В напряженное время моей полной волнений тюремной жизни я смог почерпнуть из глубины своей души непредвиденно многое. Как человеку, обладающему сильными чувствами, самобытным мышлением и недюжинной силой воли, мне удалось придать этим письмам необычное содержание, самую живую форму изложения и необходимую степень зрелости. Оглядываясь назад на это тюремное время, оказавшееся для меня таким творческим, я вспоминаю сегодня следующее изречение Гёте: «Письма принадлежат к числу наиболее значительных памятников, оставляемых по себе человеком».
- Господин Хофман... - Усилием воли Тельман унял дрожь в голосе. - С сегодняшнего дня я отказываюсь от переписки с близкими людьми. Больше я не напишу ни одного письма.
Следователь не смог скрыть изумления: он замер и переводил взгляд с Эрнста на Розу. Наконец спросил:
- Я не ослышался, господин Тельман?
Из ответа Эрнста Тельмана на письма товарища по заключению, январь 1944 года:
«...я больше не написал своим самым близким ни одного письма и ни одной открытки. Для человека, брошенного в тюрьму, это такая большая и мучительная жертва, такое гнетущее душу бремя, что переносить их, сохраняя хладнокровие, кажется почти свыше человеческих сил. Так я могу сегодня оглянуться назад, на полную волнений тюремную жизнь того времени, когда я находился в заключении в Моабите. Пережитое и выстраданное мною самим, судьба, щедро наделенная взлетами и падениями, исполненная страдания и счастья, - все это нашло свое концентрированное выражение в этих письмах. Начинался новый этап моей жизни в заточении».
- ...Вы не ослышались. До сих пор я писал письма самым близким и родным мне людям. А не гестапо. Вы решили подвергнуть меня и мою семью новой пытке, на этот раз нравственной. Что же, я отвечаю вам на нее. Роза, ведь ты одобряешь это мое решение?
- Да, Эрнст... - По щекам Розы текли слезы. - Да, любимый...
Последнее письмо Эрнста Тельмана, написанное в Моабите 2 марта 1937 года:
«Моя дорогая Роза!
27.III - день, когда ты справляешь свое 47-летие. Уже в пятый раз ты празднуешь этот день далеко от меня. Судьба не хочет, чтобы мы отпраздновали его вместе на родине. Но в этот день я тем ближе к тебе, в своих сокровенных мыслях, тем более с тобой в своей сердечной тоске. Лишь тот, кто знает, что такое тоска, поймет, как я страдаю!
В качестве подарка ко дню рождения посылаю тебе это письмо... Мы с тобой давно привыкли все делить друг с другом, будь то горе, будь то радость... История нашего брака началась в вильгельмовсюие времена, мы пережили годы мировой войны и весь веймарский период, а, теперь переживаем последнюю, доныне самую тяжелую пору в нашей судьбе. Попытка описать отдельные переживания истекших лет борьбы завела бы слишком далеко, однако мы знаем одно: наша жизнь не только отличается глубоким нравственным богатством, но и наполнена многосторонним опытом, который мы приобрели в самых различных областях в течение многих лет. И этот огромный опыт, эти бесценные сокровища мы накапливали не в отрыве от жизни и труда народа, а в самой гуще повседневной жизни трудового народа, в потоке жизни мы учились самостоятельно плавать и при этом приобрели немалое знание людей... Именно эта жизнь укрепила наши характеры, так тесно и верно связала нас друг с другом и создала наш полноценный брачный союз. В таком браке, в котором жена является боевой соратницей мужа, как, само собой разумеется, у нас, действительно возвышаешься над всей властью судьбы, потому что пережить такое счастье, хотя бы лишь узнать его, отнюдь не часто достается на долю человека... В результате таких взаимоотношений супругов, при которых один дополняет и обогащает другого и каждый одновременно дает и берет, возникает то подлинное взаимное единение, которое не может быть достигнуто лишь в результате совместной жизни. Нужно самому испытать это, чтобы знать, как сильно влияет такой брак, как много дает он нам, какая сила вырастает в нас благодаря ему, - и тогда тем более пожалеешь всех тех, кому не выпало на долю такое счастье... Наша любовь составляет те узы, которые все крепче объединяли нас, особенно в тяжелые времена.
Лишь в счастливом и духовно здоровом браке может и ребенок вырастать так, чтобы самому приобрести средства и внутреннюю силу для самостоятельного формирования своей будущей жизни. Какой же счастливой можно считать нашу Ирму!..
В этом году весна долго заставляет себя ждать и медленно дает себя чувствовать в жизни природы. В прошлом году в это время почки сирени уже распускались. Сейчас они еще закрыты и с тоской ждут теплых дней и властного весеннего солнца. Поэтому сегодня мне, к сожалению, не придется вложить в письмо тебе в подарок почки сирени, как в такой же день в прошлом году. Посылаю тебе в этом письме три сверкающих прекрасных осенних листка, прими их в утешение и как знак моей благодарности за все. Эти листья, пронизанные красными жилками, символизируют созидательную силу природы, в которой жизнь, даже умирая, способна оставлять после себя свои проявления.
Будем надеяться, что скоро придет такая весна, когда я сам смогу преподнести тебе первые цветы радости. С этой надеждой от всего сердца поздравляю тебя с днем рождения и шлю тебе самые горячие пожелания счастья. Пусть это письмо доставит тебе тихую радость как знак нашей взаимной верности и прочного союза...
...И этот шепот слышен мне,
Ах, для любви глубокой
Пространства нет! Здесь в тишине,
В темнице одинокой,
Когда тоска мне давит грудь,
Шепчу и я: «О, не забудь!» -
И к жизни возвращаюсь[19].
С благодарной верностью и незабываемой любовью шлет тебе горячий сердечный привет
твой любящий Эрнст».
...Утром 13 августа 1937 года в неурочное время в камере появился пожилой надзиратель, которого Тельман давно называл про себя Пастором.
- Здравствуйте, господин Тельман. Вам дается час для того, чтобы собрать все вещи. Я вам помогу. Давайте начнем с книг, и я отнесу их в библиотеку.
- А в чем дело?
- Вас переводят.
- Куда?
- Я не осведомлен.
Утро было теплое, но пасмурное.
Два стражника вели его по коридорам тюрьмы. Весь скарб уместился в небольшой узел, и Эрнст нес его в правой руке.
Прошли через тюремный двор... Сколько километров отшагал он здесь за годы заточения во время своих одиноких получасовых прогулок?
Влажный ветер, пахнущий первыми опавшими листьями, коснулся лица. Сердце не повиновалось воле: билось часто и жарко.
«Что они затевают?»
Прошли мимо охранников. Ворота бесшумно открылись...
Тельман и его конвоиры оказались на улице. У парадных дверей в тюрьму выстроились в ряд три черных легковых автомобиля. Возле них толпились люди, человек десять, все в штатском. Четверых Эрнст узнал: два - представители судебных органов, следователи Хофман и Маркс, гестаповец Геллер, ведший его дело по своему ведомству, и директор тюрьмы Моабит доктор Штруве.
Тельмана подвели к средней машине. Дверцу на заднее сиденье открыл доктор Штруве:
- Садитесь, Тельман.
Все произошло очень быстро - уже через минуту три машины тронулись в путь.
Рядом с шофером сидел директор тюрьмы, справа от Тельмана следователь Хофман, слева - огромный детина, на котором цивильный пиджак, казалось, вот-вот треснет по швам; в профиль он был слегка похож на гориллу.
Проехали вдоль тюрьмы, и Тельман успел заметить, что у всех дверей стоит по гестаповцу. Когда его привезли сюда четыре с половиной года тому назад, этого не было. Эрнст усмехнулся.
Доктор Штруве все понял:
- Совершенно верно, господин Тельман. Некоторые нововведения по вашей милости - охрана дверей Моабита, спецотряд, вооруженный автоматами. Теперь могу сказать: рядом с тюрьмой мы расположили еще два опорных пункта полиции, да и ночные патрули усилили. И все в вашу честь.
Эрнст решил сыграть в предложенную игру, превозмогая жгучее желание задать главный вопрос: куда? Куда везут? Что его ждет?
- Не понимаю вас, господин Штруве, - как можно безразличнее сказал он.
- Так ли уж не понимаете, - усмехнулся директор тюрьмы Моабит. - Если первая попытка вашего побега не удалась...
- Никакой попытки не было. Слышу об этом впервые.
- Естественно. Такой же позиции держится на допросах ваш друг Эмиль Мориц.
- Я не вожу дружбы с тюремщиками, - жестко сказал Эрнст.
- Хотя мы ему всячески стараемся помочь вспомнить, - включился в разговор следователь Хофман.
Тельман стиснул зубы.
«Представляю, как вы ему помогаете. Бедный Эмиль...»
- Повторяю: о побеге слышу в первый раз.
- Кроме того, - продолжал Хофман, - мы подозреваем, что через жену и дочь вы осуществляете связь со своими единомышленниками...
- Которые пока на воле, - вставил доктор Штруве, повернувшись к Тельману и пристально, недобро глядя на него. - И вот это небольшое путешествие...
И тут Эрнст не выдержал:
- Куда вы меня везете?
Машины уже выехали из Берлина, мчались по бетонному шоссе, обсаженному старыми липами. За черными стволами расстилались холмистые, разделенные на квадраты зеленые поля, аккуратно, с немецким старанием возделанные; иногда вдалеке мелькали красные черепичные крыши крестьянских усадеб.
- Так все-таки, куда?
- В Ганновер, - сказал наконец директор Моаби-та. - Там, думаю, вам будет неплохо. А как специалист своего дела, могу сказать: побег из ганноверской тюрьмы практически исключен.
- Душно... - Эрнст расстегнул ворот рубашки. - Можно открыть окно?
Следователь Хофман опустил боковое стекло. В машину ворвался свежий ветер. Он нес запахи мокрой земли, реки, влажно мелькнувшей под мостом, поспевающей ржи.
Воздух свободы... Как долго Тельман был лишен его!
Эрнст дышал полной грудью. И не мог надышаться...
Часть четвертая
...Утром 22 июня 1941 года Тельман ждал Ирму: свида