лененных, со связанными за спиной руками. Алмазова не было ни среди мертвых, ни среди уцелевших. Генерал исчез. Со слов немногих выживших, напало от полусотни до сотни головорезов. Ревин лично исходил место трагедии, насчитав следы, от силы, тринадцати вражеских всадников. Против двадцати двух. Это не считая штатских, да еще плюс пятеро патрульных казаков. Спустя двое суток отыскался Алмазов. Точнее, стало известно, что находится он в плену, и турки горазды сменять бравого генерала на Сабри-пашу, бывшего коменданта Ардагана. Сей прискорбный факт находил подтверждение в подброшенной неизвестным образом записке, написанной собственноручно Алмазовым и адресованной Лорис-Мельникову лично, в коей генерал убедительно просил ускорить обмен насколько сие возможно. Известие превратило штаб командующего в растревоженный муравейник. Едва ли не каждый второй офицер считал своим долгом предложить или посреднические услуги при переговорах, или совершенно невероятный план по освобождению, или третье, подходящее в основном для тех, у кого благородство одержало прочный верх над фантазией, — прочить себя в заложники в обмен на генеральскую свободу. В последнем Ревин и вовсе не видел никакого смысла, так как Алмазову какая-либо опасность грозила вряд ли: слишком велика ценность; а вот судьба иного военнопленного как раз вызывала бы серьезные опасения. Ревин ловил себя на мысли, что будь его воля, Алмазов просидел бы в турецком плену до окончания войны. Но, к сожалению, командование имело иные взгляды на этот счет. Суеты прибавил прибывший накануне из Тифлиса личный представитель великого князя Михаила Николаевича: дело держала на контроле главная квартира. К счастью Ревину удалось избежать участия в этом параде буйнодействия. Он получил предписание выдвинуться к российской границе, чтобы встретить карету с каким-то особо важным и секретным грузом, содержание которого перед Ревиным не сочли возможным расшифровать.
— Извините, ротмистр, конспирация! — развел руками штабной полковник. И добавил, доверительно понизив голос: – Мне вас порекомендовали… Гм… Вы понимаете… Груз никоим образом не должен быть утерян или, тем паче, попасть в руки к врагу! — полковник промокнул лоб платочком, — Я очень, очень на вас надеюсь, голубчик!.. Не подведите под монастырь!..
Завеса тайны над характером груза продержалась ровно столько, сколько длился разговор. Едва Ревин вышел из штабной палатки, как к нему подбежал горнист Дураков:
— Стало быть, за золотом поедем, ваше благородие?
— Ты-то почем знаешь?
— Дык, что я… Все знают, — Дураков переступил с ноги на ногу. — Жалование везут… Ассигнациями… Эт давно уж пора!.. Да царскую чеканку еще…
Лазутчикам платить и пашам на подкуп… Турка-то, она наши ассигнации не жалует, ей золото подавай… Специальным распоряжением Ревину разрешалось задействовать в сопровождение до сотни сабель, но он ограничился двумя десятками казаков. Ранним утром выступили на север. Налегке уйти не получилось, на хвост упала оказия: почтовый тарантас, вольноопределяющийся инженер с целой телегой скарба и офицер, отбывающий в отпуск по ранению, также везущий изрядно баулов и тюков. Поэтому тащились медленно с частыми остановками, кланялись каждому камню, и до приграничного сельца добрались только на третьи сутки далеко за полдень.
Сопровождавшего груз капитана Мурмылева Ревин отыскал на постоялом дворе. Тот, раскисший от жары и безделья, сидел в комнатушке на втором этаже, возложив ноги в грязных сапогах на окованный железом сундук, и вяло обмахивался фуражкой. Внизу резались в карты солдаты охранения. Появлению Ревина капитан обрадовался:
— Ну, наконец-то!.. Знали б вы, как мне обрыдло в этом клоповнике! Эти вечно пьяные канальи! Верите? Я целую неделю сижу здесь безвылазно, будто узник в одиночке, прикованный к чертовым кандалам, — Мурмылев в сердцах пнул сундук. — Мне, как заключенному, носят сюда еду и, пардон, ведро… Да-с! Ни на секунду не могу оставить без присмотра. Будто камень на шее!.. Ну, что же? Прикажите грузить и в путь!
— Я вполне понимаю ваше нетерпение, но есть два существенных момента. Во-первых, скоро ночь и выступить, боюсь, придется подождать утра. А во-вторых, извольте уточнить, куда вы намерены грузить сие имущество?
— А вы что же, без кареты?
— Я, признаться, привык все более верхом, — Ревин позволил себе улыбнуться.
— Как? Разве вам не передали? Моя карета разбита! Она выдержала только полпути и сюда мы добирались на чем придется. На простой телеге, прикрыв сундук рогожкой… Боже мой! Признаться-то стыдно!..
— Я постараюсь раздобыть какой-нибудь транспорт к утру, — пообещал Ревин. — Отдыхайте!.. Единственная карета с крытым верхом отыскалась у заезжего дьяка, занесенного на постоялый двор невесть каким ветром. Дьяк продавать карету отказался категорически, но после получаса уговоров заломил такую цену, что пришлось бы открывать сундук с деньгами.
— Дозвольте, вашбродие, — не выдержал Семидверный, — я поторгуюсь!
— Валяй! — Ревин махнул рукой. Не долго думая, Семидверный сгреб дьяка за грудки и смазал по физиономии волосатым кулачищем. Аргумент оказался настолько убедительным, что цена сразу упала впятеро.
— Отставить, урядник! Будет вам…
— Жаль, — Семидверный поскреб костяшки. — Можно было бы еще поторговаться…
Дорога вилась серой змеей. Огибая кручи, петляла меж камней, переползала звонкие речушки. За спиной остался день пути и беспокойная ночь, проведенная под открытым небом. Спали вполглаза в обнимку с оружием, а едва забрезжил свет, тронулись в путь. Некоторое время отряд сопровождал казачий разъезд, встреченный по дороге. Старшой с нашивками хорунжего порассказывал, что по слухам ходит в этих краях большая, до сотни сабель, банда. Учиняют резню, грабят обозы, угоняют скот. А после, одним им ведомыми тропами, рассыпаются по неисчислимым пещерам и ущельям, оборачиваются мирными крестьянами в деревнях, уходя от возмездия карательных экспедиций, как вода сквозь пальцы. Мурмылев, сидевший рядом с кучером, нервно поежился, услыхав такие известия, расстегнул застежку кобуры.
— Как по-вашему, — спросил он Ревина, когда казачий разъезд со свистом и улюлюканьем унесся прочь, — следует нам ожидать нападения?
— Нападения следует ожидать всегда, — пожал плечами Ревин. — Уж коли угораздило случиться войне…
— Тем удивительнее ваше спокойствие… При таком уклончивом ответе…
— Помилуйте, капитан! Откуда же я могу знать наверняка?.. У вас были кампании за плечами?
Мурмылев вздохнул и покачал головой.
— Нет. Врать не стану… Постреливать приходилось, но на войне впервые.
— Хорошо, — кивнул Ревин.
— Что хорошо?
— Что не стали врать, и что приходилось постреливать. Да не переживайте вы так! Два десятка казаков это не такая легкая добыча! Верно, Семидверный?
— Эт точно! — отозвался урядник. — Эт не булки с маком!..
Мурмылев успокоился, но ненадолго. Примчался дозорный, круто вывернув удила, осадил коня.
— Ваше благородие! Засекли верховых числом до пяти! Под ружейный выстрел не подходят, идут следом. Дозвольте пугануть?
— Отставить! От кареты ни на шаг!.. Наддать ходу!
Кучер стеганул упряжную двойку, но каменистая почва разгон держать не позволяла, того гляди, колеса отвалятся. Позади, то и дело, мелькали башибузуки, джигитующие на горячих арабцах. Оторваться от них нечего было и думать. Дорога лежала посреди долины, что с каждой верстой все более сужалась к ущелью. На полевой трехверстке место так и называлось: "бутылка". Лучшего места для засады, чем узкая горловина прохода, и желать не надо. Утешало то, что там всегда стоял российский кордон. Слабый порыв ветра донес раскатистые отзвуки грома, словно из-за горизонта надвигалась туча.
— Вы слышали? — насторожился Мурмылев. — Похоже, гроза?
— Только на небе ни облачка, — Семидверный имел свое представление о природе эха. — А насчет грозы, это вы верно…
— Стреляют, кажись! — привстал в стременах один из казаков.
— И бахает что-то!..
— Пушки! — подсказал Дураков. Ревин выслал вперед дозор, велев ни в какие оказии не ввязываться, а только разведать, что за канонада такая впереди. С каждой пройденной верстой чашеобразный дол сходился к узкому изломанному проходу, а пологие травянистые холмы вырастали в каменистые кручи. Утомленные переходом лошади тянулись к поблескивающей кое-где воде – жалким остаткам пересыхающего летом ручья. Казаки тревожно поглядывали назад. Следом, уже не таясь, вышагивало десятка три турецких всадников, и с каждой минутой их все прибывало и прибывало. Башибузуки не стреляли, не пытались обойти с боков, просто двигались следом, будто подталкивая отряд к горлышку.
— Ходу! Ходу! — понукал кучера Мурмылев. Капитан поминутно привставал на козлах и размахивал револьвером.
— Вы ба того, ваше благородие, — не выдержал Семидверный, — поаккуратнее! Пальнете еще, не приведи господь… На взмыленных лошадях примчались дозорные. Один зажимал рукой кровоточащий бок, другой баюкал простреленную руку.
— Стой! Нельзя туда!..
Раненые поведали, что застава перебита, а проход завалило камнями – взрывали, видать, порохом. На кордоне теперь засели турки, сколько их – неизвестно, а только на подступах простреливается каждая сажень и укрыться негде, "чисто бульвар". Ревин велел остановиться. Встали и идущие позади башибузуки. Уже не отряд – целая орда в полторы сотни сабель перегородила долину от края до края. Ревин рассматривал противника в бинокль. Многие всадники вместо более привычных местному населению фесок носили черные бараньи шапки, за что получили прозвище "карапапахи". Азербайджанцы, осетины, чечены мусульманской веры изъявили желание принять подданство турецкого султана из-за военных репрессий на Кавказе. Их не держали. Но, даже покинув "оскверненную гяурами землю", они продолжали тревожить набегами приграничные районы, разоряли поселения молокан и духоборов. Наивно полагать, что причиной тому служила священная война. Просто занимались они тем, чем привыкли: резали, грабили, жгли. Другого не умели.