путь пройдет, как говорят, через Богемию и Австрийскую Силезию, их поведет генерал Суворов»[159]. В этом сообщении фамилия командующего, видимо, выбрана неслучайно: генерал был известен как активный участник войны против Барской конфедерации 1769-1772 гг. и успешным, но крайне жестоким штурмом турецкой крепости Измаил в 1790 г. Его упоминание должно было усилить чувство страха у читателей. Но, поскольку газеты обладали еще значительной долей самостоятельности, а система государственной пропаганды еще не была сформирована, появлялись в изданиях и сообщения, основанные на собственных источниках информации, которые вступали в противоречие с наиболее распространенной точкой зрения. Например, Journal du soir писала о неких письмах из Петербурга, в которых утверждалось, что Россия не будет принимать прямого участия в войне с Францией. Причиной тому, по мнению ганноверского корреспондента, стали приготовления к войне в Турции и ситуация в Швеции. Коалиция не должна рассчитывать на давно обещанную царицей помощь, а все, что пишут немецкие газеты о передвижениях русских войск, «есть не что иное, как ложь, оплаченная по два крейцера за строчку секретарями и советниками посольства, которые с помощью этих проделок желают причинить французам серьезное беспокойство»[160].
Соперничество России с Османской империей считалось французами вопросом, представляющим первостепенный интерес с точки зрения баланса сил в Европе. Только новое обострение польского вопроса в начале 1790-х гг. смогло отодвинуть в общественном сознании русско-турецкий конфликт на второй план. Второй и третий разделы Речи Посполитой и восстание под предводительством Костюшко давали публицистам возможность выразить свое отношение к России[161]. Польша, как и двадцатью годами ранее для Руссо, Мабли и Рюльера, представляла собой удобный повод для изречения суждений как о жизни во Франции, так и о жизни в «деспотической» России, своеобразном антиподе «свободолюбивой» Польши[162]. Moniteur давала весьма резкую характеристику политике Екатерины в польском вопросе: «Русские достигли высшей степени наглости, присущей тиранам. Не удовлетворившись тем, что унизили нацию, разрушили военные силы, заключили в тюрьмы или отправили в Сибирь самых честных и храбрых поляков, они теперь заняты тем, что по частям расхищают эту несчастную страну»[163].
В газетах, спонсируемых монтаньярами, эти новости приобретали все более радикальное звучание в момент национального восстания под руководством Т. Костюшко. Весной 1794 г. в статьях о событиях в Польше утверждалось, что «рекрутский набор продвигается с большим воодушевлением, крестьян вооружают пиками и косами. На Украине, провинции, граничащей с Османской империей, также происходит революция. Стало известно, и сам Костюшко этого не скрывает, что он поддерживает связь с соседними державами»[164].
В последнем случае речь шла о возможной поддержке поляков со стороны Османской империи. Неосведомленному читателю могло показаться, что идея нового «восточного барьера» против России, наконец, обретает реальные очертания.
В освещении восстания в Варшаве 6 (17) апреля 1794 г. журналисты нередко ссылались на слухи или объявляли себя их очевидцами. Journal de la Montagne подчеркивала крайнюю жестокость восставших по отношению к русским солдатам, но оставалась на пропольских позициях, сообщая, что гибели избежали только те из солдат, кто смог сбежать из города с генералом Игельстрёмом. «Таким образом, завершилось славное восстание, что должно вернуть нам свободу. Оно обошлось нам в несколько сотен человек как буржуа, так и солдат, но зато потери наших жестоких угнетателей были в десять раз больше», - завершал свой рассказ корреспондент[165]. Несколько позднее газета сообщала о том, что перебит был весь русский гарнизон от 6 до 7 тысяч человек, и, ожидая мести русских, польская столица начала готовиться к осаде: «Варшава укрепляется. Женщины, дети, старики, евреи, христиане, одним словом, все трудятся вместе. Это был день 14 июля в миниатюре. Вся Польша поклялась жить свободно»[166]. С революционным пылом журналисты предрекали Польше повторение французского пути, а России отводилась роль душительницы польской свободы. Несколько позднее, в брюмере III года, Journal de lа Montagne приветствовала успехи восстания, огонь которого перебросился в Курляндию и дошел до самых границ Ливонии[167].
После завершения русско-шведской войны 1788-1790 гг. Швеция перешла в стан противников Франции, поэтому отношения России и Швеции стали реже обсуждаться на страницах французских газет. Но тема возможной новой русско-турецкой войны постоянно поднималась газетами и после заключения в 1791 г. Ясского мирного договора. Эта тематика была важна как из-за традиционных симпатий французских дипломатов по отношению к Порте, так и потому, что возможная война на границах империи царей должна была помешать им принять активное участие в борьбе против революционной Франции.
На протяжении 1792-1795 гг. газеты не раз писали, что, несмотря на заключенное мирное соглашение, Россия продолжала готовиться к новой войне против османов. Moniteur передавала слухи относительно завоевательных планов Екатерины II. Она якобы заставила армию двигаться к турецким рубежам и одновременно тщательно готовила к войне свои порты. Далее сообщалось, что Англия обещала свою поддержку грандиозным планам России... «Пришло наконец время, чтобы Европа уяснила для себя суть намерений двух дворов [Лондона и Петербурга], дворов, представляющих наибольшую опасность для независимости других наций»[168]. Издания самых разных политических направлений стремились поддержать Османскую империю. На страницах якобинской Journal des hommes libres она приобретала отчетливые черты антипода России и бастиона на пути «деспотизма», а султан наделялся чертами просвещенного европейского монарха[169].
Девятое термидора ознаменовало окончание наиболее утопической и жесткой фазы Революции. Последствия Термидора, разработка новой конституции и переход власти к Директории, относительное усиление роялистов - все эти изменения во внутриполитической жизни оказали влияние и на внешнюю политику Франции.
Печать термидорианского периода пестрит статьями о России, а в Конвенте наметилась острая полемика по международным проблемам[170]. Она была спровоцирована неопределенностью в рядах термидорианцев и неустойчивостью исполнительной власти в условиях социально-экономических кризисов, заговоров и переворотов 1795- 1797 гг. Решение любой проблемы, в том числе в международной сфере, влекло за собой масштабные дискуссии, в ходе которых стороны высказывали противоположные точки зрения, иной раз один и тот же оратор менял свою позицию за очень короткий срок[171].
Отношение лидеров термидорианского Конвента к Российской империи определялось в первую очередь текущими дипломатическими задачами. Весной 1795 г., накануне заключения мирного договора с Пруссией, в Париже не прекращались споры о роли России в создании нового политического ландшафта. Но в итоге успехи Парижа в переговорах (в начале апреля 1795 г. был подписан Базельский договор с Пруссией, в мае был достигнут мир с Голландией, а в июле - с Испанией) не слишком изменили отношение к России. Республиканцы III года устами члена Конвента и Комитета общественного спасения Буасси д’Англа выразили свое отношение так: «Я знаю, что мне могут обоснованно возразить, что Российская империя - это колосс на глиняных ногах, что порочность разъедает ее, что рабство лишает ее всякой энергии и движущих сил, что она огромна, но большую часть ее составляют пустыни, и при таких размерах ею очень трудно управлять; что, расширяясь, она тем самым готовит свое падение и что каждое ее завоевание - это шаг к катастрофе. Я соглашусь со всем этим, но помните: этот гигант, прежде чем самому погибнуть, раздавит и вас! И падет на ваши останки, он не будет расчленен прежде, чем вы будете разорены, рассеяны и раздавлены. Датчане, Шведы, Немцы, Пруссаки, Оттоманы, подумайте: время летит, и удар будет ужасен, собирается бурный московитский поток! Аттила приближается во второй раз, и вы погубите себя, если не объединитесь, пока еще есть время на то, чтобы остановить этот опустошающий бич!»[172]
Более того, перемены во внешней политике и заключенные соглашения с Испанией и Пруссией породили на страницах газет и новые слухи. Moniteur публиковала новость со ссылкой на письмо из Торуни о возможном конфликте между Россией и Пруссией: «Многие новые сообщения заставляют рассматривать разрыв между Пруссией и Россией как скорый и неизбежный. Это будет война или повод к ее началу... Уже распространился слух о нескольких военных столкновениях между этими двумя державами»[173]. Такими сообщениями газеты поддерживали образ воинственной и амбициозной Екатерины II, а ее державы как агрессивной силы, которая пытается подчинить всех соседей своим интересам.
Негативное отношение к внешней политике русского кабинета, характерное для жирондистов и монтаньяров, сохранилось и в термидорианской прессе. Идея «русской опасности», существовавшая в дипломатических кулуарах, получила широкое применение и послужила одним из инструментов внешнеполитической пропаганды республиканских властей, которая становится все более прагматичной: революционные лозунги сохранялись, но только в качестве драпировки новых интересов Франции, связанных с военно-дипломатическими успехами 1794-1795 гг.