Избранные стихи русских поэтов о России
С. А. Есенин
* * *
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
* * *
…Но и тогда,
Когда на всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть, —
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».
* * *
…Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что — разгадать не могу…
* * *
Сестре Шуре
Ты запой мне ту песню, что прежде
Напевала нам старая мать.
Не жалея о сгибшей надежде,
Я сумею тебе подпевать.
Я ведь знаю, и мне знакомо,
Потому и волнуй, и тревожь —
Будто я из родимого дома
Слышу в голосе нежную дрожь.
Ты мне пой, ну, а я с такою,
Вот с такою же песней, как ты,
Лишь немного глаза прикрою —
Вижу вновь дорогие черты.
Ты мне пой. Ведь моя отрада —
Что вовек я любил не один
И калитку осеннего сада,
И опавшие листья с рябин.
Ты мне пой, ну, а я припомню
И не буду забывчиво хмур:
Так приятно и так легко мне
Видеть мать и тоскующих кур.
Я навек за туманы и росы
Полюбил у березки стан,
И ее золотистые косы,
И холщовый ее сарафан.
Потому так и сердцу не жестко —
Мне за песнею и за вином
Показалась ты той березкой,
Что стоит под родимым окном.
* * *
Этой грусти теперь не рассыпать
Звонким смехом далеких лет.
Отцвела моя белая липа,
Отзвенел соловьиный рассвет.
Для меня было все тогда новым,
Много в сердце теснилось чувств,
А теперь даже нежное слово
Горьким плодом срывается с уст.
И знакомые взору просторы
Уж не так под луной хороши.
Буераки… пеньки… косогоры
Обпечалили русскую ширь.
Нездоровое, хилое, низкое,
Водянистая, серая гладь.
Это все мне родное и близкое,
От чего так легко зарыдать.
Покосившаяся избенка,
Плач овцы, и вдали на ветру
Машет тощим хвостом лошаденка,
Заглядевшись в неласковый пруд.
Это все, что зовем мы родиной,
Это все, отчего на ней
Пьют и плачут в одно с непогодиной,
Дожидаясь улыбчивых дней.
Потому никому не рассыпать
Эту грусть смехом ранних лет.
Отцвела моя белая липа,
Отзвенел соловьиный рассвет.
* * *
Низкий дом с голубыми ставнями,
Не забыть мне тебя никогда, —
Слишком были такими недавними
Отзвучавшие в сумрак года.
До сегодня еще мне снится
Наше поле, луга и лес,
Принакрытые сереньким ситцем
Этих северных бедных небес.
Восхищаться уж я не умею
И пропасть не хотел бы в глуши,
Но, наверно, навеки имею
Нежность грустную русской души.
Полюбил я седых журавлей
С их курлыканьем в тощие дали,
Потому что в просторах полей
Они сытных хлебов не видали.
Только видели березь да цветь,
Да ракитник, кривой и безлистый,
Да разбойные слышали свисты,
От которых легко умереть.
Как бы я и хотел не любить,
Все равно не могу научиться,
И под этим дешевеньким ситцем
Ты мила мне, родимая выть.
Потому так и днями недавними
Уж не юные веют года…
Низкий дом с голубыми ставнями,
Не забыть мне тебя никогда.
* * *
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.
Свет луны, таинственный и длинный,
Плачут вербы, шепчут тополя.
Но никто под окрик журавлиный
Не разлюбит отчие поля.
И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Все равно остался я поэтом
Золотой бревёнчатой избы.
По ночам, прижавшись к изголовью,
Вижу я, как сильного врага,
Как чужая юность брызжет новью
На мои поляны и луга.
Но и все же, новью той теснимый,
Я могу прочувственно пропеть:
Дайте мне на родине любимой,
Все любя, спокойно умереть!
* * *
Край ты мой заброшенный,
Край ты мой, пустырь,
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь.
Избы забоченились,
А и всех-то пять.
Крыши их запенились
В заревую гать.
Под соломой-ризою
Выструги стропил,
Ветер плесень сизую
Солнцем окропил.
В окна бьют без промаха
Вороны крылом,
Как метель, черемуха
Машет рукавом.
Уж не сказ ли в прутнике
Жисть твоя и быль,
Что под вечер путнику
Нашептал ковыль?
* * *
Запели тесаные дроги,
Бегут равнины и кусты.
Опять часовни на дороге
И поминальные кресты.
Опять я теплой грустью болен
От овсяного ветерка.
И на известку колоколен
Невольно крестится рука.
О Русь — малиновое поле
И синь, упавшая в реку, —
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.
Холодной скорби не измерить,
Ты на туманном берегу.
Но не любить тебя, не верить, —
Я научиться не могу.
И не отдам я эти цепи,
И не расстанусь с долгим сном,
Когда звенят родные степи
Молитвословным ковылем.
* * *
Даль подернулась туманом,
Чешет тучи лунный гребень.
Красный вечер за куканом
Расстелил кудрявый бредень.
Под окном от скользких ветел
Перепельи звоны ветра.
Тихий сумрак, ангел теплый,
Напоен нездешним светом.
Сон избы легко и ровно
Хлебным духом сеет притчи.
На сухой соломе в дровнях
Слаще меда пот мужичий.
Чей-то мягкий лик за лесом
Пахнет вишнями и мохом…
Друг, товарищ и ровесник,
Помолись коровьим вздохам.
* * *
Синее небо, цветная дуга,
Тихо степные бегут берега,
Тянется дым, у малиновых сел
Свадьба ворон облегла частокол.
Снова я вижу знакомый обрыв
С красною глиной и сучьями ив,
Грезит над озером рыжий овес,
Пахнет ромашкой и медом от ос.
Край мой! Любимая Русь и Мордва!
Притчею мглы ты, как прежде, жива.
Нежно над трепетом ангельских крыл
Звонят кресты безымянных могил.
Многих ты, родина, ликом своим
Жгла и томила по шахтам сырым.
Много мечтает их, сильных и злых,
Выкусить ягоды персей твоих.
Только я верю: не выжить тому,
Кто разлюбил твой острог и тюрьму…
Вечная правда и гомон лесов
Радуют душу под звон кандалов.
* * *
Сестре Шуре
Я красивых таких не видел,
Только, знаешь, в душе затаю
Не в плохой, а в хорошей обиде —
Повторяешь ты юность мою.
Ты — мое васильковое слово,
Я навеки люблю тебя.
Как живет теперь наша корова,
Грусть соломенную теребя?
Запоешь ты, а мне любимо,
Исцеляй меня детским сном.
Отгорела ли наша рябина,
Осыпаясь под белым окном?
Что поет теперь мать за куделью?
Я навеки покинул село,
Только знаю — багряной метелью
Нам листвы на крыльцо намело.
Знаю то, что о нас с тобой вместе
Вместо ласки и вместо слез
У ворот, как о сгибшей невесте,
Тихо воет покинутый пес.
Но и все ж возвращаться не надо,
Потому и достался не в срок,
Как любовь, как печаль и отрада,
Твой красивый рязанский платок.
* * *
…Чтоб за все грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать,
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать…
* * *
О Русь, Приснодева,
Поправшая смерть!
Из звездного чрева
Сошла ты на твердь.
На яслях овечьих
Осынила дол
За то, что в предтечах
Был пахарь и вол.
Воззри же на нивы,
На сжатый овес, —
Под снежною ивой
Упал твой Христос!
Опять его вои
Стегают плетьми
И бьют головою
О выступы тьмы…
А. С. Пушкин
* * *
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу;
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека —
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля б была без них мертва;
Без них наш тесный мир — пустыня,
Душа — алтарь без божества.
М. И. Цветаева
* * *
Белое солнце и низкие, низкие тучи,
Вдоль огородов — за белой стеною — погост.
И на песке вереницы соломенных чучел
Под перекладинами в человеческий рост.
И, перевесившись через заборные колья,
Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд.
Старая баба — посыпанный крупною солью
Черный ломоть у калитки жует и жует…
Чем прогневили тебя эти серые хаты,
Господи! — и для чего стольким простреливать
грудь?
Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,
И запылил, запылил отступающий путь…
Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой
О чернобровых красавицах. — Ох, и поют же
Нынче солдаты! О Господи Боже ты мой!
Ф. И. Тютчев
* * *
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.
* * *
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя.
А. А. Блок
Россия
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи…
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, —
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…
Ну что ж? Одной заботой боле —
Одной слезой река шумней,
А ты все та же — лес да поле,
Да плат узорный до бровей…
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..
На поле Куликовом
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь — стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь — степной, наш путь —
в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы — ночной и зарубежной —
Я не боюсь.
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое пламя
И ханской сабли сталь…
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!
Русь
Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю — и за дремотой тайна,
И в тайне — ты почиешь, Русь.
Русь, опоясана реками
И дебрями окружена,
С болотами и журавлями,
И с мутным взором колдуна,
Где разноликие народы
Из края в край, из дола в дол
Ведут ночные хороводы
Под заревом горящих сел.
Где ведуны с ворожеями
Чаруют злаки на полях,
И ведьмы тешатся с чертями
В дорожных снеговых столбах.
Где буйно заметает вьюга
До крыши — утлое жилье,
И девушка на злого друга
Под снегом точит лезвее.
Где все пути и все распутья
Живой клюкой измождены,
И вихрь, свистящий в голых прутьях,
Поет преданья старины…
Так — я узнал в моей дремоте
Страны родимой нищету,
И в лоскутах ее лохмотий
Души скрываю наготу.
Тропу печальную, ночную
Я до погоста протоптал
И там, на кладбище ночуя,
Подолгу песни распевал.
И сам не понял, не измерил,
Кому я песни посвятил,
В какого бога страстно верил,
Какую девушку любил.
Живую душу укачала,
Русь, на своих просторах ты,
И вот — она не запятнала
Первоначальной чистоты.
Дремлю — и за дремотой тайна,
И в тайне почивает Русь,
Она и в снах необычайна.
Ее одежды не коснусь.
Осенняя воля
Выхожу я в путь, открытый взорам,
Ветер гнет упругие кусты,
Битый камень лег по косогорам,
Желтой глины скудные пласты.
Разгулялась осень в мокрых долах,
Обнажила кладбища земли,
Но густых рябин в проезжих селах
Красный цвет зареет издали.
Вот оно, мое веселье, пляшет
И звенит, звенит, в кустах пропав!
И вдали, вдали призывно машет
Твой узорный, твой цветной рукав.
Кто взманил меня на путь знакомый,
Усмехнулся мне в окно тюрьмы?
Или — каменным путем влекомый
Нищий, распевающий псалмы?
Нет, иду я в путь, никем не званый,
И земля да будет мне легка!
Буду слушать голос Руси пьяной,
Отдыхать под крышей кабака.
Запою ли про свою удачу,
Как я молодость сгубил в хмелю…
Над печалью нив твоих заплачу,
Твой простор навеки полюблю…
Много нас — свободных, юных, статных —
Умирает, не любя…
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить, и плакать без тебя!
Осенний день
Идем по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви темной.
Осенний день высок и тих,
Лишь слышно — ворон глухо
Зовет товарищей своих,
Да кашляет старуха.
Овин расстелет низкий дым,
И долго под овином
Мы взором пристальным следим
За лётом журавлиным…
Летят, летят косым углом,
Вожак звенит и плачет…
О чем звенит, о чем, о чем?
Что плач осенний значит?
И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком…
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?
* * *
Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь — осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.
Кладя в тарелку грошик медный,
Три да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.
А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.
И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод,
И на перины пуховые
В тяжелом повалиться сне…
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.
* * *
Я не предал белое знамя,
Оглушенный криком врагов,
Ты прошла ночными путями,
Мы с тобой — одни у валов.
Да, ночные пути, роковые,
Развели нас и вновь свели,
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли.
Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали несется волна.
А вблизи — все пусто и немо,
В смертном сне — враги и друзья.
И горит звезда Вифлеема
Так светло, как любовь моя.
Новая Америка
Праздник радостный, праздник великий,
Да звезда из-за туч не видна…
Ты стоишь под метелицей дикой,
Роковая, родная страна.
За снегами, лесами, степями
Твоего мне не видно лица.
Только ль страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца?
Утопая в глубоком сугробе,
Я на утлые санки сажусь.
Не в богатом покоишься гробе
Ты, убогая финская Русь!
Там прикинешься ты богомольной,
Там старушкой прикинешься ты,
Глас молитвенный, звон колокольный,
За крестами — кресты, да кресты…
Только ладан твой синий и росный
Просквозит мне порою иным…
Нет, не старческий лик и не постный
Под московским платочком цветным!
Сквозь земные поклоны да свечи,
Ектеньи, ектеньи, ектеньи —
Шопотливые, тихие речи,
Запылавшие щеки твои…
Дальше, дальше… И ветер рванулся,
Черноземным летя пустырем…
Куст дорожный по ветру метнулся,
Словно дьякон взмахнул орарем…
А уж там, за рекой полноводной,
Где пригнулись к земле ковыли,
Тянет гарью горючей, свободной,
Слышны гуды в далекой дали…
На пустынном просторе, на диком
Ты все та, что была, и не та,
Новым ты обернулась мне ликом,
И другая волнует мечта…
Скифы
Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!
С раскосыми и жадными очами!..
О, старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой!
Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя,
И с ненавистью, и с любовью!..
Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!
Мы любим всё — и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё — и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…
Мы помним всё — парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат,
И Кёльна дымные громады…
Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет,
И душный смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?
К. Д. Бальмонт
Моя любовь
Вступая в мир, мы в дом вступаем отчий,
Нас нежит мать, баюкает нас няня,
Роняет нам свой свет и отсвет счастье.
Родная речь промолвит нам: «Желанный!»,
Всех звезд в мечты нам набросает полночь,
Привет тебе, моя любовь, Россия!
Из всех былин желанней мне Россия,
Взгляд матери и кроткий голос отчий,
Заря с зарей, им чуть раздельность — полночь,
Июнь прозрачный, что-то шепчет няня,
Дремлю, горит лампадки свет желанный,
И свет, и тень — во всем ребенку счастье.
Галчонка принесли, какое счастье,
Простых подарков не сочтет Россия,
Кормить галчонка — пир души желанный,
С птенцом дитя играет разум отчий,
И сказку мне рассказывает няня,
Что сокол — день, а ворон с галкой — полночь.
Смеясь, на волю выпустил я полночь
И сердцем знал, что в черных крыльях счастье,
О светлых птицах досказала няня,
Жар-птицей назвала себя Россия,
И разве не костер — ведь дом мой отчий,
И разве не огонь — наш гость желанный!
Кто сделал так, что весь мой свет желанный
Упал в нерассекаемую полночь?
Из далей запредельных образ отчий
Вернет ли мне мое родное счастье?
Леса, поля, калина, степь, Россия.
На грани лет ты будешь ли мне — няня?
Там где-то между звезд чуть шепчет няня:
«Терпи, терпи — твое придет, желанный!»
Тоска к тоске, мне мечет клич Россия,
Чтоб я не закреплял тоскою полночь.
И край чужой, мне не даруя счастья,
Дает мне страсть — любить лишь край мой отчий…
М. А. Волошин
* * *
Русь! Встречай роковые годины:
Разверзаются снова пучины
Неизжитых тобою страстей,
И старинное пламя усобиц
Лижет ризы твоих Богородиц
На оградах Печерских церквей.
Все, что было, повторится ныне…
И опять затуманится ширь,
И останутся двое в пустыне:
В небе — Бог, на земле — богатырь.
Эх, не выпить до дна нашей воли,
Не связать нас в единую цепь!
Широко наше Дикое Поле,
Глубока наша скифская степь!
* * *
…И за мною не токмо что драная
Голытьба, а — казной расшибусь —
Вся великая, темная, пьяная,
Окаянная двинется Русь…
* * *
Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?
В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,
След босой ноги благословляя, —
Ты — бездомная, гулящая, хмельная,
Во Христе юродивая Русь!
Гражданская война
…И там, и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
— «Кто не за нас — тот против нас!
Нет безразличных: правда — с нами!»
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Россия
Враждующих скорбный гений
Братским вяжет узлом,
И зло в тесноте сражений
Побеждается горшим злом.
Взвивается стяг победный…
Что в том, Россия, тебе? —
Пребудь смиренной и бедной —
Верной своей судьбе.
Люблю тебя и побежденной,
Поруганной и в пыли,
Таинственно осветленной
Всей красотой земли…
Люблю тебя в лике рабьем,
Когда в тишине полей
Причитаешь голосом бабьим
Над трупами сыновей.
Как сердце никнет и блещет,
Когда, связав по ногам,
Наотмашь хозяин хлещет
Тебя по кротким глазам.
Сильна ты нездешней мерой,
Нездешней страстью чиста,
Неутоленною верой
Твои запеклись уста.
Дай слов за тебя молиться,
Понять твое бытие,
Твоей тоске причаститься,
Сгореть во имя твое.
А. С. Хомяков
России
«Гордись! — тебе льстецы сказали. —
Земля с увенчанным челом,
Земля несокрушимой стали,
Полмира взявшая мечом!
Пределов нет твоим владеньям,
И, прихотей твоих раба,
Внимает гордым повеленьям
Тебе покорная судьба.
Красны степей твоих уборы,
И горы в небо уперлись,
И как моря твои озеры…»
Не верь, не слушай, не гордись!
Пусть рек твоих глубоки волны,
Как волны синие морей,
И недра гор алмазов полны,
И хлебом пышен тук степей;
Пусть пред твоим державным блеском
Народы робко клонят взор,
И семь морей немолчным плеском
Тебе поют хвалебный хор;
Пусть далеко грозой кровавой
Твои перуны пронеслись —
Всей этой силой, этой славой,
Всем этим прахом не гордись!
Грозней тебя был Рим великой,
Царь семихолмного хребта,
Железных сил и воли дикой
Осуществленная мечта;
И нестерпим был огнь булата
В руках алтайских дикарей;
И вся зарылась в груды злата
Царица западных морей.
И что же Рим? И где монголы?
И, скрыв в груди предсмертный стон,
Кует бессильные крамолы,
Дрожа над бездной, Альбион!
Бесплоден всякой дух гордыни,
Неверно злато, сталь хрупка,
Но крепок ясный мир святыни,
Сильна молящихся рука!
И вот за то, что ты смиренна,
Что в чувстве детской простоты,
В молчаньи сердца сокровенна,
Глагол творца прияла ты, —
Тебе он дал свое призванье,
Тебе он светлый дал удел:
Хранить для мира достоянье
Высоких жертв и чистых дел;
Хранить племен святое братство,
Любви живительный сосуд,
И веры пламенной богатство,
И правду, и бескровный суд.
Твое все то, чем дух святится,
В чем сердцу слышен глас небес,
В чем жизнь грядущих дней таится,
Начало славы и чудес!..
О, вспомни свой удел высокой!
Былое в сердце воскреси,
И в нем сокрытого глубоко
Ты духа жизни допроси!
Внимай ему — и, все народы
Объяв любовию своей,
Скажи им таинство свободы,
Сиянье веры им пролей!
И станешь в славе ты чудесной
Превыше всех земных сынов,
Как этот синий свод небесный —
Прозрачный вышнего покров!
Философия русской патриотической поэзии
Русская литература считается, видимо, самой философичной литературой в мире. Если рассматривать русскую литературу как целое, то можно путем глубокого исследования прояснить единое философское мировоззрение, лежащее в основе и в подтексте всей русской литературы, а не только отдельных русских писателей. В действительности, несмотря на многообразие русской литературы, можно выявить то сокровенное, скрытое миропонимание, которое присуще всей русской литературе и в которое отдельные писатели вносят свой особый вклад.
Задача этой статьи — выявить философию, лежащую в подтексте русской патриотической лирики (XIX и XX вв.), ввиду ее уникального значения. Речь идет не о всей русской патриотической поэзии, а об одном, пожалуй, самом глубинно-сокровенном ее направлении, связанном с мистическим и метафизическим образом самой России, тем более что только в русской философии и литературе сама Родина является объектом метафизического и философского познания. Но прежде чем перейти к этому исследованию, необходимо сказать несколько слов о русской поэзии, философское значение которой необычайно высоко, что, впрочем, является одним из признаков высшей поэзии вообще. Действительно, значимость того или иного поэта зависит не только от чисто поэтического совершенства его произведения, но и от способности его поэзии глубинным образом влиять на сознание поколений и даже, до известной степени, менять самосознание нации. Иными словами, значение Поэта определяется тем миром, тем поэтическим космосом, который он создал многозначностью и глубиной философского подтекста его поэзии. Понятно, что, именно исходя из этого критерия, совершенно определенно можно сказать, что Блок и Есенин (в русской поэзии XX века) занимают высшее место; в XIX веке это место, естественно, принадлежит Пушкину и Лермонтову.
Относительно Блока это вполне очевидно, ибо блоковский уникальный философско-поэтический космос включает в себя, например, как уровень высшего платонизма и средневековой мистики, так и уровень познания всего современного мира, включая пророческие приговоры этому миру. Наконец, что бесконечно важно, в блоковской поэзии мы находим такой уровень любви к Родине, который окончательно делает Блока великим русским национальным поэтом.
Самобытность же поэтического гения Есенина была связана с необычайным интуитивным проникновением в саму суть России, благодаря которому впервые в русской культуре раскрыта была метафизика древней деревенской России, метафизика ее быта и природы. По существу, Есенину удалось воспроизвести некие глубинные архетипы русской души, проникнуть в ее априорный, изначальный уровень, воссоздать метафизические качества русской души, открыть ее вечные стороны. Именно поэтому он стал не просто деревенским поэтом, как его иногда до сих пор называют, а поэтом всерусским, национально-космическим. Отсюда и необыкновенное воздействие есенинской символики и звуковых интонаций, ибо они соприкасаются с изначальными уровнями русской души, уходят в глубь тысячелетий. Недаром в Индии (насколько я знаю) так ценится поэзия Есенина.
На этих примерах становится очевидным также отличие гениальности от талантливости, так как именно уникальная глубина, философско-метафизическая значимость и непревзойденность мира, созданного поэтом или писателем, являются характерной чертой дара гениальности.
После Блока и Есенина, думаю, в русской поэзии XX века по значению и силе идут Цветаева, потом ранний Маяковский и, как особый случай, возможно, Хлебников. Затем идут десять-двенадцать выдающихся, известных, примерно равноценных поэтов времен расцвета русской поэзии первой половины XX века…
Именно в русской поэзии XX века был, до известной степени, углублен тот великий поиск вечной России, который начался в XIX веке. Этот поиск, о котором идет речь в этой статье, не связан с идеями, например, государственного или религиозного величия России (что было характерно для державной поэзии XVIII века) или, скажем, социального осмысления ее жизни.
Он, напротив, основан на интуитивном, таинственном проникновении в первоначальную суть России и русской души, или, по крайней мере, на постижении одной из глобальных ее сторон. Это интуитивно философское постижение начинается с поэтического виденья того фундаментального факта (такие факты обычно и могут постигаться только интуитивно-мистическим путем), что само бытие России и сама Россия как страна связаны с почти невыразимой запредельной Тайной — космически-религиозного и метафизического значения.
Это виденье проходит красной нитью через всю русскую лирическую поэзию, но особенно драматически оно выражено в стихотворении Лермонтова «Отчизна» и в поэзии Тютчева, Блока, Есенина и Волошина. Все это требует, конечно, специального исследования, но необходимо отметить, по крайней мере, неотделимость этой тайны от самого существования России. И наконец, главное: такого рода постижение России (путем поэзии, интуиции и мистического озарения), которое проходит через всю ее духовную историю, означает самоочевидность того, что в основе бытия России, в том числе и исторического, лежит такого рода запредельная Тайна. Тем более что ее наличие «видят» не только поэты-пророки и философы-мистики, но и для многих русских людей ее существование является внутренней реальностью. Поэтому «понимание» России как Тайны может быть перенесено со всеми последствиями не только на уровень философии, но и на исторический уровень.
Разумеется, присутствие этой Тайны не может быть доказано рационально или «научно», но только потому, что подобные явления духовного порядка в принципе не могут быть «доказаны» таким путем, так как он до смешного узок и неприспособлен для понимания явлений, которые относятся к разряду духовных и сверхрациональных. Доказательством здесь является, главным образом, само появление подобных идей в сознании людей, ибо они не могут появиться просто так, без всякой трансцендентной причины, вызвавшей их появление в сознании народа.
Другим фундаментальным фактом, проходящим через всю русскую патриотическую лирику (и, конечно, не только через нее), является любовь к России, причем часто именно такая любовь «необъяснима». Истоки этой «необъяснимости» лежат в том, что такая любовь далеко выходит за пределы естественной любви к Родине, за пределы естественного патриотизма. Она коренится, видимо, во всей загадочности России и ее притягательности и направлена на Россию как на Тайну (см.: Лермонтов — «но я люблю, за что, не знаю сам», Блок — «и в тайне почивает Русь», Есенин — «но люблю тебя, родина кроткая, а за что — разгадать не могу» и т. д.). Невозможно «разгадать» именно потому, что до бесконечности эта любовь связана с Тайной России. И эта Тайна притягивает к себе, ибо за ее покрывалом скрывается нечто непостижимое, но родное, что соответствует глубинным и еще, может быть, не раскрытым уровням русской души. Поэтому вполне можно утверждать, что русский патриотизм носит до известной степени сверхъестественный характер.
Дальнейшим выводом, несомненно, будет то, что такая любовь и вообще любовь к России, в принципе, является для россиян, русских, для всех, кто действительно духовно связан с Россией, фундаментальной реальностью не только в сфере поэтической и интеллектуальной, но, очевидно, и в сфере исторической и политической, ибо все сферы жизни связаны между собой, и связующее звено — сам человек. Вне всякого сомненья, без любви к России погибнет и сам русский человек, и сама Россия, ибо такая любовь дает глубокую, почти непостижимую возможность для России выстоять при любых, самых тяжелых исторических обстоятельствах, а без этого Россия может не устоять даже в обычной ситуации.
Не входя в рассмотрение всей сложнейшей проблемы мистического отношения к России в русской поэзии, обратим хотя бы внимание еще на некоторые важнейшие моменты.
Уже зачитанные, всеми повторяемые строки Тютчева («умом Россию не понять») нуждаются, тем не менее, в более подробном философском анализе, в силу огромного значения этой мысли, этого стихотворения, буквально вошедшего в кровь и плоть русских людей и тех, кто духовно близок России. Оно стало частью великого русского национального самосознания. Действительно, что значит «умом не понять»? Во-первых, поскольку Россия воспринимается как Тайна, то тогда как будто ясен смысл этого философско-поэтического определения, но только на поверхности, ибо далеко не все Тайны непостижимы умом, есть Тайны, которые после некоторых усилий рано или поздно раскрываются для ума. Тайна, в принципе не понятная для ума, может быть только Тайна сверхчеловеческая, имеющая отношение к высшему миру. Но именно такова Тайна России. Наконец, продолжая наш анализ, можно заметить, что выражение «умом не понять» предполагает, что можно понять каким-то иным способом, более высоким, чем путь человеческого ума, и такой способ существует. Это путь сверхрациональной интуиции, медитации, выхода на высший уровень сознания. Он тоже открыт (потенциально, конечно) для человека, и только таким способом можно хотя бы приблизиться к пониманию Тайны России. Следовательно, перед нами — грандиозное поле работы для будущих русских философов, поэтов, писателей, метафизиков… В этом залог будущего величия русского эзотеризма. Тем более что тоска по познанию России явно присутствует в русской культуре. Особенно сильно это выражено в гениальном стихотворении Волошина «Россия 1915 г.», оно кончается так:
Сильна ты нездешней мерой,
Нездешней страстью чиста,
Неутолимой верой
Твои запеклись уста.
Дай слов за тебя молиться,
Понять твое бытие,
Твоей тоске причаститься,
Сгореть во имя твое.
Кроме страсти к познанию России, важно подчеркнуть два других важнейших момента в этом стихотворении («неутоленная вера» и «тоска»), которые являются фундаментальными для русской культуры и выражены в ней в самых различных формах. Идея «неутоленной веры» имеет особое мистическое значение, ибо она указывает, по крайней мере, на то, что никакая религиозная завершенность, никакая вера, философия, миропонимание не могут до конца удовлетворить Россию, в русской душе всегда остается некая тайная тревога, некая «неустроенность», и, следовательно, всегда остается незаполненный метафизический простор. Но поскольку хорошо известна антиномичность русской души, то понятно, что эта тайная тревога как бы уравновешивается стремлением русской души к внутреннему покою и созерцанию, что хорошо выражено, например, в русской религиозной живописи… Однако «неутоленность» в русской культуре имеет гораздо более грозный и далеко идущий смысл, чем «покой», ибо благодаря своей метафизической «незавершенности», «неутоленности», сохранению тайного пространства для будущего Россия всегда имеет возможность вобрать в себя все немыслимые духовные горизонты будущих веков и, следовательно, сохраняет возможность великого исторического бытия в будущем.
В связи с этим понятно также значение в русской жизни и культуре знаменитой русской «тоски», ибо «русская тоска» (в особенности так называемая беспричинная) по существу является выражением мистической неутоленности, с той только серьезной поправкой, что «тоска» более широкое понятие, чем «неутоленная вера». «Тоска» может, например, означать неутоленность онтологическую и даже больше того — неутоленность загадочно метафизическую, тем более принцип такого рода Тоски всегда ведет в Великое Неизвестное. Поэтому Волошин в этом стихотворении просит дать ему только познание русского бытия (ибо бытие можно познать), но такую тоску познать нельзя, к ней можно только быть причастным, и она невероятно втягивает в себя, как втягивают в себя бесконечные русские просторы.
Это обстоятельство бросает дополнительный свет на характер любви русских к России, точнее, на одну из сторон этой любви, а именно: незавершенность России, сохранение ею непознанного пространства и высшей тайной цели вдали придает этой любви подлинно мистический, вечный характер и, следовательно, защищенный от превратностей времени (несмотря на то, что в какие-то катастрофические периоды истории могут быть «провалы» в этом отношении). Даже необъятность русского физического пространства переосмысливается в русской поэзии в мистическом плане, в смысле необозримости русской духовности и скрытости, отдаленности великих целей русского бытия. Например, у Блока:
За снегами, лесами, степями
Твоего мне не видно лица.
Только ль страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца?
Русский простор действительно страшен, потому что он не только указывает на космическую широту, «отдаленность», но до известной степени является своего рода покрывалом Изиды, скрывающим русскую Тайну и цель.
В то же время на геополитическом уровне русское физическое пространство не раз спасало страну и нацию от уничтожения, и именно поэтому историческая Россия должна была расширяться, чтобы спасти себя, ибо иного выхода у нее не было. В этом смысле русское пространство «страшно», но уже для врагов России. Все это лишний раз показывает коренную связь духовного и исторического в русской жизни.
«Страшно» быть русским человеком, ибо трудно человеку вместить то, что вмещает Россия, но вместе с тем это и великое счастье.
Разумеется, мы коснулись здесь далеко не всех аспектов метафизики русской поэзии в ее отношении к России. Высшей русской поэзии и литературе удалось выразить многие глубинные основы русского бытия и русской души. Изучение философии и метафизики, лежащей в подтексте этой поэзии и литературы, — дело будущего, но оно необходимо всем, кто хочет познать свою Россию и стать причастным ее тайне. Вместе с тем именно интенсивное мистическое сознание России во всей ее глубине является одним из главных признаков литературного и философского гения в России, и с этим познанием неотрывно связаны имена наиболее великих русских писателей и поэтов — от Пушкина, Толстого и Достоевского до Блока, Есенина и Платонова.
Заключительное словоПамятник Маяковскому — могила Есенина — памятник Гоголю — Лианозовский центр — Южинский переулок — Подмосковье
Я родился в другой Москве — по сравнению с современной. Это было советское время, тридцатые годы. Но дело вовсе не в политике. Оставим ее в стороне. Москва в пятидесятые, шестидесятые, даже в семидесятые годы XX века (время, когда я жил активной жизнью неконформистского писателя) еще сохраняла многие черты исторической, дореволюционной Москвы, благо большевики очень увлекались градостроительством. Прежде всего это относится к общей ауре города. Несмотря на власть, в ней еще оставалось что-то тихое, нежное, доброжелательное, что было характерно для дореволюционной Москвы, которая и многими иностранными наблюдателями воспринималась тогда как сказочный восточный город. От сказочности, правда, осталось мало, но в этих московских прудах, бульварах, затаенных переулках, двориках хранилось нечто родное, доброе и в то же время таинственное. И люди невольно попадали под влияние этой ауры.
В то время, когда формировалась «неофициальная» культура, да и в «официальной» начались брожения, было несколько мест особого духовного притяжения, и прежде всего я имею в виду памятники великим поэтам и писателям.
Как ни странно, памятник Маяковскому сыграл большую роль. Вокруг него собирались для несанкционированных выступлений непубликуемые поэты — и не только поэты: площадь вокруг памятника была местом открытых политических выступлений. Здесь читался известный в свое время «Человеческий манифест» Юрия Галанскова, причем в стихах, нечто противоположное коммунистическому манифесту… Видимо, революционность Маяковского, его общий бунтарский дух привлекал молодежь. И его могучий памятник парадоксально превратился в символ протеста против закосневшей в своих догмах советской власти…
Совершенно иные настроения были связаны с настоящим паломничеством к месту захоронения Сергея Есенина на Ваганьковское кладбище. Я часто приходил туда, и, что поразительно, как мне рассказывали «старожилы», буквально каждый день могилу великого поэта посещали люди. Собиралась обычно небольшая толпа, читали стихи Есенина, будоражили себя всякими разговорами… Здесь слилось все: и тоска по ушедшей России, Руси («мир таинственный, мир мой древний»), по ее красоте, и бесконечное чувство перелома в жизни, перелома, который ведет неизвестно куда, и многое другое…
Совсем иное — дореволюционный памятник Гоголю, «сидячий памятник», как его тогда называли в противоположность советскому памятнику, стоявшему неподалеку. Место у «сидячего памятника» Гоголю было местом отрешенных раздумий, медитативного отдыха и встреч с лучшим другом. Именно в таком духе я и мои друзья встречались там…
Незабываемыми местами для меня были те салоны или центры неофициального искусства и литературы, которые я обычно посещал. Таковыми были Лианозовский центр (художник Оскар Рабин, поэты Генрих Сапгир и Игорь Холин), художественно-литературный салон художника-авангардиста Льва Кропивницкого в Царицыне. Эти имена теперь достаточно хорошо известны.
Ну, естественно, главным центром потаенной литературы для меня была моя квартира в Южинском переулке (теперь — Большой Палашевский переулок). Я использовал ее именно для чтения моих рассказов и встреч с людьми из моего окружения. Мы не занимались политикой, и поэтому, видимо, нас терпели.
Что отличало этот центр на Южинском от других? Прежде всего то, что там яростно обсуждались вечные вопросы бытия, философско-метафизические темы, причем словно от их разрешения зависела жизнь и смерть здесь, на земле… Наконец, отличало и то, что «встречи», на посторонний взгляд (а дело происходило не где-нибудь в «салоне», а в обычной коммунальной московской квартире), носили необычный, в каком-то смысле «дикий» характер. Например, встречи начинались поздним вечером и порой продолжались до утра. Или, тоже к примеру, по нашему длинному коммунальному коридору мог шествовать солидный, хорошо одетый человек, явно профессорского вида, и с почтением вести за собой какого-нибудь пьяного забулдыгу. Забулдыга был поэтом. «Что я, — молчаливо говорили глаза профессора, — я, в конце концов, преподаватель, а он — поэт. Да еще бросающий вызов власти и всему миру».
На стенах «богемных» моих двух комнат висели авангардные картины, которые пугали соседей. Но я родился в этой квартире, соседи знали меня с детства и потому терпели, но не без любопытства. «Как можно целую ночь о чем-то беспрерывно говорить?!» — удивлялись они.
Все, без исключения, они были хорошие люди. «Хорошую» квартиру вместе с домом № 3 по Южинскому переулку, точнее, Большому Палашевскому (говорят, в далекие времена в нем жили палачи), снесли где-то в 1968 году. Но «южинский кружок» все равно продолжал существовать, присоединяя новых персонажей и устраивая свои встречи по разным другим «центрам» или квартирам. У нас появлялись или были ярыми участниками такие поэты, писатели, художники, как Леонид Губанов, Веничка Ерофеев, Евгений Головин, Анатолий Зверев, Александр Харитонов, Олег Целков, Лев Кропивницкий, Генрих Сапгир и многие другие. Летом убежищем для подобных встреч, но в масштабе не более чем четырех человек, были знаменитые московские дворики, даже тогда сохранившие поленовский дух. Там можно было найти уютное место, практически в центре Москвы, где царили тишина и покой…
Подмосковье, с его необъятными и родными лесами и полями, тоже пользовалось успехом, ибо это тоже была Россия, где-то нетронутая революциями и катаклизмами: в глубинах вечных лесов не слышалось времени.