[262] Возникает вопрос: защищал ли Фатуев свой, а заодно и дворника с огородником социальный статус или личное достоинство? Скорее всего, ни то, ни другое. Само использованное им слово «бесчестье» было своего рода условностью, инструментом, с помощью которого он хотел избавиться от постояльца своего племянника. Аналогичным образом, по-видимому, обстояло дело и в часто встречающихся случаях, когда один помещик жаловался, что крестьяне другого помещика обесчестили его крестьян.
Совершенно иначе развивались события, когда в 1716 г. дворянин Михаил Темдыев обвинил в бесчестье собственного крепостного. Тот обругал своего хозяина, замахивался на него коромыслом и порвал ему рубаху. Вероятно, у Темдыева было достаточно собственных средств, чтобы наказать провинившегося, но он предпочел защитить свое достоинство. Суд приговорил ответчика к наказанию плетьми.[263] Много лет спустя, в 1771 г., когда служитель коллежского асессора Ивана Мергасова Василий Соловьев подал челобитную в бое и бесчестье на помещичьего крестьянина Ивана Афанасьева, то получил ответ, что, поскольку за людей и крестьян должен отвечать помещик, то и челобитную следует подавать на помещика.[264]
Вполне естественно, что наиболее искусно инструментом бесчестья владели и пользовались дворяне. В 1717 г. майор Василий Саввич Олешев пожаловался на жену вологодского посадского Ивана Рындина. Олешев был определен к Рындину на постой, но жилье ему не понравилось, и он поселился у посадского Ивана Пушникова, а жившего у того шведского пленного Рубаха переселил к Рындину. Между тем, «жена его Ивана Рындина говорила по много время при свидетелях, бутто я нижеименованный перевел того иноземца стоять из своей корысти к нему на двор и бутто взял я с того арестанта денег дватцать рублев и тем меня оная Рындина жена оглашает и бесчестит напрасно заслуженного раба вашего». Из земской избы послали за ответчицей, но муж жену не отдал, а пошел к майору, повинился и тот его простил.[265] Обратим внимание, что в данном случае бесчестящим был воспринят факт «оглашения», то есть клеветы, что, как будет показано ниже, также было обычной практикой.
Прискорбный случай произошел в Вологде 13 июня 1766 г. В этот несчастливый для себя день вологодский купец Михаил Иванович Исаев умудрился обидеть детей действительного статского советника Василия Михайловича Еропкина – дочь, девицу Екатерину и сына, лейб-гвардии поручика Иван Васильевича Еропкина. Брат и сестра переезжали через мост и вынуждены были остановиться «за пропуском сквозь тот мост лесов». В это время, как писала в своей челобитной Екатерина Еропкина, «показанной купец Михайла Исаев неведомо с какого умыслу из дому своего в окно в поношение чести моей кричал непристойно и выговаривал поносительные речи и называл дурой[266] и протчими непотребными браньми, о коих во изобличение ево изъяснено подробно будет в суде, чем он, Исаев, обесчестил меня напрасно».[267] Челобитную того же содержания подал Иван Еропкин, и его дело было выделено в отдельное производство. Он же был назначен поверенным по делу сестры, которому был дан ход. Тянулось оно ровно полгода, в течение которых Исаев не являлся в суд, ссылаясь на болезнь, пока в середине декабря между сторонами не было достигнуто примирение.
Выпутавшись из одного конфликта с бесчестьем высокопоставленной особы Исаев уже на следующий год умудрился попасть в другую. На сей раз он оскорбил епископа вологодского и бело-зерского Иосифа, который в своей поданной в городовой магистрат челобитной так описывал случившееся:
«1. Помянутой вологодской купец Михайла Исаев, неоднократно бываючи в келии моей, просил мене о посещении дому ево, на которое ево прошение я, пастырски снисходя, минувшаго августа 26 дня сего 1767 года, дав напред чрез нарочно посланнаго в дом ево о приезде своем знать, к нему Исаеву с некоторыми честными персонами штаб офицерами и знатнейшими купцами и со однем архимандритом поехал, а приезжая ко двору ево, увидя для приезду нашего ворота уже отверстые, во двор въехали, не зная никакого ево Исаева умыслу.
2. Когда ж по приезде нашем во двор сказано нам, якобы ево Исаева в доме нет, то я с бывшими при мне штаб-офицерами и некоторыми купцами и архимандритом, не ходя в жилые ево покои, где он Исаев с фамилиею своею жительство имеет, пошли в новостроющиеся на том же ево дворе нежилые еще пустые каменные полаты, а людям ево сказано было от нас, чтоб ему Исаеву о приезде нашем объявили и где он Исаев тогда был, про то может объявить сам.
3. А потом оной Исаев незнамо с какого умыслу, прибежавши в те полаты к нам с великим азартом, держа в руках шест, закричал безчинно, высылая всех вон и, забыв Божий и Вашего Императорскаго Величества законы между прочими поносил и мене архипастыря своего ругательными словами и тем сан мой уничтожил и обезчестил».
Исаев, в свою очередь, считал себя обесчещенным тем, что непрошенные гости без разрешения вошли в его дом. Поскольку среди них, как выясняется, были президент магистрата и бургомистр, дело пытались передать на рассмотрение в Архангельск, но там заниматься им отказались. В результате, как писал в новой челобитной епископ Иосиф, «понеже он, пришед в чювство, оказал должное о всех нанесенных мне обидах раскаяние свое с требованием у мене прощения, того ради я ево Михаила Исаева послушал Божиих и Вашего Императорскаго Величества законов, яко обратившагося к архипастырю своему церкви Христовой сына, пастырски прощаю».[268]
Как уже упоминалось, в качестве бесчестья русскими людьми XVIII века воспринималась клевета. Собственно, в клевете обвинял своего противника и брянский житель, пытавшийся защитить честь своего отца. Однако среди выявленных документов встречается еще несколько случаев, в которых об этом говорится прямо. Так, например, уже упоминавшиеся солдаты Вилков и Свистунов жаловались, что посадский Скрябин не только называл их ворами, но и «поклепал десятью рублями».[269]
Приведенные примеры, показывают, что и в XVIII в. концепт бесчестья продолжал играть важную роль, хотя бы потому что судебные решения по целому ряду видов конфликтов могли быть разрешены только через нормы Соборного Уложения. Тяжущиеся манипулировали им для решения разного рода проблем, возникавших в их повседневной жизни, но при этом значение бесчестья постепенно менялось, приобретая все более персонализированный, личностный характер. Вопрос, на который еще предстоит ответить, состоит в том, оставалась ли при этом социальная роль бесчестья в становящемся все более сложно организованном русском обществе такой же, как она описана в книге Н. Коллманн применительно к XVII веку.
Глава 3Любовь и смерть в Москве во времена Петра Великого
Утром 31 января 1717 г. в московскую Канцелярию земских дел явился подьяческий сын Федор Степанович Голубцов и объявил о страшном происшествии, случившемся минувшей ночью:
«часу в другом ночи приехали на двор к отцу ево, которой двор за Арбацкими вороты за Земляным городом в приходе у церкви Смоленския богородицы,[270] неведомо какие воровские люди разбоем с полашами и з дубьем человек з дватцать, и ис тех де воровских людей узнал он, Федор, приходской церкви диакона Алексея Михайлова, которой, нарядясь в немецкое платье, да в полаше, и стали пожитки отца ево брать разбоем и хотели ево, Федора, зарезать, а мать ево посадить в воду, и он де Федор с людьми отца своего закричал: разбой!».
На крики Федора сбежались соседи, «которые живут близ того двора, а имяно дьяк Никифор Панов[271] с людьми своими». Они поймали четверых разбойников и, как следует из дальнейших документов дела,[272] связав их, оставили до утра в доме Голубцова, Остальные разбойники, в том числе переодетый дьякон, разбежались.
Четверо задержанных были доставлены в канцелярию и допрошены. Первый из них оказался драгуном Луцкого полка Сидором Демидовичем Поздериным. Его отец Демид Кузьмич был послуживцем кн. Т. Н. Путятина, а сам он, отслужив семь лет драгуном, стал денщиком капитана Ивана Дмитриевича Бахметьева, с которым, посетив по дороге Арзамасскую вотчину Бахметьева и Петербург, они прибыли в Москву. Второй подозреваемый, допрошенный в Канцелярии земских дел, сообщил, что он Артем Данилович Кожевников – «Данилова полку Титова он салдат, отец ево был города Уфы салдат», а «прислан он к Москве на почтовых подводах с письмами в Посольской приказ от Юкихана». Послал его в Москву отец капитана Бахметьева и потому он также остановился у него на дворе.[273] Третий допрошенный оказался Андреем Васильевичем Лютовым – посадским человеком из города Вязники. Он проживал на дворе Бахметьева «по знакомству». Наконец четвертый человек, Иван Савельевич Шелашов, был и вовсе крепостным крестьянином все того же Бахметьева.
Наиболее подробные показания дал Сидор Поздерин. Он утверждал, что Бахметьев приказал ему и другому денщику ехать вместе с неизвестным ему дьяконом, взять все, что тот даст, погрузить на телегу и привезти на двор к Бахметьеву. Дьякон доставил их к какому-то двору, сказал, что это его двор и ушел в дом, оставив их у ворот. Подождав некоторое время, они последовали за дьяконом и обнаружили в доме хозяйку, которая стала угощать их вином. «А тот дьякон, – добавил Поздерин, – был в сенях и говорил неведома какова чину с человеком Иваном, а чей сын не знает, которой живет на том дворе, а какие речи говорили, того он не слыхал, а в горнице были они, да помянутая хозяйка, да мужик, а как зовут и какова чину, не знает. И та хозяйка с тем дьяконом в сенях говорила незнаемо какие речи. И в то число на тот двор прибежали незнамо какова чину люди и их, поймав, связали и сняли с них две шубы нагольныя, да фуфайку камчатую осиновую и на том дворе они все ночевали связаны, и спрашивали про вышепомянутого дьякона, и тот дьякон в то число с того двора ушел, и те люди говорили, что де тот дьякон к той хозяйке приходил для блудного дела». Показания трех других допрошенных отличались лишь незначительными деталями, но в главном они были едины: всех их послал с дьяконом капитан Бахметьев.