ри и их крестьянам был присужден до сих пор не выплаченный штраф за бесчестье. Сам Гурьев, как он утверждал, тогда «денежным жалованным [в год] окладом не верстан», и поэтому сумму штрафа определяли по окладу его отца, стряпчего Василия Гурьева, который умер еще в 1699 г. В качестве ответчика по делу 1731 г. проходил солдат Преображенского полка Василий Воронов, приходившийся внуком также давно умершему обидчику Гурьевых. Истец утверждал, что в 1705 г. соответствующая грамота была послана из Москвы в Арзамас и Судный приказ решил это проверить, послав запрос в Арзамасскую воеводскую канцелярию. Однако оттуда отвечали, что все документы того времени сгорели в пожаре. Запрос об окладе отца челобитчика был послан в Герольдмейстерскую контору и оттуда сообщили, что он «с придачами» составлял 112 руб. Несмотря на отсутствие подтверждения из Арзамаса деньги было решено взыскать с солдата Воронова, который оказался владельцем двора в Москве, на Сивцевом Вражке. Канцелярия конфискация требовала выставить двор на продажу и взыскать деньги до конца 1732 года. Впрочем, в 1733 г. Гурьев подал новую челобитную, из которой становится ясно, что деньги он так и не получил.[250]
Одним из наиболее оскорбительных для чести человека и в XVII, и в XVIII веке, как отмечают Н. Коллманн и О. Е. Кошелева, было слово «вор», которое употреблялось как синоним слов «разбойник», «бунтовщик» и «изменник». Однако в изученных документах, как мы уже видели на примере брянского бургомистра, это слово далеко не всегда вызывало у оскорбленных ассоциации с бесчестьем. Так, солдаты Егор Вилков и Дмитрий Свистунов, которых «бранил всячески и ворами нас называл» вологодский посадский Федор Васильев, о бесчестье в своей челобитной не упоминали.[251] Однако чуть ранее, когда те же солдаты пытались задержать и отвезти в земскую избу посадского Дмитрия Комарова, а он их обругал, вырвал из рук сыскную память и бросил ее на землю, они потребовали его «в брани и бесчестье» допросить.[252]
Аналогично не упоминали о бесчестье посадский, которого назвал вором помещичий крестьянин и купец, которого обозвал так другой купец. Причем, в первом случае оскорбление адресовалось и отцу челобитчика, а во втором и его детям.[253] Напротив, текст челобитной брянского купца Андрея Васильевича Сапошкова на купца Ивана Лукьяновича Чюрова можно признать практически классическим. Сапошков сообщал, что в помещении Белгородской губернской канцелярии Чюров бранил «всякими неподобными матерными и скверными словами и называл отца моего брянского купца Василья Григорьевича Сапошкова и братьев моих родных Афонасья и Ивана, которыя ныне во Брянске, ворами, також и меня именованного шельмою и вором же незнаемо за что и тем оной Чюров отца и братьев моих и меня именованного обесчестил напрасно».[254]
Впрочем, в ряде случаев челобитные содержат пояснения, указывающие на то, что слово «вор» употреблялось и в прямом его значении, то есть называемого подобным образом человека обвиняли в воровстве. Так, вологодские посадские Василий и Иван Даниловичи Хлебниковы жаловались, что «у церкви Иоанна Предтечи во время вечерняго пения и после пения на паперти вологжане посацкие люди Андрей Иванов сын Мясов, да Степан Петров сын Бобровников бранили нас нижеименованных рабов всякими поносными словами и домишка наши безчестили и хотели нас нижеименованных рабов бить смертным боем и впредь грозя нам ношным боем же, також де отца нашего Данила Хлебникова бранили и дом ево неподобными словами безчестили, а нас нижеименованных рабов называли ворами, бутто мы нижеименованные рабы отнели неведомо у кого денег сто рублев из-за страху и за угрожением ножев, что…не бывало».[255] В том же году посадский Михаил Корнилов Почютин писал в своей челобитной: «будучи в серебряном ряду жена моя Лукерья Иванова дочь и в то число Вологжанина посацкого человека Бориса Иванова сына Хопенева жена ево Анна Иванова дочь жену мою бранила и меня нижайшего вором называла, бутто я украл ящик, и в том меня бесчестит напрасно».[256] «А я ни к какому воровству не приличен и в приводах не бывал, с воровскими людьми не знаюсь», – оправдывался в подобном же случае посадский Дмитрий Комаров.[257]
В своей последней книге, посвященной преступлению и наказанию в России раннего Нового времени, Н. Коллманн отмечает, что в тяжбах о бесчестье редко в качестве оскорбления фигурировало упоминание о телесном наказании.[258] Это безусловно справедливо, но тем интереснее случай 1738 г. когда брянский посадский Иван Фокеевич Романов подал челобитную на посадского Михайлу Медветкова. «Прошедшаго августа 24 дня 738 году, – писал он, – бил челом он Медветков, а во Брянской ратуше подал челобитную на меня якобы в бое и отнятии денег и о протчем, о чем значит в том ево поданном челобитье, по которому ево челобитью в Брянской ратуше имелся быть и суд и в том суде против своего челобитья ничем меня и отца моего не изобличил. А показанной Медветков в челобитье своем написал меня ведомым вором и отца моего кнутобойцом, а я за собою никакова воровства не знаю и в приводе нигде никаким воровством не был, також и отец мой нигде кнутом не бит, которым он Медветков умышленым своим челобитьем оклеветал и обесчестел меня и отца моего напрасно». По-видимому, в данном случае обвинения показались чиновникам ратуши столь серьезными, что было начато расследование. Ответчик в допросе показал:
«…вором ево исца не писал, а отца ево исцова Фокия Романова написал кнутобойцом понеже… в прошлых годех, а в котором году месяце и числе того он ответчик сказать не упомнит в бытность во Брянске каменданта господина Ржевского оной отец ево исцов Фатей Романов бит публично подле брянской плесовой кнутом палачем Герасимом Селезневым, при котором публичном наказании и при чтении указу, за что он бит, были за сержанта Прохор Михайлов сын Сорокин, каменданцкие денщики Семен Дорофеев сын Пупов, Симон Копии, брянские бывшие недоросли салдацкие дети Евтим Зуев, Евстрат Курсаков, да бывшаго брянского гварнизона капрал Гаврила Воротников, барабанщик Степан Башурин и другия многия люди. А об оном отце ево исцеве по какому делу и за что от брянской канцелярии по приговору оного Ржевского оной отец ево бит кнутом, про то он ответчик за много прошедшими годы сказать не упомнит же, токмо в бытность каменданта помянутого Ржевского то дело имелось быть в повытье подьячего Прокофья Ефимова сына Максимова, и оной Максимов дела свои во брянскую архиву ныне отдал ли, о том он ответчик не ведает. И ежели паче чаяния во оной канцелярии по повытью ево Максимова показанного об отце ево исцове дела не явится, и то может быть оное дело во время ево Ржевского бытия, как горела канцелярия и многия дела погорели, в том числе не згорело ль».[259]
В данном деле обращают на себя внимание по крайней мере два обстоятельства. Во-первых, мы имеем здесь дело с характерной для XVIII в. «долгой памятью». Дело в том, что, согласно имеющимся данным, в Брянске действительно был комендант Иван Ржевский, но было это в 1710-е гг. (не позднее 1718 г.), то есть за по меньшей мере 20 лет до описываемых событий. Конечно, можно предположить, что ответчик подготовился к допросу и специально собрал необходимые сведения, однако и в этом случае свидетели, которых он опросил, обладали именно «долгой памятью», помня не только сам факт наказания, который вряд ли был таким уж необычным событием, но и имена присутствовавших при этом, а также, в ведении какого чиновника находилось дело. А что Иван Романов – предполагал ли он, что все забыли об этом происшествии или опозоренный отец скрывал от сына факт своего наказания? К сожалению, сведений о том, чем закончилось тяжба и сумели ли служащие ратуши подтвердить или опровергнуть слова ответчика в деле нет. Во-вторых, очевидно, что именование человека «кнутобойцем», т. е. тем, кто был подвергнут телесному наказанию, воспринималось как серьезнейшее оскорбление, а сам факт подобного наказания ставил человека вне общества. Когда в 1768 г. капитан Василий Милютин обвинил дворового человека вдовствующей княгини Аграфены Борятинской портного Леонтия Максимова в воровстве и бесчестье, добавив, что еще в 1754 г. тот был наказан кнутом, один из судей заметил, что «таковых шельмованных не токмо, чтоб в суд допускать, но и в компании посещать не велено и единым словом таковы весьма лишены общества добрых людей».[260] Подобное суждение несомненно было результатом действия петровского законодательства, которое, по словам Н. Коллманн, «ввело откровенно европейский дискурс стыда».[261]
Поскольку проанализированные 197 кейсов включают представителей самых разных социальных слоев, это позволяет сделать некоторые наблюдения относительно поднятого О. Е. Кошелевой вопроса, о том, защищали ли русские люди свой социальный статус или личное достоинство. Интересен в этом отношении уже упоминавшееся в первой главе дело 1708 г. человека кн. Ромодановского Федора Фатуева и солдата Луки Иванова. Последний нанял принадлежавший племяннику Фатуева двор, обещая при этом «вести себя смирно». Племянник прикупил соседний двор с огородом, поселив там дворника и наняв огородника. Солдат, однако, оказался, по утверждению Фатуева, пьяницей и любителем шумных компаний. Попытки его усовестить обернулись оскорблением и дяди, и дворника с огородником. В своей челобитной Фатуев жаловался, что тем самым все они были обесчещены.