[491] и, таким образом, выдвигаемая аргументация должна была свидетельствовать о «цивилизованности» и «политичности» русской дипломатии. Исследовательница также сравнила труд Шафирова с сочинениями Феофана Прокоповича – «Словом похвальным о преславной над войсками Свейскими победе» 1709 г. и «Словом похвальным о баталии Полтавской» 1717 г., показав, как эволюционировала концепция главного петровского идеолога, придя в соответствие с официальной версией шафировского «Рассуждения». Отметим, что, в отличие от первого, где основной акцент делался на Божий Промысел, во втором «Слове» Прокоповича и мотив отторженных от России земель прозвучал более отчетливо: «Буде тебе, о Россие, древние и правильные вины, еже бы иногда оружием отмстити обиды, тебе нанесенныя от сего супостата, и от-торженныя наследственныя твои сия области возвратить в паки державу твою». В аналогичных образах упоминает Прокопович и присоединение Украины: «Малая Россия, исторгнувшися от ига польскаго, под крепкую десницу монархов своих наследных возвратися».[492]
В петровское время еще активно эксплуатируется старинное словосочетание «отчины и дедины». Оно сохраняется и в царском титуле Петра – «многих государств и земель Восточных и Западных и Северных Отчичь и Дедичь и наследник и государь и обладатель».[493] Однако идущие в это время сложные процессы переосмысления понятия государство в контексте теории общего блага не могли не привести к трансформации «вотчинного дискурса» в дискурс государственный. Государь теперь предъявляет свои претензии на те или иные земли не просто по праву наследования, но как Отец Отечества, действующий от имени страны и народа, и потому не случайно свои наследственные области возвращает не царь, но сама Россия.[494]
Полтавская победа 1709 г. в учебниках истории, как правило, трактуется как момент превращения России в «великую державу». В реальности, однако, процесс интеграции страны в систему международных отношений занял несколько десятилетий, в течение которых внешнеполитическая активность России постепенно, по мере того как русские дипломаты познавали хитросплетения европейской политики и осваивали новые практики, росла за пределы балтийского и черноморско-каспийского регионов и приобретала общеевропейский характер. В Петербурге все больше начинали понимать, что отныне достижение каких-либо внешнеполитических целей уже невозможно путем выстраивания отношений с какой-либо иностранной державой напрямую без учета интересов других европейских игроков. Так, к примеру, попытки России при Екатерине I выполнить данные еще ее мужем голштинскому герцогу Карлу-Фридриху, женившемуся на цесаревне Анне Петровне, обещания помочь с возвращением захваченного Данией Шлезвига натолкнулись на сопротивление Англии и Франции и чуть не привели к военному конфликту. Надежды русской дипломатии решить эту проблему посредством заключения «четвертного» англо-франко-прусско-русского союза не оправдались, поскольку переговоры уперлись в ту же голштинскую проблему и круг, таким образом, замкнулся. В определенной мере именно это толкнуло Россию в объятия Австрии и привело к подписанию в 1726 г. русско-австрийского союза, определившего российскую внешнюю политику нескольких последующих десятилетий и способствовавшего интеграции России в общеевропейские дела.
В ряду проблем, постоянно находившихся в поле зрения русского правительства, была и польская. «Одним из главных аспектов этой традиционной проблемы, завещанной XVII в., – писал Г. А. Некрасов, – были территориальные вопросы – о воссоединении с Россией украинских и белорусских земель, оккупированных в прошлом панской Польшей и от которых Россия никогда не отказывалась. Но в изучаемое время /1725-1739 гг. – А. К./ этот основной нерешенный аспект польской проблемы не ставился русской дипломатией в качестве очередной внешнеполитической задачи».[495] Действительно, в подготовленной в 1726 г. А. И. Остерманом обстоятельной записке об основных проблемах и направлениях российской внешней политики отношения с Речью Посполитой не были выделены, как другие державы, в отдельный раздел и сама она упоминалась лишь в связи с Курляндией и Пруссией.[496] В 1733–1735 гг. Россия приняла активное участие в войне за польское наследство, в которой скрестились интересы Австрии, Пруссии, Франции, Швеции и Турции. Совместными усилиями с Австрией и в противовес Франции польский престол удалось сохранить за саксонским курфюрстом, что, как считалось, должно было гарантировать Польше отведенную ей роль буфера между Россией и Западной Европой. Подобная линия в отношении Польши выдерживалась и в последующие десятилетия. «В иерархии ее /России – А. К./ внешнеполитических приоритетов польское и шведское направления со второй половины 30-х годов XVIII века, – констатирует П. В. Стегний, – начинают играть второстепенную, а затем и подчиненную роль.»[497]
Посвятивший изучению русской внешней политики середины XVIII в. две монографии М. Ю. Анисимов констатирует:
«Следует остановиться на том, что считается исторической миссией России, одной из ее основных внешнеполитических целей – “воссоединение украинских и белорусских земель с Россией”. У Бестужева-Рюмина этой цели не было, как не было ее и у его противника, покровителя заграничных православных вице-канцлера Воронцова, и как не было ее у Елизаветы. Православных, конечно, защищали, как защищали их в Австрии, Турции и даже на острове английском Минорка в Средиземном море, но никогда не думали об их вхождении в Россию. Планы Конференции 1756 г. / Конференции при Высочайшем Дворе. – А. К./ ничего не говорят о религиозных мотивах “округления границ”, только территориальных. <…> В целом политика России в отношении Польши в 1749–1756 гг. не была глубоко продуманной, но она ни в коей мере не была агрессивной. Петербург практически не уделял внимания собственно польским делам, сосредоточив свое внимание на Европе.»[498]
«…силовое одностороннее изменение границы без каких-либо компенсаций слабому соседу, ни тогда ни Елизавете, ни кому-либо из ее сановников эта идея даже не приходила в голову. Россия считалась с международным правом и интересами других европейских держав и не желала встать вровень с европейским изгоем – Пруссией Фридриха II, практиковавшего такие методы».[499]
Иначе говоря, идеологически мотивированная задача собирания русских земель в это время вообще не стояла в повестке дня, уступив место откровенной прагматике. Более конкретные планы в отношении Польши сформировались в Петербурге в связи со вступлением в Семилетнюю войну. Но суть их сводилась преимущественно к захвату Восточной Пруссии с последующим обменом ее у Польши на Курляндию, то есть на территорию с отнюдь не православным населением. Помимо Курляндии предполагалась и возможность приобретения части украинских и белорусских земель, но одновременно допускалась и вероятность получения от Польши вместо территорий денежной компенсации.[500] Особого внимания заслуживает замечание М. Ю. Анисимова о нежелании России нарушать нормы международного права и становиться изгоем мировой политики. Для Екатерины II эти соображения усиливались идеями и принципами, почерпнутыми ею у просветителей. Однако прежде чем вернуться к Екатерине, остановимся кратко на еще одном эпизоде, а именно оккупации Россией Восточной Пруссии во время Семилетней войны.
Хотя в Петербурге и рассматривали возможность присоединения ее к империи, а местные жители даже принесли присягу российской императрице, план этот был отвергнут. Единственный печатный манифест, который хоть как-то затрагивал эту тему, был посвящен разрешению свободной торговли на этой территории и в нем говорилось лишь о «благополучном ныне покорении оружию Нашему целаго Королевства Прусскаго».[501] В течение четырех лет жители Восточной Пруссии считались подданными России и платили ей налоги, но формально вхождение в состав империи так и не состоялось. Поэт А. П. Сумароков в оде 1758 г., явно забегая вперед, уже видел Елизавету Петровну на прусском престоле и призывал пруссаков радоваться своему новому счастью: «Довольна частию своею // Ликуй ты, Пруссия, под НЕЮ, // В веселье пременя свой страх». В то же время, по его утверждению, «Ни новых стран ни новой дани // ЕЛИСАВЕТА не ждала, // Гнушаяся кровавой брани // Европе тишину дала».[502] Завоевание Восточной Пруссией, таким образом, Сумароков никак не связывал с исторической справедливостью и воплощением сокровенных помыслов русского народа, а относил полностью к заслугам миролюбивой императрицы, вынужденной взяться за оружие из-за поведения коварного Фридриха II.
В одах Сумарокова, как и позднее в одах поэтов, прославлявших военные успехи века Екатерины, очевидно противопоставление войны и мира с явным предпочтением последнего, что отражало общую смену приоритетов в культуре Нового времени по сравнению со средневековьем. Екатерина II, будучи примерной ученицей просветителей, могла прочитать в «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера, что войны бывают законные и незаконные, справедливые и несправедливые и что, «поскольку государи чувствуют силу этой истины, они очень заботятся об издании манифестов с объяснением предпринятой войны и заботливо скрывают от народа и даже от самих себя истинные причины, побудившие их воевать». Несправедливыми войны бывают в том числе, когда «выдвигают благовидные предлоги, которые при внимательном изучении оказываются незаконными».