«Усердие к вере единоверных и единоплеменных нам тамошних обитателей, привязанность их к России и надежда, что единою ея помогцию могут они избавиться от угнетений, им причиняемых, удостоверяют нас, что при первом появлении войск наших в том крае они с нами соединятся и, возобновив в памяти храбрость предков своих, общею силою предуспеют выгнать из края тамошняго неприятелей. Данное от нас вам именование великаго гетмана войск наших казацких Екатеринославских и Черноморских послужит побуждением и самым надежным средством для всех веры и происхождения российских обитающих в Польше собраться под главным руководством вашим на действия там предлежащия».[535]
Новый рескрипт Потемкину последовал 18 июля, когда в Петербурге уже в полной мере осознали последствия принятия новой польской конституции. В нем среди прочего упоминалось, что
«в случае оказательства непреодолимой в короле прусском жадности, должны будем, в отвращение дальнейших хлопот и беспокойств, согласиться на новый раздел польских земель в пользу трех соседних держав. Тут уже та будет выгода, что, расширяя границы государства нашего, по мере онаго распространим и безопасность его, приобретая новых подданных единаго закона и рода с нашими».[536]
Как видим, никаких прямых упоминаний о восточных землях Речи Посполитой, как «исконно русских», которые надо воссоединить с Россией, дабы завершить миссию московских князей, в рассмотренных документах нет. Не находим мы в них и упоминаний об опасности потери влияния на польских православных, которое, по мнению Соловьева, должно было особенно опечалить, взволновать и возмутить российские власти. Более того, в документах этого времени, как официальных, так и секретных, постоянно подчеркивается, что Россия предпочитает сохранить целостность Польши, что ее основная цель – восстановление там прежнего политического строя, уничтоженного Конституцией 3 мая, а раздел возможен лишь в крайнем случае. Примечательно, что, помимо приведенной выше цитаты, никаких прямых высказываний Екатерины подобного рода не содержит и дневник А. В. Храповицкого. Нет в нем и упоминаний о каких-либо празднествах по случаю нового расширения территории империи в результате второго раздела.
Приведенные наблюдения подтверждают мнение П. В. Стегния, что «до начала Русско-турецкой войны 1787–1791 годов планы Екатерины в отношении Польши сводились к поддержанию там статус-кво, отвечавшего ближайшим интересам России. Присоединение Правобережной Украины, оставшейся во владении Польши после первого раздела… не являлось для императрицы делом первоочередной важности»[537] Историк приводит записку императрицы Безбородко от мая 1792 г.: «Я думаю же ныне, что по польским делам не было еще следовано от 1717 года иному проэкту, кроме одинакому, то есть чтоб сохранить республику и вольность ея, колико возможно в целости».[538] Как показано выше, все изменилось в ближайшие несколько месяцев, когда второй раздел Польши стал неотвратимым и потребовалось его идеологическое обоснование.
Посмотрим теперь, какое отражение нашел он в актах законодательства. Еще 8 декабря 1792 г., т. е. до подписания конвенции с Пруссией о разделе Польши М. Н. Кречетникову был направлен секретный рескрипт, в котором о разделе говорилось, как об уже свершившемся факте. Причины его Екатерина вновь обещала сообщить в печатном манифесте, но именно здесь впервые была предложена принципиально новая трактовка событий, основанная на идее собирания земель:
«Нет нужды упоминать здесь о причинах, понудивших нас присоединить к империи нашей от Республики Польской земли, издревле России принадлежавший, грады, Русскими князьями созданные и народы, общая с Россиянами происхождения и нам единоверные, и о наших на то правах»[539]
Конвенция между Россией и Пруссией была подписана 23 января 1793 г., а 27 марта М. Н. Кречетниковым был обнародован Манифест, который содержал развернутое обоснование раздела. Российская императрица, говорилось в нем, на протяжении тридцати лет безуспешно старалась о сохранении в Польше «покоя, тишины и вольности», но
«с особливым соболезнованием Ея Императорское Величество всегда взирала на те притеснения, которым земли и грады, к Российской империи прилеглые, некогда сущим ея достоянием бывшие и единоплеменниками /Курсив мой – A. KJ ея населенные, созданные и православною христианскою верою просвещенные, и по сие время оную исповедующие, подвержены были».[540]
Теперь же угрозы для населения этих земель усилились, поскольку «некоторые недостойные поляки» пытаются распространить на Польшу французское влияние и
«тем вящшая от наглости их предстоит опасность как спасительной христианской вере, так и самому благоденствию обитателей помянутых земель от введения новаго пагубнаго учения, стремящагося к разторжению всех связей гражданских и политических, совесть, безопасность и собственность каждаго обезпечивающих».[541]
Таким образом, идея «исконных» русских земель в этом официальном документе также присутствовала, но для новых подданных основной акцент делался на их защите и спасении, причем уже не в качестве единоверцев, но «единоплеменников», и не от угнетения их католиками-поляками, а от пагубного французского влияния. О воссоединении же русских земель, как акте исторической справедливости, в отличие от секретного рескрипта, впрямую тут не говорилось.[542] Судя по этому тексту, можно заключить, что в Петербурге сознавали, что в действительности население присоединяемых территорий в конфессиональном отношении далеко не однородно, а апелляция к исторической памяти вряд ли найдет достойный отклик. Не исключено, что был учтен и не слишком удачный опыт взаимодействия с греками во время первой русско-турецкой войны.[543]
Еще раз подчеркнем, что и этот манифест был предназначен для распространения лишь на вновь присоединенных землях. 23 апреля, то есть почти через месяц после его обнародования и через три месяца после совершения раздела, его копия была отослана в Сенат с именным указом, в котором о причинах присоединения новых территорий сенаторам предлагалось узнать из текста манифеста. Также они извещались о создании новых Минской, Изяславской и Брацлавской губерний и о произведенных в них назначениях. Именно эта часть указа Сенату, но без текста манифеста и была затем распечатана и разослана по всей стране.[544] Таким образом, члены Правительствующего Сената Российской империи узнали о причинах раздела из манифеста, адресованного жителям новых территорий, и, соответственно, должны были полагать, что Россия спасала своих единоверцев от тлетворного французского влияния. Остальные же подданные и вовсе пока оставались в неведении.
Объявление генералом Кречетниковым о присоединении Волыни и Подолии в 1793 г. Рисунок Р. Штейна по гравюре Шюблера
Наконец, еще через несколько месяцев, 2 сентября того же года при праздновании при дворе мира с Османской империей идея о разделах Польши как части процесса собирания русских земель вышла в публичное пространство. Генерал-прокурор А. Н. Самойлов произнес на праздновании обращенную к императрице и предназначенную для широкой публики пространную речь, в которой перечислялись ее многочисленные достижения и среди прочего говорилось:
«От сих пространных завоеваний обрати душевныя очи на десную страны: се Двина и Днепр текут в наших об-он-пол пределах: от Самогиции на долготу Днестра простерта наша граница. Страны нам единоплеменныя, отторгнутая сарматами, обрели свое избавление в веке Екатерины Вторыя: рукою и разумом Ея присоединены яко оторванные члены к телу России и составляют ныне пять наших провинций многолюдных и преизобильных».[545]
В этом отрывке обращают на себя внимание несколько моментов. Во-первых, происходит очевидная смена дискурса и об угрозе гибельного влияния французской революции не упоминается вовсе. Таким образом, старым и новым подданным предлагались две разные объяснительные схемы. Во-вторых, само присоединение польских земель в речи Самойлова трактуется не как завоевание, не как победа русского оружия, но тем не менее оно помещается среди достижений Екатерины в одном ряду с военными победами над турками. В этом также проявился принципиально новый подход к идеологическому обоснованию этого события. Собственно, и первый, и два последующих раздела Польши были неразрывно связаны сперва с одной, а затем другой русско-турецкими войнами, были частью одной истории. Однако во время пышных торжеств 1775 г. по случаю заключения Кучук-Кайнарджийского мира польская тема, по-видимому, была сочтена неуместной, хотя «обращение к собственной российской истории в праздничной символике начинает соперничать с классицистическими аллегориями Древнего Рима».[546]В-третьих, молчанием в речи Самойлова обойден конфессиональный аспект: вновь говорится исключительно о единоплеменниках, но не о единоверцах. В-четвертых, примечательно, что историческая вина за отторжение земель возлагается на «сарматов», то есть на польскую шляхту, причем конечно же не случайно используется слово «сарматы», а не «поляки».[547] Наконец, в-пятых, именно здесь появляется выражение «отторгнутыя», воспроизведенное и на медали.
2 сентября 1793 г., то есть днем, когда Самойлов произнес свою речь, датирован также высочайший Манифест, на сей раз обращенный ко всем подд