Сталин ощутил эти тенденции, персонифицируя их причины в руководстве наркоматов и регионов, обвиняя партийных работников в «национализме» и сепаратизме. Произошло физическое истребление кадров. А в послевоенный период состоялась символизация его самого: Сталин становился марионеткой в руках своего окружения, а когда после XIX съезда КПСС в 1952 году вступил с ним в противоборство, упразднив Политбюро и создав Президиум ЦК партии с преобладанием технократов, он был им раздавлен.
Не изучив феноменов органической взаимозависимости обожествляемой авторитарной власти и маргинальной по сути служилой бюрократии, нельзя понять, что они «составляют внутреннюю причину того, что Россия есть едва ли не единственное государство, которое никогда не имело (и, по всей вероятности, никогда не будет иметь) политической революции, то есть революции, имеющей целью ограничение размеров власти, присвоение всего объема власти или части ее каким-либо сословием или всею массою граждан, изгнание законно царствующей династии и замещение ее другою»[126].
Германский философ Г. Люббе подчеркивает, что «философия истории, превращенная в политическую идеологию, обладает той особенностью, что в силу характерного для нее рассмотрения истории как последовательности эпох она позволяет разъяснить историческим субъектам этого рассмотрения, почему они благодаря их положению в историческом процессе впервые и исключительно способны постичь этот самый исторический процесс. На этом основано их право приписывать себе роль партии, которая уже сегодня представляет авангард человечества будущего, а также право, даже обязанность, делать грядущие события политически обязательными»[127].
Французский историк и современник российской, германской и венгерской революций 1917—1919 годов Огюстен Кошен называл политические партии «малым народом» внутри нации. Он писал, что «во французской революции большую роль играл круг людей, сложившийся в философских обществах и академиях, в масонских ложах, клубах и секциях… Он жил в своем собственном интеллектуальном и духовном мире. “Малый народ” среди “большого народа” – это бесчеловечный губитель собственной нации… Здесь вырабатывался тип человека, которому были отвратительны все национальные корни и традиции: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к обычаям своей провинции, своего сословия, гильдии. Мировоззрения обоих строились по противоположным принципам: если в обычном мире все проверяется опытом, то все здесь решает мнение замкнутого круга единомышленников. Реально то, что кружок революционеров считает “материей”; истина обнаруживается лишь в том, что они сами утверждают; справедливо только то, что они сами одобряют. Доктрина становится не следствием, а причиной жизни. Образ представителя этого “малого народа” – пещерный человек, который все видит, но ничего не понимает. Среда его обитания – пустота, тогда как для других – это реальный мир; он как бы освобождается от пут жизни, все ему ясно и понятно; в среде “большого народа” он задыхается, как рыба, вытащенная из воды. Следствием подобного отношения к национальным традициям является убеждение, что все лучшее следует заимствовать извне: во Франции XVIII века – из Англии, в России – из Франции… Будучи отрезан от духовной связи с народом, он смотрит на него как на материал, а в его обработке видит исключительно техническую проблему»[128].
Параллели напрашиваются сами собой, когда речь заходит о мировоззрении большевиков после Октябрьской революции и либералов после дезинтеграции СССР.
Видный французский психолог Гюстав Лебон не случайно подчеркивал: «Убежденные в том, что естественные законы могут изгладиться перед их идеалом нивелировки, законности и справедливости, они (революционеры. – А.Г.) полагают, что достаточно выдумать умные учреждения и законы, чтобы пересоздать мир. Они еще питают иллюзии той героической эпохи революции, когда философы и законодатели считали непреложным, что общество есть вещь искусственная, которую благодетельные диктаторы могут совершенно пересоздавать»[129].
Внутрипартийная борьба 20-х годов была не только борьбой за личную авторитарную власть. Она отражала тенденции развития государства на длительную перспективу. Сталин и Троцкий утопических идей Маркса и Энгельса никогда на практике не разделяли и придерживались принципов государственного капитализма. Пожалуй, они исповедовали только один внешнеполитический тезис Маркса: «Россия и Англия – два великих столпа современной европейской системы. Все остальные имеют второстепенное значение, даже прекрасная Франция и ученая Германия»[130].
Но Сталин изучал труды классика тщательнее, чем Троцкий, и второй завет Маркса принял как руководство к действию: «И не встает ли посреди моря скала – Англия, на которой контрреволюция созиждет свою церковь?»[131]
В Великобритании он всегда видел извечного геополитического противника России, а в период Второй мировой войны – неизбежного, но коварного союзника.
«Я утверждаю, – говорил премьер-министр южноафриканской Капской колонии Сесиль Родс в начале XX века, – что мы являемся самой первой расой в этом мире и чем более мы этим миром владеем, тем лучше для всего человечества. Нашей целью является расширение Британской империи и подчинение всего нецивилизованного мира нашему господству, а также воссоединение с Соединенными Штатами, чтобы установилось единство англосаксонской расы и империи. Что за мечта, – скажете вы? И все же ее осуществление возможно. Если будет нам надо, мы подчиним себе и звезды!» Его поддержал известный писатель-фантаст Герберт Уэллс, который предсказывал, что к 2000 году англосаксонская раса, английский язык и британо-американская культура завоюют весь земной шар[132].
Только бескрайней России оказалось под силу остановить англосаксонский экспансионизм.
Сталин обладал незаурядным политическим чутьем. Известный российский художник Рубен Варшамов передал мне рукопись своего отца Гарсевана Арамовича с воспоминаниями о бакинском периоде его биографии: «Летом 1907 года, вернувшись с V съезда РСДРП(б) в Лондоне, Степан Шаумян сделал ряд докладов о работе партийного совещания. Особенно большую работу Шаумян вел среди рабочих-армян, в среде которых было сильным влияние партии правоэсеровского толка Дашнакцутюн. Шаумян говорил так хорошо, что провокаторы охранки, являвшиеся, чтобы сорвать его выступление, так заслушивались, что невольно аплодировали ему. На одном из собраний, в желоночной мастерской на Забрате фирмы “Молот”, выступил Сталин. В то время его фамилии в Баку никто из рабочих не знал, в отличие от Шаумяна; его тогда называли “товарищ Коба”. Речь Сталина оставляла в памяти простоту изложения, ясность мысли и непреклонную волю. Запомнился его крохотный блокнот, в котором он делал пометки перед выступлением, а после выступления уничтожал исписанные листки. В начале 1909 года на собрании Сталин сообщил, что полиции стал известен список 35 руководящих товарищей и что жандармы собираются арестовать их, чтобы разгромить Бакинский комитет РСДРП до конца апреля. Охранка стремилась сорвать первомайскую демонстрацию. Для того чтобы не допустить срыва партийной работы, Сталин предложил переизбрать состав Бакинского и Балаханского комитетов. Он показал списки нового состава комитета трем видным меньшевикам, но в одной из копий председателем вписал имя Ворошилова, – он был делегирован в Баку как член ЦК из Юзовки, – и полиция прекратила слежку за прежними руководителями социал-демократов, и начала “пасти” новых товарищей. Клим Ворошилов заранее переехал в Гянджу. Провокатор был найден и предан суду чести на объединенном партийном собрании бакинских социал-демократов, а жандармы не смогли сорвать политическую демонстрацию».
Важно отменить отличие Сталина-оратора от «трибуна революции» Л.Д. Троцкого и «Златоуста Коминтерна» Г.Е. Зиновьева. Одиннадцать лет учебы сначала в духовной школе, а затем в духовной семинарии – что всегда приравнивалось к классическому высшему образованию, – откуда он был исключен накануне выпускных экзаменов за революционную деятельность, наложили неизгладимый отпечаток на стилистику выступлений Сталина. Анализ граммофонных записей выступлений его дает возможность судить о сталинском методе убеждения аудитории. Он прислушивался к реакции слушателей, чтобы в случае необходимости отступить от плана, повторив понравившуюся фразу или обыграв чью-то реплику из зала. Он умело обращался с риторическими вопросами, создавая впечатление, что он советуется с людьми. Вкупе с отчетливой конкретностью и ясностью выдвигаемых тезисов, знаменитыми «во-первых… во-вторых…» и далее до бесконечности его речь казалась экспромтом, рожденным тут же в общении с людьми. Методологической основой его выступлений были каноны религиозной проповеди в ее многофункциональном спектре – убеждение, обучение, внушение, авансирование и экзальтация.
Видная российская революционерка А.М. Коллонтай, не ладившая с Лениным из-за своего пристрастия к реализации «сексуальной революции» в Стране Советов и не разделявшая взглядов Сталина на «форсированные методы» индустриализации и коллективизации, в своем дневнике записала: «Что-то в нем “магическое”. Это сила великих натур. В нем сильно то излучение воли, которое подчиняет человека. Попадешь в орбиту излучения, и уже нет сопротивления, своя воля “растворяется”… Ленин, например, этим свойством не обладал. Он подчинял себе людей силой логики, превосходством своего интеллекта. В присутствии Ленина человек оставался самим собою, с ним можно было спорить, доказывать. Обычно он побеждал в споре и этим обезоруживал. Со Сталин