуру русского общества, «традиционная система защиты от «бечестья» не переставала столь же эффективно функционировать на всех уровнях общества… Она как старая, но прочная скрепа продолжала работать на единение государства и… подданных, помогая этой связи не рассыпаться окончательно».[223] Вместе с тем, Кошелева настаивает на существенных различиях в понимании чести и бесчестья в России, где, по ее мнению, эти понятия были связаны в первую очередь с социальным положением человека, и в Западной Европе, где они отражали главным образом личное достоинство. Сравнение их она считает некорректным. «Следует, – подчеркивает исследовательница, – отдельно сравнивать разные варианты защиты личного достоинства и разные системы единения власти с подданными, которое в России осуществляла защита от бесчестья».[224]
В более поздней работе, опубликованной сперва по-французски, а спустя некоторое время и по-русски, О. Е. Кошелева вновь подтвердила свою точку зрения, считая, что «Н. Колман ошибочно убеждена в том, что любое агрессивное действие и каждое бранное слово являлось «бесчестьем», подлежащим судебному преследованию»: «В суде, как ясно видно по судебному делопроизводству, на бумагу заносились не все подряд сказанные в конфликтах ругательства, а лишь наносившие удар именно по чести – социальному статусу. Оскорбления же типа «дурак», «урод», «подлец» и др. в судебных записях не встречаются, хотя, безусловно, они имели место в жизни. Иначе говоря, дела о бесчестье, как и родственные им местнические дела, не являются тем материалом, по которому можно судить о чести как личном достоинстве». Это объясняется тем, что «личное достоинство воспринималось в православной традиции как гордыня, и если его оскорбляли, то обиженный должен был по нормам душеспасительного поведения простить обидчика, не проявляя гордыни. Человек, озабоченный своей честью и достоинством, именовался спесивым. Защита личного достоинства не была общепринятым, престижным образом действий».[225]
На мой взгляд, высказанные О. Е. Кошелевой утверждения не во всем убедительны. Во-первых, такие слова, «дурак», «урод» и «подлец», конечно же, кажутся общеупотребительными, но можем ли мы быть уверены, что они действительно употреблялись, были столь же общеупотребительны, как в наше время, и при этом не становились причиной дел о бесчестье, если мы не встречаем их в исторических источниках? Представляется, что такое предположение, основанное на внеисточниковом знании, выходит за рамки, принятые в исторической науке. Во-вторых, можем ли мы также, на основании источников подтвердить, что самосознание людей рубежа XVII–XVIII вв. полностью совпадало с тем, что предписывала «православная традиция»[226], и обладаем ли мы инструментами, позволяющими различить защиту социального статуса от защиты личного достоинства?
Некоторые наблюдения над эволюцией концепта чести и бесчестья на материале XVIII века представлены в моей книге, посвященной повседневной жизни русской городской провинции, явившиеся результатом исследования конфликтов в г. Бежецке Ярославской губернии.[227] При этом «слово «бесчестье» как результат конфликтов обозначено авторами явочных челобитных» лишь в 15 % изученных документов. Однако, как отмечалось в книге, «даже когда само слово в челобитной отсутствует, оно, как правило, подразумевается и выступает основной причиной челобитья». При этом количество выявленных нерешенных дел подобного рода оказалось значительно больше, чем в базе данных, собранных Н. Коллманн, что позволило «сделать осторожное предположение, что в целом эти цифры отражают постепенное снижение значения слова «бесчестье» как регулятора внутриобщинных отношений и как категории, связывающей ее членов».[228]
В настоящем исследовании предпринята попытка еще раз проверить полученные исследователями выводы путем привлечения новых данных (в том числе за хронологически более широкий период) и сквозного просмотра. С этой целью были выбраны хранящиеся в РГАДА документы городовых магистратов двух городов, находившихся в разных частях страны – Вологды на Севере и Брянска на Юге России, а также ряд дел из фонда Московского судного приказа. В общей сложности было выявлено и проанализировано 46 кейсов по Вологде, 55 – по Брянску и 96 – по Москве; всего 197 кейсов за 1703–1776 гг. Участниками изученных конфликтов были представители практически всех социальных слоев этого времени – дворяне, горожане, священнослужители, мелкие чиновники местных учреждений, солдаты и крестьяне. Следует сразу же отметить, что в качестве посягательства на их честь авторы использованных в исследовании явочных челобитных рассматривали не только «бесчестье словом», ставшее предметом изучения О. Е. Кошелевой, но и физическое насилие, главным образом, побои.[229]
Между выявленными в трех архивных фондах делами имеются определенные различия, связанные с разницей в делопроизводстве соответствующих учреждений. В то время как Московский судный приказ специализировался на разрешении разного рода конфликтов и в особенности связанных с бесчестьем, для городовых магистратов разрешение конфликтов было лишь одной из их многочисленных функций. Из 101 кейса по Вологде и Брянску в 9 случаях было достигнуто мировое соглашение (все случаи по Вологде) и лишь в одном случае имеется решение магистрата (также Вологодского), хотя расследование было начато и по многим другим случаям. В Москве 39 из 96 кейсов (40,5 %) закончились примирением и в 28 случаях было вынесено судебное решение. При этом из 101 кейса Вологды и Брянска слово «бесчестье» упомянуто в исковых (явочных) челобитных 35 раз, т. е. в 34,6 % случаев, что более чем в два раза выше, чем в ранее изученных документах по Бежецку.
И Н. Коллманн, и я в своей книге по Бежецку отмечали, что во многих случаях челобитчики не настаивали на вынесении решения, поскольку истцы зачастую считали необходимым официально зафиксировать факт бесчестья, полагая это достаточным с точки зрения защиты своего достоинства, но не склоны были тратить время на хождение в суд, что было чревато и судебными издержками: для них было важнее всего было публично заявить о своем несогласии с оскорблением. С этим во многих случаях связано отсутствие в делах о бесчестье судебных решений. Однако надо иметь в виду, что зачастую мы не находим решений, поскольку они регистрировались в других документах. В то же время по вологодским документам видно, что истцы иногда повторно подавали челобитные спустя много лет после происшествия, что указывает на то, что они ожидали вынесения приговора и считали это вполне вероятным.