Прошло много лет, начался новый отрезок нашей истории – перестройка, отмена социализма, возрождение веры и Церкви. И давно умерший владыка Иларион снова напомнил о себе, вмешавшись в нашу духовную жизнь самым неожиданным образом. Об этом чуде рассказывает его преемник, наместник возобновленного в 1994 году Сретенского монастыря архимандрит Тихон (Шевкунов).
«Многие из наших прихожан помнят Любовь Тимофеевну Чередову, последнюю духовную дочь священномученика Илариона (Троицкого). Ей было уже больше ста лет, но она с полной убежденностью говорила, что не умрет, пока не будет прославлен в лике святых владыка Иларион. Настал момент, когда был поднят вопрос о его канонизации. Любовь Тимофеевна была в это время уже тяжело больна. Она не вставала, и врачи поражались, что она еще жива. И вот, поехав в последний раз ее причащать, я принес ей радостную весть: решение о канонизации священномученика Илариона принято Синодом. После причастия мы прочитали несколько молитв и в том числе “Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко”. Через три дня она отошла к Господу».
Таким образом, святитель Иларион связал не два, а целых три периода нашей истории, показывая маловерам, что никто не может остановить ее промыслительное движение. В частности, преемственность духовной жизни Сретенской обители явным образом выразилась в соединении прежнего ее наместника, уже святого, с нынешним их общей духовной дочерью, которой Бог не дал умереть, пока она не выполнила свое предназначение.
Как выпекались кумиры
История карьеры Фрейда поразительно похожа на легенду о докторе Фаусте – не в том поэтизированном варианте, какой предложил Гете, а в изначальном фольклорном изложении, которое, конечно, гораздо ближе к истине. Фауст был вовсе не профессором, а студентом, притом весьма нерадивым, частенько сбегавшим с лекций, чтобы посидеть в кабачке. Честолюбия же в нем было предостаточно, и однажды, захмелев, он воскликнул: «Я все отдал бы, чтобы стать знаменитым!» И тут, откуда ни возьмись, к нему подсел хорошо одетый господин и участливо сказал: «Я помогу вам в этом, только для проформы сделайте пустячок: напишите расписочку своей кровью». И началось головокружительное восхождение давшего эту расписку молодого человека к славе.
Фрейд не был шалопаем и прогульщиком. Он прилежно осваивал профессию врача в центре тогдашней медицинской мысли – в Париже. Одним из его учителей был крупнейший невролог Шарко. Вернувшись в родную Вену, он открыл там частную практику, приносившую ему не бог весть какой, но стабильный достаток – вполне по его квалификации, ибо доктор он был весьма неплохой, но не из тех, кого называют «светилами» и платят им большие деньги даже за краткую консультацию.
Его пациенты принадлежали к весьма специфическому разряду: это были лица, подвергшиеся в детстве сексуальным домогательствам и страшно напуганные этим. Сами домогательства ими забылись, а безотчетный страх, особенно сильный по ночам, остался. Фрейд применял для лечения этих неврозов начавшую тогда входить в обиход методику: под гипнозом заставлял больного или больную вспомнить обстоятельства их детского кошмара, выводил их в область ясного сознания, делая тем самым причину переживаний понятной и объяснимой, тогда как до этого она оставалась мистической и поэтому пугающей. Прискорбное бытовое злоключение – это вовсе не прячущиеся в темноте по углам злые духи, тут можно поставить точку.
Любопытная деталь: занимаясь этой практикой, Фрейд не жаловался на нехватку клиентов. Значит, педофилия, достигшая ныне в Европе таких масштабов, что общественность начала требовать за это преступление смертной казни, заявила о себе уже в XIX веке. Разумеется, Фрейд не одобрял этой мерзости, но она приносила ему доход, тем более что папочки соблазнялись своими крошечными дочками и особенно падчерицами почти исключительно в богатых семьях. Но он не был удовлетворен, он хотел не просто большего, а гораздо большего. 21 сентября 1897 года он отправил своему другу Флиссу следующее письмо:
«У меня и вправду немало причин для досады. Так приятно было ожидать неувядаемой славы, как впрочем, и определенного достатка, полной независимости, возможности путешествовать, воспитывать детей без тех суровых лишений, в которых прошла моя молодость. Все зависело от того, выйдет ли толк из лечения истерии. А теперь снова надо быть тихим и скромным, снова беспокоиться, откладывать деньги на старость».
Это написано после доклада на врачебном съезде о своей методике, не вызвавшего никакой реакции. А ему уже 41 год, время уходит. Что-то надо делать, не оставаться же хорошим, но безвестным врачом. А что именно? Кто посоветует?
Советчик нашелся. Он как-то подслушал жалобу Фрейда на свою судьбу, понял, что это очень честолюбивый и жадный до денег и славы человек – и взял над ним свое шефство, как когда-то над студентом Фаустом.
С 1898 года в прежней телесной оболочке жил уже совершенно новый Зигмунд Фрейд. Он заявил себя уже не каким-то лекарем, а глубоким мыслителем, мудрым философом и учителем человечества. И человечество признало его таковым. Еще бы: ему нашептывал формулу успеха и открывал перед ним зеленый свет тот, кто, имея рога и копыта, ухитряется быть невидимым. Он подарил миру великое открытие, не потребовавшее от него ни дополнительных исследований, ни клинической проверки, ни статистической обработки данных – для него нужна была лишь дерзость, соединенная с апломбом, и умение включать в ложь элементы истины, создавая картину общего правдоподобия. Здесь он действовал по той же стратегии, что и другие кумиры XIX века – Маркс и Дарвин: котлеты из конины пополам с мясом рябчика: один конь, один рябчик.
«Открытие» ошеломило публику. Фрейд вывернул наизнанку результаты своих наблюдений и объявил, что тут преступное сексуальное влечение испытывали не родители к детям, а дети к родителям. Далее он обобщил это утверждение, перенеся его со своих пациентов на всех людей вообще. У кого-то этот «эдипов комплекс» с годами забылся, а у кого-то подсознательное воспоминание о нем сохранилось, и именно их он лечил в своей клинике. Но и тех, у кого нет выраженных истерик и неврозов, тоже надо лечить его методом, который он назвал психоанализом, ибо страх и тревога все равно гнетут душу. Обобщения на этом не кончились. Сексуальное начало в человеке, или «либидо», сказал Фрейд, определяет не только психические аномалии, но и почти всю внутреннюю жизнь человека, порождая в процессе «сублимации» даже самые высокие чувства.
Так добросовестный врач, приносивший людям пользу, в момент превратился в одного из предсказанных Евангелием лжепророков (Мф 24), нанесшего делу познания истины огромный вред. Чтобы разоблачить его лжелечение, нужно аккуратно отделить в нем ложь от правды, что мы и попытаемся сейчас сделать.
Утверждение, будто в раннем детстве каждый мальчик хочет совокупиться со своей матерью, а каждая девочка – со своим отцом, совершенно абсурдно. Элемент же правды, на котором Фрейд здесь играет, состоит в наличии в каждом человеке первородного греха, проявляющегося уже в младенческом возрасте. Однако этим наследственным грехом является вовсе не блудная страсть, которая вторична, а эгоизм, гордыня, желание «стать как боги».
Такая же лукавая подмена сделана и во фрейдовской теории происхождения любви. Да, та любовь, которую можно назвать «брачной», известная всем молодым людям влюбленность, идеализация возлюбленного или возлюбленной, доходящая до сумасшествия любовная эйфория, которая, кстати сказать, очень кратковременна и часто сменяется ненавистью, – это чувство, конечно же, есть облагороженное половое влечение, т. е. «сублимация либидо». Да, скопцы не влюбляются. Но ведь влюбленность – специфический вид любви, это совсем не та любовь, о которой сказано «Бог есть любовь». А Фрейд распространил свою теорию сублимации и на эту, подлинную любовь, не имеющую к похоти никакого отношения. И получилось, что сама религия рождается из полового инстинкта.
Так Фрейд завершил дело своих предшественников. Маркс изгнал Бога из истории, Дарвин – из живой природы, а он – из сердца человека. Как хвостатому было не содействовать его мирской славе?
Но ведь этот персонаж требует за свои услуги платы. Расписки кровью, видимо, не было, и он завладел душой своего подопечного иначе: Фрейд покончил жизнь самоубийством. Кто толкнул его на это в 83 года, совершенно очевидно.
Два императора на весах вечности
Древнегреческий мудрец Солон говорил, что судить о человеке можно лишь после того, как он закончил свой земной путь, ибо для правильной его оценки важно не столько то, как он жил, сколько то, как он умирал. Верность этого утверждения подтвердилась судьбой разбойника, висевшего на кресте справа от Спасителя: считаные минуты его поведения перед смертью перевесили десятки лет предыдущих дел. Давайте попробуем с этим именно критерием подойти к такой личности, как Наполеон, ибо к тому, что он совершил в пору своей жизненной активности, историки относятся по-разному и диаметрально противоположно. А чтобы критерий этот имел какую-то привязку, будем сравнивать его закат и уход с закатом и уходом другой личности того же исторического масштаба – Александра Первого, бывшего сначала его другом, а потом ставшего непримиримым врагом.
Казалось бы, что в биографии Наполеона может оставаться неизвестным – ведь она восстановлена исследователями так подробно, что ее можно расписать по дням и даже по часам. Однако же целый пласт его жизни, и может быть самый важный, остался скрытым от публики. Намек на это сокровенное в его душе впервые прозвучал в беседах с генералом Бертраном на острове Святой Елены, когда одиночество и мысли о близящейся смерти делали в его глазах суетными дипломатические и политические соображения и заставляли быть искренним, как на последней исповеди. Рассказывая о себе преданному другу, прошедшему с ним огни и воды, он не пытался укрепить тот свой образ, который он продуманно и умело создавал в сознании общества, восхищавшегося им или ненавидящего его, но всегда трепетавшего перед ним, а открыл себя таким, каким был на самом деле. Но общество не захотело принять этого непривычного для себя образа, и дневники Бертрана, опубликованные только через тридцать лет после смерти Наполеона (1849–1859), сейчас являются библиографической редкостью.