Многие обмотались бинтами, точно египетские мумии, скрывая уродские изменения, которые сами на себя навлекли. Люди бросают им деньги или смеются над ними. Они окружены свитой нормальных: дети, несколько полицейских, шутники, агберо [25].
Я поднимаюсь, чтобы уйти.
– Ты не допил кофе, – говорит Клемент. Его брови поднимаются эдак оптимистично-выжидательно. Мне хочется дернуть его за украшенную металлом косу, просто чтобы посмотреть, как пойдет трещинами благовоспитанная наружность, но я сдерживаюсь. Чего ему от меня надо?
– Я вернусь.
Заворачиваю в туалет на этом же этаже. Дохожу до последней кабинки. Кроме меня, здесь никого нет. Мощный запах дезинфицирующих средств смешивается с запахом дешевого мыла и освежителей воздуха. Вхожу в кабинку, опускаю крышку унитаза и сажусь на него. То, что я задумал, сделать непросто, особенно отсюда, но я не хочу ждать. Я промучился всю ночь, думая о том, что сказала Феми Алаагомеджи о больных и умерших сенситивах. Если бы это пришло мне в голову дома, я все сделал бы там, но так уж вышло.
Я закрываю глаза и бросаю клич. Это сложно, потому что его нужно скрыть от Болы, Клемента и всех остальных банковских сенситивов. Еще это нарушает соглашение с банком, подписанное мной, о несовершении личных действий в ксеносфере на его территории. Поскольку на самом деле на работу мне плевать, меня мало волнует, что я там подписывал.
Я отправляю в эфир одно простое сообщение:
Кто здесь?
Чувствую, как оно расходится волной, как отскакивает от нейромедиаторных блокировок, которые я установил на местное распространение. Открываю глаза: цвета стекают по полю моего зрения, как по безумному полотну Ван Гога. Кто-то входит в туалет, шаги замирают и слышится журчание, а потом шипение автослива писсуара. Мужчина пускает газы, и я слышу звяканье его ремня, когда он стряхивает. Он уходит, не помыв руки. Я снова закрываю глаза, а мой вопрос все еще уплывает вовне. Пять минут, десять – ответа нет. Конечно, мне уже давно не приходилось этого делать, а я в защищенном файерволом месте, но файервол снят для наблюдения за парадом уродов. Дело хуже, чем я думал.
– Привет, Грифон, – говорит Молара. Она появилась в окружении мушиного роя. Они не садятся на нее, просто летают вокруг. Ее крылья полностью восстановились после нашей последней… встречи. Она ничего не говорит, просто опускается передо мной на колени и заползает под передние лапы. Складывает крылья, чтобы уместиться там, и я чувствую прикосновение ее губ. Все это так быстро и неожиданно, что я задыхаюсь и открываю глаза. Цвета вихрятся и перетекают, и сложно понять, где реальность, а где ксеносфера. Где одежный крючок на двери? Повсюду мухи – ползают по двери, носятся вокруг лампочки на потолке, словно планеты, падают мне за воротник. Я ощущаю их так же отчетливо, как и ее губы, и…
Вот в чем проблема с я-образом Молары. Он слишком отчетливый, слишком собранный, слишком целостный…
И я чувствую, как каждый мой волосок встает дыбом, и мягкая цветовая гамма у меня в голове впадает в буйство, цвета расплескиваются друг поверх друга, не смешиваясь. Кровь сверчком стрекочет в голове. После la petite mort Молара исчезает, оставив после себя чувство гноящегося сомнения. Я привожу себя в порядок и думаю.
То, что вы считаете своей личностью, на самом деле это множество разных элементов. В центре – ваше истинное «я», которое вы можете даже не до конца осознавать. Вокруг него оборачиваются несколько ложных «я», которые используются в разное время, в разных ситуациях, социальные маски, которые служат для трансляции подлинного «я» в окружающий мир. Мы без труда переключаемся между ними, когда взрослеем, но они – лишь художественный вымысел. Или это реальные, но альтернативные личности. Смотря каких гносеологических идей вы придерживаетесь. Важно то, что, когда я заглядываю в кого угодно, я вижу эти сменяющиеся личности как размытые границы ментального образа. Границы Молары слишком четкие.
Это может ничего не значить. Я встречал двух-трех детей-аутистов с ярким разграничением «я/не-я» и иногда механистов, но здесь все иначе. Молара не просто дикий сенситив с повадками суккуба.
Здесь происходит что-то другое.
В тот же день, но позже, мне приходится сражаться за свою жизнь.
Я иду к станции, размышляя, считается ли секс в ксеносфере изменой. Не замечаю, что происходит вокруг, и подхожу к билетной кассе, точно лунатик. Утопия-сити светится оранжевым, так иногда бывает. В такие ночи, как эта, цвета сменяются так стремительно, что могут соперничать с северным сиянием.
Я направляюсь в Убар, чтобы продолжить допрос, но решаю порадовать Аминат букетом. Я жду у ее ворот, когда какие-то мужчины подходят ко мне из припаркованной машины. Водитель остается внутри, я замечаю его руки на руле. Не могу сказать, работает ли двигатель. Двое мужчин становятся по бокам от меня, словно ждут реакции на звонок.
– Привет, – говорит тот, что слева, и я поворачиваюсь к нему. Он чуть ниже меня, с гладкой темной кожей, короткой стрижкой, маленькими глазками и окружен облаком одеколона. Второй выше и шире меня, выглядит как наемный амбал. Видимо, телохранитель.
– Привет, – говорю я.
– Цветы доставляешь? – спрашивает он.
– Можно и так сказать.
– Кто ты такой? – спрашивает он.
– Кто ты такой?
Человек озирается по сторонам и снова смотрит на меня.
– Ты меня не знаешь?
– Прости. Я редко выхожу на улицу и не смотрю телевизор.
Что бы он ни собирался сказать, я этого не узнаю, потому что чувствую боль во всем теле и мои конечности дергаются, как будто мне не принадлежат. Цветы падают на землю, а следом и моя голова. Я наблюдаю, как приземляются три лепестка, а потом теряю сознание.
Когда я прихожу в себя, первая мысль, что в меня выстрелили из тазера. В меня уже стреляли из него, и ощущение похожее. Мышцы болят, во рту кровь. Снов я не видел. Я в тускло освещенной комнате площадью три, может, пять квадратных метров. Я здесь недолго, потому что лежу, несвязанный, на каменном полу, и в тех местах, где я касался пола, тело не замерзло. Подозреваю, что меня сюда бросили и я очнулся от удара. Я лежу лицом вниз, а поднявшись, с радостью обнаруживаю, что у меня все кости целы. Шевелю нижней челюстью, разминаю руки и ноги. Плюю в угол. Тут есть окно, но оно закрыто старыми газетами. Свет проникает сквозь них, но еле-еле. Я подхожу ближе и дергаю за отстающие края бумаги. На окне решетка, а под бумагой тонкий слой побелки. Отсюда мне не выбраться. Отчетливо пахнет тухлыми яйцами. У меня забрали обувь, я пожалел, что не ношу кобуру. Проверяю дверь, сделанную из твердого дуба. На полу – ничего, кроме камушков и грязи. Лениво размышляю, нельзя ли использовать камни, собрать их, разорвать одежду, сделать дубинку – идея, выцарапанная из-под слоев пыли, укрывших мое обучение самообороне. Я подбираю три, но вдруг понимаю, что это не камни. Рассматриваю их в тусклом свете.
Это фрагменты костей.
Я с отвращением отбрасываю их. Они усеивают весь пол, и это не сулит мне ничего хорошего. Я нащупываю ксеносферу. В попытках сделать комнату звуконепроницаемой строители ограничили приток воздуха. Я не могу проникнуть за ее пределы. В комнате, однако, есть эхо предыдущих постояльцев. Остаточные нейромедиаторные паттерны. Я расслабляюсь, вдыхаю и пробую каналы.
Я чувствую страх, смерть и истребление. Я вижу мелькание лиц: черные, белые, пакистанские, мужские и женские, и все перепуганные. Я чувствую, как каждый из них вспоминает любимых. Я понимаю, что все они умерли здесь, кто-то в мольбах, кто-то без сознания, кто-то в борьбе, и все в страхе. Последнее, что они видели, – бледный демонический облик. Искаженный, и у каждого разный, но это тоже нормально. Мы все видим свое, особенно когда боимся. Это не придает мне уверенности. Когда образы и эмоции начинают повторяться, я отключаюсь. Никакой новой информации.
Дверь щелкает, скрипит и открывается. Я отступаю от нее. Входят гладкий молодчик и его телохранитель. У гладкого вокруг правой руки обвязана веревка, которая волочится за ним, уходя вверх, словно привязана к воздушному шарику.
– Зачем ты приходил к моей жене? – спрашивает гладкий.
О как!
– Ты имеешь в виду, к бывшей жене? – переспрашиваю я.
Телохранитель дает мне пощечину. Ощущается она как удар кулаком. Ненавижу насилие, особенно в отношении меня. Запах тухлых яиц проникает следом за ними через открытую дверь и смешивается с одеколоном гладкого. Омерзительно до крайности. Где-то в доме кто-то играет «Gimme the Loot» [26].
– Аминат не для тебя, – говорит гладкий. – Совсем не для тебя.
Я не собираюсь спорить. Для начала пробираюсь в телохранителя. Его мысли примитивны, но у него есть четкий образ… Твою же мать. Тухлые яйца, фрагменты костей, бледный демон, воздушный шарик. Я знаю, что это. Я посылаю сигналы в мозг телохранителя. Убеждаю его, что он под водой. Он начинает задыхаться и задерживает дыхание. Нелепо дергается. Я вхожу в разум его хозяина, но как только делаю это, он отпускает веревку. Я знаю, что будет дальше.
Он врывается в узкую дверь, сшибая наземь бывшего мужа Аминат, и воспаряет к потолку камеры. Веревка привязана к его шее, он бессловесно рычит вне моей досягаемости.
Это пузырник. О45 мне все о них рассказал, но я никогда ни одного не видел. И, если честно, я не рад встрече.
Он бледен, точно белый человек, из которого выпустили всю кровь. У него длинные конечности, клешни, чтобы ловить добычу, длинные, острые, одинаковые зубы, большие фасеточные глаза и почти никаких волос, за исключением нескольких, случайно разбросанных по телу, словно в последний момент. Пенис у него между ног исчезающе мал. Он летает, но без крыльев. Между лопаток у него газовый мешок. Химическая реакция создает газ, позволяющий ему бесшумно парить.
Ах да, и пузырники плотоядны.