Однако вряд ли это имело решающее значение. Скорее можно предположить, что, придя к власти, Екатерина первое время пыталась выработать собственную внешнеполитическую доктрину и искала случай, который позволил бы ей проявить себя активным игроком на международной арене, что одновременно и внутри страны способствовало бы укреплению ее авторитета как сильного политика. Смерть Августа III оказалась тут как нельзя кстати. Традиция «делать» польского короля с помощью русского оружия к этому времени уже вполне сложилась, но поддержать претензии на трон очередного саксонского курфюрста, как поступали ее предшественники и как было обещано Августу III императрицей Елизаветой Петровной, было бы слишком просто.[573]Немаловажным было, по-видимому, и то, что к моменту воцарения Екатерины возросло значение Польши как своего рода подушки безопасности между Россией и Западной Европой, прежде всего, Пруссией, которая с начала 1740-х гг. играла все большую роль в европейской политике. С учетом этого на польский трон следовало посадить не просто лояльного России человека, но такого, который бы полностью от нее зависел. Речь же Георгия Конисского на коронации, по-видимому, навела Екатерину на мысль, что польские дела можно использовать еще и для укрепления своего образа защитницы православия, что также должно было усилить ее авторитет в глазах подданных и что было совсем не лишним в условиях подготовки реформы по секуляризации церковных имений. При этом, если при российском дворе в это время и возникали какие-то планы по отторжению части польских земель, то в целом и Екатерина, и ее ближайшие советники исходили из необходимости сохранения польской государственности, а сама императрица в силу своих убеждений поначалу вряд ли этим планам симпатизировала. И скорее всего именно поэтому план Чернышева 1763 г. не был воплощен в жизнь.
События, однако, стали развиваться не вполне так, как было задумано. Во-первых, Екатерина глубоко увязла в проблеме польских диссидентов, которая оказалась фактически не решаемой, а отступиться от нее значило потерять лицо. Во-вторых, она фактически приняла чужие правила игры. Если с 1726 по 1762 г. Россия придерживалась союза с Австрией, то теперь она, как и другие европейские державы того времени, стала менять союзников более часто и, фактически мечась между Австрией и Пруссией, загнала себя в еще одну ловушку, дав возможность более опытным партнерам вмешиваться в исход сперва первой, а потом и второй русско-турецких войн и увязывать его с польскими делами.[574] В конечном счете, это и привело к разделам Польши. И, хотя сам факт присоединения к империи новых земель она, конечно же, считала благом (в письме к И. Г. Чернышеву от 13 августа 1793 г. Екатерина удивлялась, что, поздравив ее с обручением великого князя Александра Павловича, он также не поздравил ее с новыми губерниями),[575] в целом таким результатом она вряд ли была довольна. И не только потому, что не удалось сохранить польскую государственность, а, соответственно, и отведенную Польше роль в обеспечении безопасности России, но и потому, что впитавшая принципы Просвещения и искренне верившая в них российская императрица, не могла не сознавать «нравственной стороны» случившегося, о которой Завадовский писал Воронцову, не могла не ощущать несоответствия содеянного этим принципам и тому образу просвещенной монархини, над созданием которого она так долго трудилась.
Не исключено, что она испытывала определенный душевный дискомфорт и укоры совести. К тому же, в то время как истинные цели и вся мотивация внешней политики и Екатерины, и ее внешнеполитических партнеров носили сугубо прагматический и даже циничный характер, особенностью XVIII столетия было то, что в это время уже возникает общественное мнение, с которым монархам приходилось считаться. Формирующаяся под влиянием Просвещения общественная мораль уже не воспринимала захваты чужих земель как нечто естественное и скорее осуждала их, о чем свидетельствуют многочисленные карикатуры на разделы Польши (преимущественно английские), в которых Екатерина представала в особенно неприглядном виде.[576] «В отличие от времен первого раздела Польши, – отмечает К. Шарф, – теперь, в революционное десятилетие, когда общественное мнение стало более бесстрашным и одновременно более дифференцированным, лишь немногие публицисты были готовы превозносить императрицу России как усмирительницу анархического народного движения в Польше… многочисленными были голоса тех, кто осуждал новую безудержную экспансию России за счет Османской империи, приветствовал польскую конституцию 1791 года, соответствовавшую традициям Просвещения и нацеленную на конституционные реформы и, наконец, тех, кто обвинял в упразднении дворянской республики в первую очередь ничем не сдерживавшуюся наступательную политику России.
В качестве побудительных причин к ней называли деспотизм, жажду славы и завоеваний, свойственные Екатерине…».[577] В этих обстоятельствах и для российской, и для иностранной публики необходимо было придумать убедительное оправдание. И тут-то на помощь пришла история.
Эпоха Екатерины Великой – это не только значительные социальные и административные реформы, укрепление авторитета России на международной арене, славные победы армии и флота, успехи в науке, литературе и искусствах, создание Эрмитажа, основание первой публичной библиотеки и первой общественной организации, начало русской благотворительности и коллекционирования предметов искусства и многого другого, что нередко обозначают, как «золотой век» русской истории. Это еще и важнейший этап формирования русского национального самосознания, русского патриотизма и даже, как считают некоторые исследователи, русского национализма.[578] Причем все эти явления были теснейшим образом взаимосвязаны и были бы невозможны одно без другого.
В 60-е годы XVIII столетия на авансцену русской политической, социальной и культурной жизни вышло уже третье послепетровское поколение, взращенное на понятиях европейской культуры. Если представители первого из этих поколений ощущали себя учениками и впитывали новые понятия с очевидным усилием, представители второго пылали восторгом неофитов и жадно вбирали в себя все без разбора, то третье поколение было уже вполне самодостаточным, ощущавшим себя равным другим европейским народам.[579] Формированию этого ощущения в немалой степени способствовали и роль России в международной политике, и успешные войны екатерининского времени, и сама императрица.
Придя к власти, Екатерина поставила перед собой цель сделать Россию передовой страной Европы в том смысле, как это понимали просветители. К концу царствования она была убеждена, что цель достигнута. Однако в позиционировании России как передовой европейской державы был один небольшой изъян. Согласно представлениям XVIII столетия, Россия обрела Историю, а русские стали историческим, или в понятиях того времени политичным, цивилизованным народом лишь благодаря Петру Великому, покончившему со старомосковской архаикой и невежеством и сделавшему страну частью мирового сообщества. Такая интерпретация делала Россию новой, «молодой» страной[580] и ставила в неравное положение со странами «старой» Европы, что никак не могло устроить Екатерину. Для того, чтобы занимать равноправное положение в «концерте» европейских держав и стать частью «цивилизации», которую просвещенческая мысль противопоставляла не цивилизованному Востоку, частью которого виделась и Россия, ей необходимо было заново обрести собственную историю и доказать ее древность, не менее почтенную, чем у партнеров по европейскому дому.
Однако русская история была еще почти неизвестна и самим русским людям, причем ко второй половине XVIII в. были в значительной мере утрачены механизмы воспроизводства исторической памяти, существовавшие в Московской Руси, при том, что и в русском обществе допетровского времени отсутствовало какое-либо целостное представление об истории собственной страны.[581] При этом «Новая» Россия нуждалась в воссоздании собственной истории уже в иных формах, соответствующих ее «политичному» статусу и его подтверждающих.
Откликом на эту потребность стало зарождение русской исторической науки, появление первых печатных трудов, посвященных отдельным эпизодам, событиям, периодам истории России и даже истории отдельных местностей, а также первых публикаций исторических источников. Русская история начинает вдохновлять в это время творчество А. П. Сумарокова, М. М. Хераскова, Я. Б. Княжнина и др. Но первое систематическое изложение – «История Российская» В. Н. Татищева – было напечатано лишь в 1768 г., а в 1770 г. было опубликовано «Ядро российской истории» А. И. Манкиева. В эти же годы появляется трехтомная и ныне практически забытая «История» Ф. А. Эмина, а в 1780-е гг. сперва «История» М. М. Щербатова, а затем И. Г. Стриттера.[582] Вполне естественно, что в стороне от этих увлечений не могла остаться и сама императрица.
Хорошо известно, что Екатерина интересовалась русской историей еще до восшествия на престол. Вероятно, она читала какие-то публикации в издававшемся Г. Ф. Миллером “Sammlung Russischer Geschichte”, а в 1762 г. историк преподнес ей полный комплект этого издания. К истории России она обращалась при работе над изданным в 1770 г. «Антидотом». В 1776 г. запрос императрицы об истории русского дворянства привел к появлению сочинения Миллера «Известие о дворянах российских» и тематической подборки исторических источников, составленной А. Т. Князевым.