вый обходчик по прозвищу Седой следил за участком в пятнадцать верст налево, если глядеть от хутора. Второму, по фамилии Кривошеев, достались четырнадцать верст вправо. С Седым побеседовать не удалось, потому как ушел он спозаранку по шпалам. А Кривошеев, напротив, оказался дома и в весьма веселом расположении духа, поскольку, несмотря на ранние часы, успел уже пропустить внутрь стаканчик-другой.
— Матушка моя, — представил он хлопочущую у стола сухенькую женщину и подставил макушку под материнский поцелуй. — Прошу вас, господа, с нами отобедать чего ни стало с нами.
— Благодарю, — отозвался Вортош, — разве что чайку…
— Кто же вы будете такие? Откудова в наших краях?
— По земельным делам мы. Из уезда…
— Эвона, хватили! — махнул рукой Кривошеев. — Тут земли сколь угодно! Желаешь – паши, желаешь в бочки засаливай! Вона надысь соседка Прасковья-то померла, пашня гуляет. Не надо никому!.. Ничейная землица-то выходит, — Кривошеев понизил голос, — дармовая!.. А все отчего?
— Отчего? — переспросил Вортош.
— Оттого, что нету порядка! Вот, к примеру, я. Захочу – пойду по путям, захочу – дома останусь.
— Ой, не ходи, сынушка, не ходи! — запричитала мать.
— Сегодня, так и быть, не пойду! — Кривошеев залпом опрокинул полстакана, со стуком утвердил тару обратно и потянулся за квашеной капустой.
— А что же смотритель станционный?
— А что смотритель?.. Что это за смотритель такой, которого я по матери могу, — Кривошеев икнул, покосился на образа и мелко перекрестил рот. — Прости Господи!.. Нет порядка в отечестве! Нет!..
— Скажите, — спросил Ревин, — а соседка ваша, Прасковья она старая была или молодая?
— Да не то, чтобы старая, — Кривошеев пожал плечами, — но и не молодая. Так себе, бабенция…
— А отчего же она умерла?
— Так известно от чего, — хмыкнул Кривошеев.
— От чего все умирают, оттого и она, от смерти, — мать неодобрительно покосилась на сына.
— Ладно, засиделись мы! — вскинулся Вортош. — Спасибо!
— А это вы вчера стучались-то? — прищурился на господ Кривошеев.
— Мы, — кивнул Ревин. — Отчего ж вы не открыли?
— Так известно отчего, — Кривошеев снова хмыкнул. — Не открывают у нас по ночам-то… Потому как нет порядка в отечестве! Нет!..
На месте хаты, где жила покойная Прасковья, остались только обгорелые головешки да куча битого кирпича от печи. Странное дело, но следов таких пожарищ обнаружилось на хуторе несколько. Не жгут в селах пустующие дома. Стоят себе такие с заколоченными окнами да дверьми, ждут новых жильцов. Кому, край как надо сына отселить, отделить хозяйство, кого красный петух клюнет. А в Жох-Пырьевке ни одной заброшенной хибары. Но куда большее удивление вызвало у приезжих господ посещение кладбища. Вортош, тот всегда говорил, что изучение местности нужно начинать с погостов, где, словно в зеркале, отражаются последние несколько лет жизни селений. Каков средний возраст усопших? Много ли мертворожденных? Кого больше, мужчин либо женщин? Сколько за оградой самоубийц и иных хоронимых без креста? На основании этих вопросов можно нарисовать развернутую картину, которая высветит многие скрытые моменты. По виду Жох-Пырьевское кладбище ничем не отличалось от тысяч других: та же покосившаяся, упавшая местами ограда, врата под крышей из драни, почерневшая от времени икона под коньком. По соседству со старыми безымянными могилами – несколько свежих. Их сразу видно по крепким крестам и надписям, которые еще можно разобрать. Вот здесь, пожалуй, сходство заканчивалось. Все до одной новые могилы стояли раскопанными. Не просто с разрытыми холмиками, а именно раскопанными. Кое-где виднелись доски гробов: на Руси кого хоронят в домовине, кого так.
— Ну что, — съязвил Ревин, — проясняется картина? Что-то вы прямо с лица спали…
Он безбоязненно спрыгнул в ближайшую яму, приговорил, спустя какое-то время:
— Покойника нет. Покойников не было нигде.
— Мне как-то не по себе, — признался Вортош.
— Да уж… Тут есть отчего… Итак, что мы имеем? — Ревин отряхнул руки, — все чего-то недоговаривают и боятся, это раз. Мертвецы исчезли из могил, два. По ночам по хутору кто-то разгуливает, три. Что еще?
— Самое интересное мы проспали, вот что…
— Кстати, говоря, я не заметил здесь ни одной Прасковьи!..
— Не понимаю…
— Обходчик этот, который при маменьке, говорил, помните? Про соседку, что померла?..
— Не может быть! — воскликнул Вортош. Читая надгробия, он обежал кладбище несколько раз, но был вынужден с Ревиным согласиться. Среди захоронений последнего года-двух "рабы Божьи" с таким именем отсутствовали.
— Это, пожалуй, четыре!..
— Евлампий Иваныч, открывай! — Ревин несколько минут безуспешно барабанил в дверь. Фельдшер снова забаррикадировался. — Это мы, квартиранты твои!..
Наконец в сенях послышались шаги, лязгнул засов и в щель, как и давеча, просунулось ружье.
— Какие такие квартиранты?.. Сейчас вот как всыплю дробью!..
Ревин без лишних разговоров ружье отобрал, замахнулся с досады:
— Как дал бы!..
— А-а! Эт вы! Не признал!.. — хозяин еле стоял на ногах. — Прошу покорно!..
— Да ты пьян!
— Пьян! — согласился Евлампий Иванович. — Нонче луна полная станет и нам без этого дела, — он выразительно прочертил ребром ладони по кадыку, — никак нельзя!
В горнице было непривычно светло, из-за того, что горел керосиновый фонарь, позаимствованный из багажа постояльцев. На столе стояла изрядно ополовиненная четверть, заткнутая кукурузиной.
— Ты зачем наши вещи трогал, а? — беззлобно поинтересовался Ревин.
— Грешен я, грешен, — хозяин вздохнул и опустился на табурет. — Оттого что не в меру любознательный я… Вортош смахнув объедки, застелил столешницу чистой тряпицей и расположился со своим письменным прибором, принявшись сочинять отчет. Ревин померил горницу шагами, снял рогожу с окон, поглядел в серые сумерки, и прилег, заскучав, на тюфяк.
— Слышишь, Евлампий Иванович, почему собак нет у вас?
— Дык эта, не приживаются. Воют, бесятся…
— А покойнички тоже… не приживаются?
— Э-э, — хозяин нахмурился и пьяно погрозил Ревину пальцем. — Не поминай к ночи…
Вздохнул и, уронив голову на грудь, захрапел. Ревин тоже закемарил, убаюканный уютным поскрипыванием пера. Проснулся он оттого, что его тряс за плечо Вортош.
— Что случилось?
Вортош не мог вымолвить ни слова. Его била крупная дрожь, глаза горели безумством, лицо неестественно побледнело.
— Что?!
— Та… там, — Вортош кивнул на окно.
Ревин подскочил, как ужаленный, выхватил револьверы и бросился к окошку. К одному, к другому. Ничего. Ревин вылетел во двор, обежал вокруг дома. Постоял, прислушиваясь. Ничего. Ночь, тишина. Поблескивает из-за туч желтый блин луны да мерцают звезды. Вортош забился в угол, поджав ноги. На него было жалко смотреть. Ревин поразился столь резкой перемене, произошедшей с коллегой.
— За… зашторьте!.. Оно на меня смотрело!..
Ревин усадил Вортоша на табурет, похлопал по щекам, чуть ли не силком влил рюмку самогона.
— Что вы видели?
Вортош помотал головой и пододвинул к себе лист бумаги.
— Это не… не человек.
Под неверной рукой рождались наброски существа с огромными миндалевидными глазами. Низкий лоб, нос – две дырки, рот – полоска. Вортош затушевывал глаза, не в силах остановиться, глаза с черными зрачками, глаза… Всхрапнул и очнулся хозяин. Огляделся мутным взором, доковылял до бутыли, глотнул из горла.
— Что брат, познакомился? — ухмыльнулся невесело, кивнув на рисунок. — Окошки-то вы зря…
— Так, Евлампий Иванович, — нахмурился Ревин. — Давай-ка без дураков. Что тут творится?
Хозяин покосился на ревинские револьверы:
— Вы, я вижу, люди непростые…
— Мы из государевой службы. Как раз вот по таким делам.
— А-а! Хватились! — Евлампий Иванович развел руками. — Сподобились, наконец, когда половину хутора передавили. Я уж грешным делом думал, надо поезд опрокинуть, прости Господи, чтобы почесались! Да, ладно, сиди ты, не вскакивай!.. Само опрокинется… Коли так дальше дела пойдут. Обходчик-то Кривошеев направо, почитай, с осени не хаживал. Да и налево скоро некому станет…
— Ладно, дядя, не кипятись! Давай по порядку!
Евлампий Иванович повздыхал, помялся и стал рассказывать.
— Дык, как хутор по-новой заселили, так сразу и пошло. Здесь же когда-то давно люди не стали жить. Бросили все, ушли. А мы, как привязанные…
— Чего хотят… эти?
— Навьями кличем их… Чего… Известно чего! Жрать они хотят!
— Откуда известно?
— Мужик один, Сутокой его звали, пошел как-то на болото. Козу искать, коза у него пропала. И набрел, значит, на логово чертей этих. Там мертвяков навалено, вонища. У всех потроха выедены, лица обглоданы. Кто телом помягше, у того еще и мясо…
— Мужик этот здесь? Место может показать?
— Не, — Евлампий Иванович помотал головой. — Пришли они за Сутокой. Сразу и пришли. Там теперя он. Лежит. А место я могу указать. Только, чур, идете без меня.
— Стало быть, покойников…
— Да они и отрывают, навьи эти. Днем похороним, а поутру уже могилка пустая.
— Почему не соберетесь и не перебьете тварей всем миром?
— Ох ты какой!.. Перебьете!.. Твой-то, вон, тоже… Вояка! Забыл, поди, какой стороной револьвер держать!.. Так и сидишь, в хате запершись да водкой залившись. И часы до рассвета считаешь. А поглядишь на навью – все, труба! Станет она свою волю навязывать, веревки из тебя вить. И тем кончится, что сам ты на болото пойдешь, пуговки расстегнешь и пузо свое подставишь поудобней… Страшно…
— К вам следователь приезжал. Почему не…
— Ат! — Евлампий Иванович не дал Ревину договорить. — Следователь твой!.. Мы ему и так и эдак, по-человечески… А он заладил свое, мне, говорит, горбатого тут нечего лепить! На чертовщину хотите уголовное преступление списать?.. И понес, и понес… И все, собака, кулаком своим в зубы тыкает. Показывайте сию минуту, говорит, где тело путейского инспектора запрятали! Ну, ему и присоветовали то место на болоте… Под вечер подсуропили… Да больше уж никто его не видел…