Эта мысль нашла подтверждение в доме. Стол снова накрыли. На этот раз его украшала бутылка с прозрачной жидкостью, два стакана и тарелка с нарезанным салом.
— После бани укради, но выпей! — подмигнул мне Рик. — Генералиссимус Суворов заповедал.
Мы не стали обижать генералиссимуса и последовали завету. В бутылке оказался самогон, мягкий и ароматный. Сало, свежепосоленное, с чесночком, таяло во рту. Вечер выдался славный. Чистый и умытый, я сидел за столом, вкусно ел, сладко пил, а вокруг наблюдались исключительно приятные люди. Я понятия не имел, где нахожусь и зачем, собственно, меня сюда принесло, но это меня не тревожило. После вчерашней перестрелки и догонялок по пересеченной местности вокруг был рай.
От второго стакана я отказался, как и от предложения покурить. Рик вышел, Ула прибрала со стола и внезапно взяла меня за руку.
— Ногти не стрижены! — сказала укоризненно.
Я глянул — ногти и впрямь не радовали. Спуск и подъем по корням не пошли им на пользу, к тому же стриг я их давненько.
Ула извлекла из кармана маленькие ножницы. Я попытался их отобрать, но не тут-то было! Я не стал настаивать — лень. Ула принялась за мои ногти. За этим занятием и застал нас воротившийся Рик. Он нахмурился и вышел.
— Я постелила на кровати! — сказала Ула, сметая в ладошку обрезки ногтей. — Отдыхайте!
Я последовал совету — глаза слипались.
Во дворе Рик преградил Уле дорогу.
— Отдай! — сказал сердито.
— Нет! — сказала Ула.
— Отдай! — повторил Рик, подступая.
Ула спрятала кулачок за спину.
— Отберу! — предупредил он.
— Только попробуй! — крикнула она. — Ты не смеешь! Я… Я повешусь!
— Ула! — сказал Рик, отступая. — Опомнись! Это запрещено! К тому же мы его не знаем.
— Сам говорил, что хороший!
— Как солдат! А каков человек? Не забывай: он ари! Есаул велел за ним присматривать.
— Я и присмотрю!
— Это как?
— После венчания.
— Ари не женятся на вейках!
— Женятся! Сам знаешь!
— Лучше б этого не было!
— Как ты можешь! — Ула всхлипнула. — Папа любил маму!
— Если б любил, не уезжал бы!
— У него были дела!
— Знаем мы эти дела. Другую завел!
— Не смей так говорить! Отец нас любил! Он дал нам все!
— Кроме фамилии.
— Это не его вина!
— Ула, — сказал Рик как мог мягче. — Пожалуйста. Я тебя прошу. Не делай этого.
— Отойди, — сказала сестра.
Рик плюнул и отступил в сторону. Ула проскочила мимо и выбежала в калитку.
— И ведь сам привел… — вздохнул Рик, провожая ее взглядом.
Ула же, миновав станицу, направилась к лесу. Здесь, на опушке, стояла изба: маленькая, замшелая, огороженная трухлявым плетнем. Ула скользнула в калитку и поскреблась в обитую заскорузлой кожей дверь.
— Кто там? — раздался из-за двери скрипучий голос.
— Я, бабушка Наина!
Дверь открылась, на пороге появилась старуха: сгорбленная, в потертом полушубке. Лицо ее было сердитым.
— Ула? Чего тебе?
— Вот! — Ула раскрыла кулачок.
— На порчу?
— Что вы, бабушка! — испугалась Ула.
— Шучу! — засмеялась старуха, показав два зуба. Один зуб у нее рос сверху, второй — снизу, прочие отсутствовали. — Заходи.
Наина посторонилась, пропуская гостью в дом. Ула вошла и встала у порога. Маленькое окошко, единственное в избе, давало мало света, и Ула постояла, привыкая к полумраку.
— Значит, приворот? — спросила старуха, снимая с полки плошку и кусок воска.
Ула кивнула.
— Лет тебе сколько?
— Семнадцать.
— Не рано замуж?
— Нет!
— Влюбилась?
Ула кивнула.
— Хорош собой?
— Он! — Ула набрала в грудь воздуха. — Он…
— Увидела, и сердце замерло?
— Да! — выпалила Ула. — Как вы узнали?
— Будто ты здесь первая… — вздохнула старуха. — Чем хоть глянулся?
— Он такой… Как богатырь из сказки!
— Наш, станичный?
— Ари.
— Что? — Старуха замерла. — Ты просишь приворот на ари?
— Разве нельзя?
— Да меня сожгут вместе с избушкой! Проведает его родня…
— Нет у него родни! Рику сказал, когда к станице шли.
— А невеста?
— Тоже нет!
— Ари, и без невесты? Их в младенчестве обручают!
— Не знаю почему, бабушка, но он не обручен! Кольца на пальце нет, одежду смотрела, пока он в бане мылся, — ни фотографии, ни письма, ни медальона с портретом. Платочки — и те без вышивки. Нет невесты!
— Смотри, девка! — Старуха погрозила скрюченным пальцем.
— Бабушка Наина! — Ула сложила руки на груди. — Я очень прошу! У него глаза несчастные, мне его так жалко… — Ула всхлипнула.
— Ладно, — вздохнула старуха. — Не взялась бы, если б не мать твоя. Редкой души была женщина, много мне помогала. Давай. — Она протянула сухонькую ладонь.
Ула пересыпала в нее обрезки. Старуха отломила кусочек воска и закатала в него ногти. Затем плеснула в плошку жидкость из кувшинчика, бросила туда же шарик. В избушке запахло остро и дурманяще.
— Звать его как? — спросила старуха.
— Илья.
— Крещеный?
— На шее крест.
— Если некрещеный, не подействует.
Ула кивнула. Наина, двигая шарик в плошке, забормотала гнусаво:
В чистом поле дуб могучий, а вкруг дуба повилик,
Так Илья да без Ульяны истомился бы и сник!
Чтоб ему не елось, пилось без Ульяны дорогой,
Не дышалось, не любилось, если встретится с другой.
Ветка к дереву клонится, без него ей не прожить,
Так Илье свою Ульяну холить, нежить и любить!
Как цыпленок за наседкой, а теленок за буренкой,
Так Илье да за Ульяной поспешать любой сторонкой…
Завершив обряд, старуха протянула шарик Уле:
— Положи ему под подушку, а наутро достань и закопай. Место запомни! Передумаешь — выкопай и сожги.
— Не передумаю! — сказала Ула.
Детям, родившимся вне брака, имя и отчество отца записывают со слов матери. Мне вписали: «Князев Степан Гаврилович». Я стал сыном деда: сначала формально, а после — и фактически. Не дед дал мне жизнь, но он сохранил ее: мать, догадавшись о беременности, побежала в больницу. Аборт школьнице делать не стали, вместо этого сообщили отцу.
— Убью! — сказал дед дочери. — Только попробуй! Нагуляла — рожай!
Девять классов мать закончила, а в десятый не пошла — стыдно! Через год, оставив ребенка, она уехала из городка. С тех пор я видел ее несколько раз, да и то мельком — сын мешал ее новой жизни. В ясли меня отнес дед, он же отвел в садик, в школу я пошел сам.
Ездить по шабашкам дед более не мог, а другой работы в городке не имелось. Зимой дед топил в кочегарке, летом занимался огородом и немного плотничал. На переменах я забегал к нему. В кочегарке пахло сгоревшим углем, раскаленным чугуном, было жарко и пыльно. Дед отворял топку и лопатой швырял уголь в огненное пекло. Я любил на это смотреть, просил позволения попробовать. Мне разрешали.
Помощи от матери не было, жили мы скудно. Чтоб внук не голодал, дед забивал скот. Кабанчиков в городке держали многие, а вот бить не умели. Дед справлялся с этим мастерски. Он не вязал свиньям ноги и не тыкал в них ножом под аккомпанемент визга умирающего животного. У деда происходило быстро и тихо. Хозяйка выпускала кабанчика во двор, тот начинал рыть землю — свиней не кормят перед забоем, дед подходил, чесал кабанчика за ухом. Тот замирал. Дед наклонялся, хватал кабанчика за переднюю ногу, бил ножом в сердце, после чего отпускал. Кабанчик удивленно хрюкал, делал пару шагов и оседал. Его укладывали на доски, дед разжигал паяльную лампу. Он осмаливал и скоблил тушу, а затем «разбирал» ее на части.
За работу дед брал деньги и кусок свежины. Считалось, что это дорого, тем не менее деда звали. Хозяйкам нравилось, что кабанчик не мучится, а мясо от разделанной туши хранится долго — дед умел спускать кровь. Свежину, полученную в уплату, дед засаливал. В сезон убоя ее набирался ящик, сала нам хватало до лета. В мае подрастал щавель, картошка не переводилась, а куры неслись. Курами занимался я. По весне дед покупал цыплят, и я заменял им наседку: кормил, поил и защищал от котов. Цыплята признавали меня за мать, даже оперившись, ходили следом. Стоило мне сесть, как они лезли мне на колени, норовили взобраться на плечи. К осени цыплята вырастали, и дед резал петушков — мы не голодали.
Дети жестоки. Я рос без отца и фактически без матери, потому носил кличку Байстрюк. С обидчиками я дрался, но они преобладали числом; домой я возвращался битым и в слезах. Дед меня не жалел. Когда я в очередной раз пришел в синяках, он вытащил из сарая два столбика и обрезок водопроводной трубы. Через полчаса во дворе стоял турник.
— Подтянись! — велел мне дед.
Я повис на перекладине, как сопля.
— Двадцать раз утром, двадцать — вечером! — сказал дед. — Когда сможешь, побьешь любого!
Смог я через год. На перемене ко мне подскочил Вовка Лысиков — он почему-то любил меня задирать. Вовка не отличался силой, зато был наглым и дерзким — его боялись даже учителя.
— Ну что, Байстрюк! — Вовка толкнул меня в грудь. — Говорят, ты теперь сильный?
— Хочешь попробовать? — спросил я.
— Хочу! — сказал он.
— После школы на пустыре! — предложил я.
— Заметано! — засмеялся он.
На пустырь нас провожали два класса: мой и Вовкин, параллельный. Бросив портфели на траву, мы стали напротив. Вовка замахнулся, но я оказался быстрее. Упав на спину, Вовка вскочил, и я снова ударил. Так продолжалось долго, по крайней мере, мне показалось, что долго. Он вскакивал — я бил, он поднимался — и снова падал. Кровавые сопли висели на его губах, он плевался кровью, но упрямо вставал. Темная пелена сгустилась вокруг меня, я видел только Вовку и его окровавленное лицо; и бил, бил и бил… Окружившие нас сверстники молчали; никто не попытался разнять. Это сделала проходившая мимо женщина. Она закричала, подбежала и растащила нас…