«Наверное, отец», — предположил Андрей и тут же усомнился — не могло быть у этой восемнадцати — двадцатилетней девочки отца, воевавшего в ту войну. Она была, наверное, как и он, пятьдесят шестого, ну, пятьдесят седьмого года рождения.
Андрей хотел спросить ее, но почему-то оробел, смутился, отступил в толпу и стал прислушиваться к разговорам. Толпа приглядывалась, толпа вспоминала.
Рябоватый, в оспинках, как в горошинах, мужчина отставил прямую, негнущуюся ногу, склонил голову, всматривался:
— Сорокин… Сорокин… Был у нас во взводе один — Ванька Сорокин. Ох и наяривал на гармони! Особливо в тот вечер, как будто знал, что последний раз. Под Салтыковкой похоронили. Я потом к его матери заезжал…
Стоявший рядом мужчина в шляпе прищурился близоруко, пыхнул сигаретой:
— Сорокиных-то — их как Ивановых да Петровых. Поди-ка вспомни. А всяко могло быть. Я вот получил пополнение за полчаса до боя и списка-то написать не успел… Какое мне было дело — Сорокин он или Смирнов? Численный состав определил, рассчитал по порядку номеров и — в атаку. А потом восьмерых недосчитался…
И он замолчал, опять глубоко затянулся сигаретой, закашлялся, заморгал: то ли дым глаза ел, то ли никак не мог он простить себя за тот бесфамильный список.
Девушка вздрагивала ресницами, чутко ловила эти слова, и темно-карие, — теперь Андрей отчетливо видел, что темно-карие, — с золотыми веснушками глаза ее то освещались внутренним светом, то гасли, осторожно перебегая с лица на лицо. Да, она была очень мила и даже, может быть, красива, с хорохористыми, какими-то взбалмошными завитками мальчишеской прически. Интересно, долго она еще будет здесь стоять? С этой непонятной фотографией?
Андрей подвинулся вперед, рука сама потянулась к фотографии, и он тихо, чтобы не слышали другие, спросил:
— И вы Сорокина, да?
Он шагнул непроизвольно, неосознанно и тут же об этом пожалел. Девушка медленно обернулась на его слова с тем выражением раздражения, уже знакомым Андрею, когда любой вопрос воспринимается лишь как желание завязать разговор; ее глаза подернулись холодком. Девушка отвернулась.
— Вы меня не так поняли, — покраснев, пробормотал Андрей. — Я просто хочу вам помочь. Я могу…
Зачем он это сказал?
Любопытство и надежда мелькнули в ее глазах, и, неприступные за минуту до этого, они широко раскрылись и впустили Андрея. Девушка свернула ватманский лист в трубку и медленно, как бы приглашая Андрея, пошла по дорожке, ведущей к выходу из парка.
— Он вам кто? Дед? — спросил Андрей, пристраиваясь рядом.
— Нет, — с недоверчивой улыбкой приглядываясь к Андрею, сказала она.
— Тогда… дядя…
Теперь засмеялись ее глаза. Ей, наверное, нравилась эта загадка. Завитушки на лбу подпрыгнули, она кокетливо покачала головой:
— А вот угадайте!
— Зачем гадать? — деловито проговорил Андрей. — Нужны данные, и все…
— Данных почти нет… Это же последний его адрес: лыжный батальон. А вы что, — резко обернулась она, — имеете к этому отношение? Вы где служите? Эти аксельбанты… Кто носит такую… — она поискала слово и рассмеялась, — гусарскую форму?..
Андрей вспыхнул, но не подал виду, что оскорбился.
— Я служу в роте почетного караула, — неожиданно прямо сказал он. — И мы имеем возможность… Разрешите, спишу данные…
— Это что же за рота? Ах да! — Поджав губы и нарочито нахмурив брови, но не скрывая насмешки, она всплеснула руками: — Встречаете королей и герцогов? — И сразу же посерьезнела: — Пишите!
Андрей с готовностью достал записную книжку, отлистал страничку с буквой «С».
— Почему вы решили, что я на «С»? — спросила она с удивлением.
— Я не вас, я его… — пробормотал уличенный Андрей, показывая на ватманскую трубку.
— А я так и поняла, — кивнула она, дрогнув завитушками.
— Так как? — настороженно, боясь, что его стратегический замысел, уже разгаданный, сорвется, спросил Андрей.
— Вот, — сказала девушка, — Настя… Можете позвонить… — И назвала номер телефона.
— Спасибо, — проговорил Андрей. За что он сказал спасибо?
К ним гуськом подходили Матюшин, Сарычев и Патешонков.
— Вы куда провалились, Звягин? — начальственно спросил Матюшин, но, взглянув на девушку, осекся и сказал мягче: — Пора ехать в роту!
— До свидания, — произнес Андрей, желая сейчас одного: чтобы Настя осталась, чтобы не пошла с ними — все-таки у Матюшина вид был параднее да и сам он куда симпатичнее.
— Жду, — подала легкую руку Настя. — До свидания…
До конца аллеи они молчали. Первым не выдержал Матюшин:
— За такие штучки два наряда дают… Мы всесоюзный розыск хотели объявлять.
Андрей не ответил, все ощупывал в кармане записную книжку.
— И когда успел закадрить? От хлопец!.. Поделился бы опытом! — с одобрением посетовал Сарычев…
Поздним вечером, выбрав момент, когда опустел кабинет командира роты, Андрей тенью проскользнул в дверь, подскочил к телефону и набрал уже заученный наизусть номер.
Два гудка он ждал. Нет, два с половиной. Кто-то снял трубку там, далеко-далеко, в сверкающем огнями городе, и ее, да-да, ее голос приглушенно вымолвил:
— Алло!..
Андрей затаил дыхание, боясь потревожить микрофон, выдать себя.
— Алло!.. — с беспокойством повторил голос.
Это была она.
11
В казарме ты все равно как на рентгене. Глаза друзей просвечивают насквозь. Линьков шмыгнул носом хитровато:
— Послушай, Звягин, ты, никак, в спортлото выиграл?
И сам себя Андрей чуть с головой не выдал. Однажды на вечерней прогулке он, не обладавший особым музыкальным слухом, без команды, опередив запевалу, вдруг затянул: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди». Рота, растерявшись на минуту от такой инициативы, нестройно подхватила, и, когда, выдохнув припев, снова прислушалась, лейтенант Гориков неожиданно подбодрил новоявленного запевалу:
— Продолжайте, Звягин!
Андрей осмелел, взял увереннее, тоном пониже, и эхом ударилось в забор, заметалось в такт вечерним усталым шагам: «Солдат вернется, ты только жди…»
Откуда роте было знать, что Андрей пел о Насте и что, заглядывая в уютные огни «гражданских» окон, сиявших над забором, он мыслями был уже в увольнении, рядом с ней.
…Они встретились возле метро «Университет» без двух минут одиннадцать. Андрей выскочил в стеклянные двери и сразу увидел Настю: ожидая его, она стояла напротив дверей в синем брючном костюме — похожая и непохожая, совсем другая, чем тогда, в парке. Что-то незнакомое появилось в ней, и в то же время она стала словно бы проще, доступнее. Андрей уловил почему — Настя не держала в руке ватманского листа с фотографией солдата, и они как будто освободились от кого-то лишнего, мешавшего им нормально разговаривать. Почему тогда он так обрадовался, что с ней нет фотографии?
Она, наверное, забыла, подумал Андрей, и очень хорошо, что забыла, потому что и он тоже совсем забыл, ничего не успел узнать. Да и что он мог сделать…
— Вы первый раз на Ленинских горах? — просто спросила Настя.
— Я в Москве-то, можно сказать, впервые, — признался, смутясь, Андрей.
Они молча пошли вдоль прямого, похожего на огромную аллею проспекта — на тротуаре лежал опавший яблоневый цвет, его, наверное, не успевали подметать дворники. Цвет был густой, пушистый и такой свежий и белый, что от него, казалось, веяло острым холодком первого снега. «Как хорошо тут! — думал Андрей. — Лишь бы она не спросила…»
— Мы идем на мое любимое место, — проговорила Настя. — Вы лес любите?
Он не понял, почему она спросила именно о лесе. Может быть, потому, что в это время они проходили мимо молодых, с зеленоватыми стволами, уже подстриженных тополей, сладко пахнувших первой листвой. У тротуара стояла шеренга голубых елей, таких нарядно-торжественных, словно они сами только что притопали сюда из-под Кремлевской стены.
— Вот мы и пришли, — сказала наконец Настя.
Прямо перед Андреем из темно-зеленого, островерхого хоровода елей устремилось к небу, ввинчиваясь в синеву шпилем, знакомое и непривычно близко увиденное здание. Квадратики бесчисленных окон, уменьшаясь, убегали вверх, как точки на светящейся рекламе.
— Узнаете? — загадочно спросила Настя.
— Университет!
— А вот и не угадали, — засмеялась она. — Это же настоящий орган! Правда? Вот те колонны, карнизы, как трубы… разных регистров. А музыку слышите? — Настя приложила палец к губам, помолчала и, не выдержав, рассмеялась: — Вот вам моя тайна. Правда, интересно? Только отсюда, с этого места, можно увидеть университет вот таким…
По аллее из незнакомых, южных, похожих на кипарисы деревьев они вышли к гранитному парапету, возле которого толпилось множество людей, наверное приехавших сюда на автобусах, что с распахнутыми дверцами поджидали рядом.
— Смотрите, — проговорила Настя, отступив, пропуская его вперед, как бы на лучшее место.
Внизу, за сбегающими с крутого обрыва липами, макушки которых густо обволокло зеленым дымом листвы, голубела, чешуйчато поблескивала в привольном изгибе Москва-река. Она была здесь широкой, берега перехватил легкий, воздушный полумесяц моста.
Деревья ветвились свободно, не по-городскому, многие из них были уже старыми, но даже самые высокие покачивали верхушками далеко-далеко внизу. От деревьев, от реки Андрей перевел взгляд дальше, и ему почудилось, что он слышит музыку. Как в огромной чаше, окаймленной лентой реки, тысячами, а может быть, миллионами окон сверкал на солнце город. Как будто звездное небо упало и вдребезги разбилось о дома. И Андрей с Настей стояли не на смотровой площадке, а на крыле гигантского самолета, что упруго парил над великим городом.
Над Москвой великой, златоглавою,
Над стеной кремлевской белокаменной…
Из-за дальних лесов, из-за синих гор,
По тесовым кровелькам играючи,
Тучки серые разгоняючи,
Заря алая подымается;
Разметала кудри золотистые,