Не случайно нарком просвещения А.В. Луначарский на первом совещании комиссии по увековечиванию памяти Ленина говорил: «Вечная и бесконечно отодвигающаяся цель человечества – стать богом, промыслом и чувствующим сердцем мира сегодня близка, как никогда. Мы обязаны колоссальным напряжением нашей воли, зрения и внутреннего слуха уловить мысленные и действительные перипетии, происходящие во времени, использовать их так, как это делал Владимир Ильич. Тогда мы укажем путь, по которому пойдет человечество, чтобы уже завтра превратиться в согласную семью богов»[119].
Ни Петр I, ни Сталин физически были не в состоянии решить все вопросы внутренней и внешней политики единолично. Их указания выполнял военно-бюрократический аппарат.
Петр I с его неукротимой энергией хотел ускорить процесс модернизации России. Сенаторы и президенты петровских коллегий в соответствии со своим небогатым культурным и образовательным уровнем конкретизировали указы государя для нижестоящих чиновников. А те в свою очередь исполняли распоряжения в той форме, как их понимали.
Однако, когда отгремели победные марши в честь победы над Швецией и Персией, оказалось, что его верные соратники не столько радели за судьбы Отечества, сколько погрязли в казнокрадстве и взятках. Его реформы навсегда разделили огромную евразийскую страну на два государства в единых границах: крохотную «европеизированную» столичную дворянско-бюрократическую Россию и огромную православную патриархальную Русь.
Такая ситуация сохранилась и поныне, когда товарно-денежные отношения существуют для небольшого числа избранных государем лиц, в то время как остальное население о достижениях российского капитализма узнает из средств массовой информации и бесконечных телевизионных сериалов на злободневную тему «богатые тоже плачут», поскольку лишены денег, а значит, и товаров. «Подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нем как бы будет два государства: одно – государство бедняков, другое – богачей, хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут вечно злоумышлять друг против друга», – писал Платон[120].
Чтобы исподволь уничтожить боярскую и церковную оппозицию, Петр I, его преемники и Екатерина II искусственно насаждали в великорусской культуре принципы протестантской морали. Они насильственно внедрялись в среде дворянства как императивы стиля мышления. И в итоге появилась российская национально-освободительная самобытная философия, которая являлась эклектикой анабаптистской идеологии декабристов, лютеранского либерального западничества, кальвинистского мировоззрения революционного народничества и массового протестного народного движения. Его возглавила РСДРП(б), далеко не самая радикальная и многочисленная социалистическая партия России.
Как бы ни хотелось нынешним реформаторам оценивать задним числом Великую русскую революцию XX века как событие исключительно национального масштаба, им никогда не удастся объявить ее «политическим переворотом» или «русским бунтом», которые можно вычеркнуть из мировой истории. Как глубинное народное движение, она имела стихийной целью уничтожить паразитирующую за их счет военно-бюрократическую власть в огромной многонациональной империи. Октябрьскую революцию вдохновлял подсознательный порыв национального самоопределения, освобождающего людей, создающих конкретные материальные и культурные ценности, во имя свободы всего трудящегося человечества. Апогей революционного подвижничества, воплотившийся в советской системе, позволил выполнить преобразовательную миссию не только в отношении культуры, но и радикального изменения условий труда и жизнедеятельности всего российского общества на скромных принципах христианского социализма с его категориями равенства. Маркс был прав, когда говорил, что «сорок миллионов великороссов слишком великий народ и у них было слишком своеобразное развитие, чтобы им можно было навязать извне какое-либо движение»[121].
Воинствующий атеизм российских революционеров, отрицавший исключительно православные традиции, тогда как лютеранские кирхи и католические костелы оставались нетронутыми, и схоластический материализм большевиков-ленинцев стали лишь необходимой внешней формой социальной идентификации «тонкого слоя революционной интеллигенции». Руководители РКП(б) тем самым демонстрировали радикальным массам всех оттенков протестного мировоззрения разрыв с несправедливыми военно-бюрократическими и церковными учреждениями самодержавия. Слова Гегеля об истории Германии в полной мере применимы к революции в России: «Реформация, кровопролитное утверждение своего права на реформацию – это одно из немногих событий, в котором приняла участие [вся] нация»[122].
Тяжелейшим генетическим недугом всех самодержавных вершителей «модернизации Отечества» была и остается неистребимая предрасположенность к непотизму и фаворитизму, которая отражается в средневековом принципе подбора «приказных дьяков» – министров и столоначальников различного калибра. Они выбираются и назначаются на свои высокие должности по сомнительному принципу юношеской дружбы с ее порывами бескорыстной взаимопомощи в годы тяжелых жизненных испытаний, вызванных издержками возраста. Позже обоим реформаторам Нового и Новейшего времени Петру Великому и Сталину пришлось брать на веру рекомендации поручителей при назначении бюрократов из незнакомых социальных слоев. Критерием становилась личная преданность и дисциплинированность таких порожденных самими властителями приказчиков и наместников, а главное – идейное презрение к прежней сусальной Руси! Они не только превращали разумные постановления в абсурдные кампании, но, со временем неизбежно становились удельными воеводами-кормленщиками, а то и просто древневосточными сатрапами.
Более того и как всегда, «профессиональная некомпетентность и неумелость резко отличали советских руководителей от управленческого аппарата, которые по идее должны быть присущи тоталитарным режимам, – справедливо подчеркивает А.К. Соколов. – Слабость центра в решении ключевых вопросов, неустойчивость “генеральной линии”, шараханья из стороны в сторону в политической практике и… непрерывные искажения в цепи команд, спускаемых сверху и доходивших до нижних звеньев в весьма усеченном и деформированном виде, усугубляли хаос и дезорганизацию». Общество само «вылепило из себя новые причудливые формы, сообразные с менталитетом и психологией большинства людей, подмяло под себя “единственно научную идеологию”, приспособив для этого ряд социалистических идей, нашедших в нем почву, создало на этой основе новые общественные и государственные институты»[123].
Психосоциальную неизбежность усиления репрессивности режима в 30-х годах, и насилие как «своеобразное зеркало социально-исторического подсознания» точно подметил В.П. Булдаков: «Террор подготовила раскрестьяненная молодежь, оказавшаяся у конвейера индустриализации», где Сталину отводить лишь роль «подвыпившего сельского попика, вообразившего себя Господом Богом»[124].
Культ вождя невозможно насадить сверху самыми совершенными средствами пропаганды. Троцкий был кумиром городской образованной молодежи, части пролетарских писателей, поэтов и театральных деятелей и далеко не всех его «выдвиженцев» в высшем командном составе Красной армии. Ленина же боготворили все слои населения, хотя мало кто его видел и тем более читал его статьи. Одно упоминание его имени вселяло одновременно уважение, восторг и страх, как происходило с царями, за исключением Бориса Годунова и Николая II. То же отношение в 30-х годах было и к Сталину.
Культ создавался массовым сознанием, что использовали нижние звенья бюрократии как способ самосохранения и выживания потому, что образ сурового и справедливого, но заботящего о благе народа властителя отвечал социально-психологическим запросам населения. Не случайно Иван IV стал величаться Грозным, что значит «строгий», на пике опричнины. Англосаксонский перевод Ivan the Terrible не является калькой этого русского понятия.
Искоренить чиновничье корыстное всевластие можно было насильственными средствами, как в нацистской Германии или маоистском Китае, где доминировала одна нация с устойчивыми мировоззренческими архетипами, но в многонациональном Российском государстве с различными религиозными традициями такой путь был исключен: репрессии были отчаянной, но паллиативной мерой и от них в Москве довольно быстро отказались.
Маркс остроумно заметил: «Бюрократия считает самое… себя конечной целью государства… Государственные задачи превращаются в канцелярские или канцелярские задачи – в государственные. Бюрократия есть круг, из которого никто не может выскочить. Верхи полагаются на низшие круги во всем, что касается частностей; низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение»[125].
Существует иллюзия, что управлять системой легче и проще «сверху» по бюрократической вертикали, что является иллюзией. Каждый элемент системы имеет стремление к состязательности и взятия на себя функций «пограничных» отраслей, когда нарушается принцип жизнеспособности системы – целостности. В общем, энтропия элементов системы с ее ростом увеличивается, и, сегментируясь и обособляясь, система ищет фактор, координирующий противоречия между элементами и сглаживающий их, – лидера, вождя или эфемерный сверхразумный центр. С разрастанием системы вширь она испытывает перенапряжение – уже никакой лидер не в состоянии управлять ею, и тогда система венчает иерархическую пирамиду символом целостности. Но таким образом система маскирует самостоятельность элементов, а отраслевой, территориальный или национальный наместник приобретает реальную, а не символическую, неограниченную власть.