Глаза Логинова шарили по лицу Екатерины Владимировны.
— А я перебиваюсь. Голодаю, но не мерзну. Вот мой дом. Зайдите.
— Нет, нет… Ко мне, пожалуйста.
Сказала чужой адрес, оторвала руку, увлекла за собою Кирика.
Горечь хлестала в душе. Умерло счастье, но было счастье.
Хотелось проклясть Андрея, затопить ненавистью улыбку новых дней.
По рыжей облезлой мостовой Андрей шагал к дому. Был пронизан свежим деревенским запахом. Хотелось руками раздвинуть улицы, постучать скользкими ветками в холодные стекла, уронить солнце на жесткие крыши…
Ему бы, Андрею, всю власть! Он изменил бы эмблему Р.С.Ф.С.Р. Если бы… один молот замкнуть двумя серпами.
Дома уже отобедали, когда он позвонил.
Птиченька встала, сжатая двумя дверями, положив руку на крюк, и горячая кровь извнутри колола щеки.
Открыла, обняла Андрея.
— Отойди, я грязный, — сказал Андрей, стукнув чемоданом и сбросив мешок, вздувшийся от поклажи. — Дай мне вымыться.
Она поняла; испугалась, налила теплой воды, подала белье. А глаза ее жадно смотрели то на его губы, то на мешок, с одинаковым выражением.
Кирик спрашивал:
— Меду привез? Сколько?
Андрей не отвечал, брызгая водой. Наконец, взялся за полотенце. Оно раздражало кожу. Или это глаза жены беспокоили?..
— Шпик?
— Пол-пуда.
— Масла?
— Шесть фунтов.
— А муки?
— Два пуда, пшеничной.
— Мед, покажи мед! — прыгал Кирик.
Птиченька подошла вплотную. Ему открылись жаждущие знакомые губы.
Молча, кинув юркий взгляд на ребенка, сдвинули колени, впились плечами, губами…
— Вот, вот, вот… забил молоточек в висках Андрея.
— Кать! — вопль вырвался из груди.
— Не Катя, Птиченька.
Но подошел Кирик:
— Покажи мед.
Пришлось показать.
Ложились спать. Екатерина Владимировна дразнила заговорческой улыбочкой.
Андрей сел на кровать и принялся обстригать ногти на свеже вымытых ногах.
Ножницы ляскали, острые иглы отскакивали.
— Да скоро ли это кончится? — вскрикнула Екатерина Владимировна.
Исказившееся гадливостью лицо поразило Андрея. Он отложил в сторону ножницы.
— Вот что, Кать, — сказал спокойно. — Я за тобой слежу. Что с тобою деется? В первый раз я заметил твою злость, когда мы получили судака в пайке и ели его за обедом, второй раз, когда я икал, чорт его знает, почему — и в третий, сегодня… Ты бы пояснила.
Губы Екатерины Владимировны вздулись от сдерживаемых слов. Андрей подошел к ней и привычным жестом взял за плечо. Казалось, воздух подвертывался угодливо под руки, распластывался, делаясь бархатным.
— Кать… — мягко сказал Андрей.
Она подняла желто-ореховые глаза, хотела улыбнуться, но заметила на рукаве Андрея уцепившийся осколок ногтя. Вся передернулась и отскочила.
— Фу, гадость!.. — закричала с омерзением. — Не понимаешь.
— Вот это уж против шерсти, — тяжко сказал Андрей, да как саданет рукою по столу. — Говори толком… Не озорничай! Куда в сторону похряла?
Незнакомое слово пронзило Екатерину Владимировну. Она замахала платком, как флагом:
— Не могу я, коробит меня, вот оно где сидит, вот!.. — схватилась за горло.
Андрей сразу стих, недоумевая. Он ожидал значительных трагических слов, а выслушал непонятный выкрик о чем-то неуловимом для него.
— Да что, Катя, что некрасиво? — спрашивал. — Почему так?..
Она захохотала и обошла его вокруг.
— Судака помнишь?.. Ты его ел с ножа, всю тарелку вылизал. А теперь стрижешь ногти, желтые они, через всю комнату летят, да ведь это уродливо, я не привыкла!
Андрей все понял. Он расправил плечи, тяжелые, размахнувшиеся.
— Катерина, мертвячина смердит?
Он отвернулся, взял ножницы и вдавил их в стол.
Екатерина Владимировна недвижно стояла за его спиною. Смотрела в затылок, вросший в тело, как пень внедряется в землю.
Екатерина Владимировна скрипнула зубами.
Легла под одеяло, потом вскочила и множество раз крестила Кирика.
Андрей видел ее упрямую, настойчивую руку.
На одном из митингов обсуждали аграрные реформы.
Андрей Гвоздев просил слова. Он говорил меньше других, но его любили слушать.
— Товарищи, вам известно, что я крестьянин по происхождению. Из середняков. Ездил я нынче на родину за хлебом. Хотелось мне поесть хлебушка моей родины. На самом-то деле хлеб сам сожрал меня. Мы, детки, давимся самым маленьким куском хлеба, так он дорого нам дается. Есть в Р.С.Ф.С.Р. новый капиталист, покупающий рабочую силу, крестьянин урожайных губерний.
— Долой, долой, что он говорит!.. — загудела толпа.
Но Андрей придавил ладонью стол, издав рычанье зверя:
— Тихо! Тихо… Каждый из нас, рабочих, вышедших из крестьян, рвется на родину за кулем хлеба. Наши деды, сестры, снохи втридорога отдают нам ржаной хлеб. Ребята, не дадим себе упрекать родное крестьянство, не дадим крестьянину присвоить и казать хитрое лицо капиталиста. Дорог хлеб, дешева страна. Пока наша родня жадно ломит цену на хлеб, она бедна, а с нею бедны и мы. Пусть крестьяне разроняют короваи хлеба по городам, пусть явится потребность вновь удорожить хлеб. Поговаривают о натуральном напоре, ломите в него! Между нами коммунисты, делегаты на съезды Советов, братья, сделайте хлеб доступным, страну — мощной.
— Гы… гы!., съезд!., съезд!.. Верно!..
Андрей вытер мокрый лоб. Батин подтолкнул его локтем:
— Видно, хороший мед на твоей родине. Только по усам в рот попал бы нам.
— Попадет, были бы здоровые рты наготове.
Израилевич, не понимая шутки, смотрел Гвоздеву прямо в рот.
— И смеетесь же вы, Гвоздев, невероятно… Я вот никому не верю, а вот вы смеетесь, я весь у вас, верю…
— Добро!..
Гул стих, и новый оратор, уставив крючковатый палец на Андрея заговорил, по-нижегородски шепелявый:
— Цего вы его слушаете, товарисци, он с душком, не ему уцить наших вождей. Он сам недалеко ушел от церной стаи… Женатый на церносотенке…
— Врешь, долой, шкет, врешь!..
— Пускай поговорит, — пробормотал Андрей, раздвигая толпу.
Оратор продолжал:
— Крестьянство отсталое, реформы так и прут, а середняцество не выходит из колебания. Гвоздевы ворцат, связавшись с семьями церной стаи.
— Ах, дьявол, — сказал Андрей и разом взмыл на возвышенье. Схватив оратора за шиворот, шатнул его из стороны в сторону и крикнул: — У меня, брат, жена одна, а руки две, говори дело, а в чужие окна не заглядывай, цепелявый!
И швырнул нижегородца на стул. Соскочил вниз, вдавив плечи в сплошную тушу толпы.
Поднялся шум, объявили перерыв.
Вернувшись домой, Андрей лег отдохнуть около печки и принял закрытыми веками красный отблеск углей.
Екатерина Владимировна ходила из угла в угол, раздражая себя крутыми поворотами.
Кирик дышал во сне, присвистывая, как иволга.
— Что за жизнь! — воскликнула Екатерина Владимировна. — Ты привез продукты, их уже достаточно, чтобы купить мою душу. Как мы измельчали! Вся радость в живности… Когда мы от этого оправимся? Где красота?
— Думай о народе, найдешь красоту.
Она зло засмеялась:
— Мы имели красоту в душе нашей, а вы разрубили душу пополам.
Впервые отделила Андрея от себя, отчеканила МЫ и ВЫ.
Кто-то позвонил. Андрей пошел открыть. Позвал из кухни:
— К тебе, Кать. Гражданин Логинов.
Екатерина Владимировна оцепенела. Как же Логинов нашел ее? Она сказала неверный адрес умышленно.
Логинов раскланивался.
— Нашел вас, Екатерина Владимировна, хотя вы и забыли дать мне ваш адрес… — В его голосе вздрагивала насмешка. — Благодаря таланту вашего мужа, весь Балтфлот знает его адрес.
Он улыбался барской, выжидающей спокойно улыбкой, и весь он был прежний, несмотря на валенки и тулуп.
— Мой муж, Андрей Васильич, Логинов Николай Павлович.
Андрей круто склонил голову.
Кухня показала свои опрятные столы. В спальной печка разевала жгучую пасть.
Логинов погрузился в кресло.
— Тепло. Огонек… Я рад, что нашел вас. Хотелось познакомиться с господином Гвоздевым.
Он с удовлетворением выслушал молчание, последовавшее за отжившим словом «господин».
— Мне ни разу не приходилось близко сталкиваться с коммунистом, который вызывал бы лестные отзывы другого класса.
— Я не партийный пока еще, и не интересуюсь мнением незнакомых мне господ, — оборвал его Андрей.
— Ах, не партийный… пока еще?.. — осторожно сказан Логинов. — Пока еще — звучит многообещающе… Нельзя ли его откинуть?
— Нет.
Екатерина Владимировна, засмеявшись, пошла за самоваром, он давно уже нетерпеливо шуршал на плите.
Мужчины помолчали.
Сели пить чай с хлебом и медом. Андрей ел, причмокивая, а красный свет горел на его крепком затылке, сжигал волосы веселым заревом.
— Я, конечно, вам не сочувствую, — сказал Логинов, внезапно ударив ложкой по стакану и пугал Екатерину Владимировну насмешливыми зрачками. — Вам, с маленькой буквы. Хотя я и очарован утопией Томаса Мора и уважаю Гегеля. Ваш же марксисткий социализм притянут за волосы к жизни, поверьте мне.
Андрея взволновало незнакомое имя Гегеля.
— Если вы хотите затеять спор, говорите, пререкаться не буду, — ответил он и, зевал, встал от стола.
Логинов оглядел его и сжался:
— Правда, вы интересны, и я понимаю вашу жену…
Андрей не слышал или не хотел слышать, бросил свое грузное тело на диван.
— Устал, а кроме того, я безо всяких тонкостей, — с явной иронией заметил он. — Излагайте, послушаю.
В глазах у Логинова прыгали такие же красные огоньки, как над углями, и голос его медленно, раздражающе волочился в теплом воздухе.
— О, ваши вожди!.. Он и направляют свои прожектора туда, где умеют обращаться только с кремнем. Наш народ — надо считаться с фактами — первобытен и дик. Ему нет никакого дела до будущего, он не заботлив, ему чужда самая сущность социализма, плевать ему на ваше Завтра, Сегодня ему подай, народ живет настоящим и постоянно разоряет государство.