«Как же он увидит, когда надо командовать?» — забеспокоился Андрей, заметив в группе подходивших к самолету людей очень ему знакомых.
Он помнил их по портретам, но вот так, в десяти шагах, видел впервые и очень удивился сходству. Но еще больше поразился простоте и естественности, обычности человека, которого знала вся страна. В нем не было ни чопорности, ни холодной натянутости официального, облеченного государственными полномочиями лица, встречавшего столь важного и высокого гостя: он шел неторопливо, с кем-то переговариваясь и в то же время успевая приветливо помахать рукой уже начинавшей бурлить толпе.
Советский руководитель приблизился к трапу ровно в тот момент, когда открылась дверца и в ней показался президент великой державы.
И его Андрей узнал сразу, только был он чуть помоложе, чем на портретах, а может, эту моложавость придавала ему порхнувшая по ступеням жена, еще юная и обаятельная на вид.
Толпа сомкнулась, вспыхнули блицы фотоаппаратов, застрекотали кинокамеры.
Выждавший еще с минуту и угадавший каким-то особым чутьем нужный момент, майор скомандовал:
— На кра-ул! — и одновременно с этими словами, повернувшись кругом, с шашкой «под эфес», строевым шагом, оттягивая носки сапог, пошел навстречу отделившимся от толпы советскому руководителю и зарубежному президенту.
Прогремевший «Встречным маршем» оркестр словно запнулся на полуфразе.
— Господин президент!
«Господин президент!» — откликнулся эхом аэродром.
— Почетный караул от войск Московского гарнизона в честь вашего прибытия в столицу Советского Союза город-герой Москву построен!
«Построен! …строен!» — восторженно повторили стены аэровокзала.
«Он совсем не волнуется! Спокойно отчеканивает каждое слово», — с чувством внезапного уважения, граничащего с любовью, подумал о майоре Андрей.
Президент стоял, слегка склонив голову, вслушиваясь в каждую фразу рапорта. Был он одет в легкий серый костюм, свободно и небрежно застегнутый на одну пуговицу, синий галстук подчеркивал белизну сорочки — и весь этот непритязательный наряд, вежливая манера внимательно слушать как бы равняли его с остальными.
Советский руководитель смотрел на майора по-другому — по-свойски доброжелательно, как на офицера, которого давно знал и с которым часто в подобных случаях встречался.
Отсалютовав шашкой, майор повернулся влево, уступая президенту дорогу, и Андрею почудилось, будто далеко-далеко прозвенели струны Руслановой гитары.
Президент шел прямо на него…
Плавно закруглился горизонт, и Андрей почувствовал, что стоит на земном шаре. Рядовой роты почетного караула, солдат первого года службы Андрей Звягин от имени и по поручению Советского Союза встречал президента великой державы. И не струны Руслановой гитары, а фалы, тонкие тросики звенели на высоких мачтах, и флаги двух держав трепетали, плескались на упругом ветру.
И уже не на аэродроме, а во чистом поле стоял богатырь Андрей — в кольчуге и шлеме, с сияющим мечом в руках, — и прямо на него, не сводя ощупывающих, с зеленоватым блеском глаз, шел высокий гость из-за тридевяти земель, из-за тридевяти морей. Андрей держал оружие не в том положении, с каким встречают врага, а «на караул», в жесте дружелюбия и мира, и вся земля советская стояла за ним — и родной поселок с наклоненными над прудом вербами, и Кремль с негаснущими звездами, и мать в своем присыпанном блестками снега пальтеце, и майор, затянутый в сияющие ремни, и даже вот тот, с государственным именем, знакомый по портретам человек, — все стояли за Андреем, надеясь на него, наблюдая, как он поведет себя: дрогнет ли, опустит ли глаза…
Президент подошел совсем близко. Нет, он был все-таки старше, чем казался издалека. «Ну взгляни, взгляни на меня», — загадал Андрей и чуть не отпрянул, вспыхнул — президент смотрел на него.
Он смотрел недолго, лишь секунду-другую, но задержалась, отдалась в сердце пристальность его взгляда с затаенным где-то на самом дне зеленоватых глаз любопытством.
Наклонившись к переводчику, президент с улыбкой что-то сказал.
Переводчик, молодой, расторопный парень, повернулся к советскому руководителю:
— Господин президент говорит, что очень доволен выправкой. Отличные парни, превосходный караул.
— Я благодарю гостя, — усмехнулся советский руководитель. — Переведите ему, что было бы очень хорошо, если бы на всей земле остались только роты почетного караула…
— О да! О’кей! — просиял президент и приложил руку к груди.
Они пошли дальше, к толпе, зовущей их трепетом разноцветных флажков.
Остальное Андрей припоминал потом смутно, словно это происходило во сне или с кем-то другим: гулко, в самую душу бил барабан, а рота, перестроясь в колонну по четыре, шла — нет, не шла, летела над бетонными плитами в торжественном марше, и Андрей все опасался, что вдруг у него лопнет ремень или задерется зацепленная карабином пола шинели; но в те несколько секунд, пока белесо мелькнуло лицо президента, ничего не случилось, по команде «Вольно», раздавшейся глухо, как из-под земли, рота глубоко вздохнула, сразу спружинила шаг, и Андрей опомнился уже возле курилки — Матюшин неловко совал ему в рот сигарету.
— Ну что? С крещеньицем, Андрюха!
Переполненный нахлынувшей благодарностью, чувством необыкновенной праздничности, Андрей только и смог спросить:
— Как?
— А ничого, гарно, як в балете! — засмеялся довольный Сарычев.
«Какие они славные — и Матюшин, и Сарычев, и… командир роты», — подумал Андрей, радуясь этому знакомому и новому чувству только что с успехом сданного экзамена. Он не знал, что главный экзамен ждал его впереди.
8
— А ты везучий, Звягин, — завистливо вздохнул над тарелкой борща Патешонков. — Надо же, встречал президента… На что Аврусин — и то не взяли. Теперь ты эрпэкашник. Огни и воды и медные трубы… Тебе майор не родня, случайно? Или другая протекция?
Матюшин и Сарычев, сидевшие напротив, одним движением («И тут как на плацу!» — усмехнулся Андрей) придвинули тарелки с макаронами и словно по команде нацеленно тюкнули вилками — тирада Руслана не произвела впечатления. Молчал и Андрей, хотя подначка друга польстила.
Сарычев поклевал вилкой по донышку опустевшей тарелки — и когда только успел! — нахмурился, поводил бровями.
— Воды и медные трубы — оно, конечно… А шо до огней, то трэба разжуваты…
Андрей поднял от своей тарелки глаза:
— То есть?..
— Перевожу, — серьезно пояснил Матюшин, и в его мягкий голос прокрался жестковатый, знакомый по занятиям на плацу командирский холодок. — Сарычев имеет в виду Вечный огонь… Вот когда постоишь у могилы Неизвестного солдата, тогда будешь полный солдат РПК…
«И что особенного? — с неприязнью подумал Андрей. — Что они все кичатся этим постом? Ну, час стоять, четыре бодрствовать… Так это же сплошное удовольствие — в центре Москвы, в Александровском саду. Как говорится, на людей посмотреть и себя показать…»
Он вспомнил строгую нарядность площадки возле Вечного огня, серебристо-узорчатые, как на морозном стекле, кружева инея на гранитных ступенях, жарко струящееся, журчащее пламя над прикопченной бронзовой звездой; от этого пламени подтаивало вокруг, хотя морозец тогда был знатный. Но присягу-то они принимали в декабре, а сейчас май, и там небось как в парке — трава, листья, цветы.
— А кто все-таки там лежит? — осторожно спросил Андрей, опять представив ту площадку, как бы просевший мрамор ниши, черную, в серых блестках, глухую, но совсем не похожую на кладбищенское надгробие плиту. Наоборот, чем-то жизненным, привычно светлым, как в дворцах метро, веяло от этого мрамора. — Кто там, как вы думаете? — повторил Андрей.
— Неизвестный солдат, — сдвинул брови и немигающе глядя куда-то мимо тарелки, проговорил Сарычев. — Неизвестный.
Матюшин отложил ложку.
— Его в шестьдесят… по-моему, в шестьдесят шестом похоронили под Кремлевской стеной, — произнес он с таким видом, как будто сам лично присутствовал на похоронах. — На бронетранспортере привезли из-под Крюкова. И наш караул сопровождал…
— В шестьдесят шестом? — переспросил Андрей и вспомнил однажды виденное, но давно забытое.
Кто-то из ребят принес в школу две ржавые, осыпающиеся темной окалиной гильзы, алюминиевый портсигар со слипшейся, будто оплавленной крышкой и полуистлевший помазок для бритья — каких-то несколько волосинок кисточки, зажатых в почерневшей медной ручке. Принесенное было найдено в обвалившемся старом окопе, но больше всего Андрея поразили тогда не разговоры о владельце этих предметов, смутные предположения о его гибели, приглушенно возникшие тут же, а сами гильзы, портсигар и помазок, нелепо и странно, как свидетельства с другой планеты, лежавшие на учительском столе. Даже нет, не гильзы, будто еще источающие острый запах пороха, и не пустой, смятый, как папиросная пачка, портсигар — Андрей не мог отвести глаз от помазка, быть может за час перед боем касавшегося живых щетинистых щек. Что-то необъяснимое, несправедливое, не соответствующее логике заключалось в том, что помазок ну если не жил, то все-таки существовал на этом свете, тускло поблескивал медной кругловатой, как груша, ручкой, из которой выглядывала, словно прорастала, рыжеватая кисточка, а человека, хозяина этой вещи, уже не было на свете…
— Он погиб под Москвой… Понимаешь, погиб. — Сарычев заговорил быстро, горячо, словно в чем-то убеждая и самого себя. — Там же страшные бои были… Восьмая гвардейская Панфилова, танкисты Катукова, кавалеристы Доватора… Они не пустили врага к Москве…
Матюшин, все это время сидевший задумчиво, твердо произнес:
— В Александровском саду он за всех похоронен… За всех известных и неизвестных…
Они помолчали. Почему-то не хотелось притрагиваться к компоту, хотя вот-вот должна была прозвучать команда «Встать». Второе отделение, сдвинув пустые тарелки и кружки на край стола, нетерпеливо поглядывало на дверь.
— У него ведь и мать и отец еще живы… — с грустью проговорил Патешонков, потянувшись за фуражкой.