Красный, желтый, жандаровый цвет.
Среди юбок с лиловой отделкой —
Сарафан, — по тринадцать копеек
За аршин у разносчика Домна
Закупила лет двадцать назад,
Каждый год она в нем причащалась,
В двадцать лет не запачкала кромки,
Но теперь уж такие не носят,
Дочь-невеста смеется над ним.
Вот вздохнула невесело тетка;
Два пятна на малиновой юбке —
Как на свадьбе у кума гуляли,
Брызнул красным вином Митрофан
На плетне — меховая одежа.
Моль проела рукав у шубейки.
(На базаре в четверг непременно
Надо средства от моли купить.)
Ходит Домна, любуясь приданым,
Вся семья за работою в поле,
Ветерок шелестит полушалки,
Солнце ласково сушит добро.
Сели голуби с краю на крышу,
Воркотню завели, зажурчали;
Стаи ласточек в небе ныряют, —
Значит, вёдро еще постоит.
На крыльце развалился, как барин,
Кот и веки от солнца зажмурил,
Возле кур увивается кочет,
От наседки цыпленок отстал.
Перед вечером Домна наряды
Уберет, в сундуки поразложит,
Будет ждать у калитки корову
И довязывать белый чулок.
Родион АкульшинПрядиво
Д. Алтаузену.
Бабка Фекла с прялкой у калитки.
Летний день… Старуха домоседкой
Вот уж две недели. Сноповозка,
Молотьба, да мало ли всем дела!
Сыновья, внучата за работой.
Бабка Фекла тоже бы охотно
Помогла, понюхала соломки,
Покрутила веялку, как прежде, —
Только нету прежней силы… Нужно
И за домом поглядеть… За прялкой,
Выводя волосинки-шерстинки,
Вспоминает молодость… А куры
В холодке — купаются в золе.
Вот проехал по селу начальник
В картузе, на ясном ласипете.
Внук Сережа тоже все толкует —
Ласипзт завесть ему охота.
Внук Сережа скоро будет доктор,
Уж давно он учится, а летом
Приезжает помогать в работе.
На Успенье он опять уедет…
Восемь пар чулок из тонкой пряжи
Навязала бабушка Сереже
Да еще поярчатых перчаток
Непременно надо заготовить.
Любит бабку внук Сережа… Кофту
И платок привез ей этим летом.
Слава богу, выйдет парень в люди
И других наставит на дорогу.
Хоть еще бы три-четыре года
Потоптать надворные тропинки,
Любоваться на внучат, на семью…
И сама не знает бабка Фекла.
Как упали светлые слезинки
На подол — на кубовый передник…
Тишина. Застыл под небом коршун.
Джек АлтаузенЯкутенок
Моему старшему брату.
Снова машут кудластой дымкой
Убегающие облака.
Я родился в теплой заимке
На золотых приисках.
На пригорке, у самой дороги,
Где солнце всего видней, —
Я прожил в родной берлоге
Столько лет и столько дней.
Мой отец, тихий и трезвый,
Смиренье носил в груди, —
В жизни курицы не зарезал,
В жизни мухи не раздавил.
Никто никогда шуткой
Не любил его осмеять.
Он был женат на якутке,
Когда еще не был я —
И остался смешной и тонкий,
Узкоглазый, плакал с утра —
Этот маленький якутенок
Был мой самый старший брат.
У меня глаза не узкие;
Почему? — я потом узнал —
Оттого, что была русской
У отца вторая жена.
Лес и заимку помню,
И холодные вечера.
Каждый проезжий конюх
Заезжал к нам ночевать.
И молодой и старый
Был для нас все равно —
Ложился на голые нары
Или просиживал ночь.
Приходили усталые, липкие,
Разговаривали с отцом,—
И раскалывала улыбка
Это ласковое лицо..
Еще хорошо я помню,
Как любил меня ласкать
Дорогой мой якутенок —
Милый мой старший брат.
Это было давно, давно уж…
Так давно, что не видно глазам.
На поляны пришло новое.
Новая прошла гроза.
Это было давно настолько,
Что забыл последнюю весну, —
Гуливанам не ждать попоек,
Поножовщины не вернуть.
Можно бросить теперь ружья:
Некому крови просить…
На плечах носил я стужи
И победу в груди носил.
Мне навстречу не машет дымка,
Облаков кудластых нет,
И наверно от старой заимки
Не осталось бревна на бревне.
Запоздалые ветры тонут
Рассыпаются по горам…
Не нашел я тебя, якутенок,
Дорогой мой старший брат.
Б. КовыневИз цикла «Голодные песни»
Каждый день голодный ультиматум,
Каждый день голодная гроза…
Эх, ну как не выругаться магом,
Не взъерошить дыбом волоса.
Оттого и бешенствуют строчки,
Оттого и в сердце мятежи,
Что вот тут, за пазухой в сорочке
Развелись породистые вши.
Где-то… где-то… пляшут балерины,
У кого-то в сердце васильки, —
А вот я маячу у витрины,
И скрипя сжимаю кулаки.
У меня и холодно и тесно
И в груди невольная вражда.
Но кому на сеете не известно,
Что поэтов делает нужда!
Иван ДоронинПесня осеннего утра
Рано, рано нонче встала,
За туманами пришла.
Где ты, зорька, пропадала,
Где ты, зоренька, была?
Я ждала, ждала рассвета —
Удалого молодца;
У осеннего крыльца
Погасила сердце лета.
Зорька, зоренька родная,
Зорька, милая сестра, —
Ведь вчера была весна я,
Синевела я вчера.
Ведь вчера была весна я
Напивалась соком груш —
А сегодня глушь лесная,
Прело-вересная глушь;
А сегодня глушь лесная
На глаза плеснула муть, —
Всем постыла я, больная,
Не нужна я никому.
Зорька, зоренька родная!
Пусто, глухо на душе, —
Простудилась я, шальная,
На болотах в камыше.
Я ждала, ждала рассвета —
Удалого молодца;
У осеннего крыльца
Погасила сердце лета.
……………………………
……………………………
Игорь СлавнинСенат
Трамваи поздние звенят,
Как много дум скопилось за день.
В тумане черной тенью всадник
Пришпорил грузного коня.
Желтеют ночи семена,
Рассыпаны по синим нивам,
И дремлет выцветшим архивом
Правительствующий Сенат.
Играет ветер на дворе —
Дождем и градом сыплет колким,
Давно ли плыли треуголки
В зеленом зеркале карет?
Дробился свет в изгибах лент
И падал в стекла, желт и матов,
Когда курносый император
Читал последний регламент.
Другого не забыть лица —
Ползли вечерние туманы.
Косноязычный, полупьяный,
При жизни погребенный царь.
Зевает кучер на углу.
Кто будет ночью у Кшесинской,
Кто на балете в Мариинском,
Кто в Английский поедет клуб.
Пришли другие времена,
Треск пулеметов, топот конский —
Нева несла на гребнях солнце,
Цвела октябрьская весна.
Куда девались старики
И звезды выцветших мундиров?
Изодранное знамя мира
Мы поднимали на штыки.
А время ртутью протекло,
По площадям промчалось пеной,
Покрыло пылью гобелены
И паутиной заплело.
Трамваи поздние звенят,
Стоит Сенат, обрюзгший барин,
И Петр — бессменный архиварий —
Пришпорил грузного коня.
Артем ВеселыйРеки огненные[17]
ВАНЬКА ГРАМОФОН да МИШКА КРОКОДИЛ — такие-то ли дружки — латкой не разгонишь. С памятного семнадцатого годочка из крейсера вывалились. Всю гражданску войну на море ни глазом. По сухой пути плавали. Шалались по свету красну. Удаль мыкали. За длинными рублями гонялись. Не ребята — угар! Раскаленную майским солнцем теплушку лихорадка бьет. Мишка с Ванькой, ровно грешники перед адом, трясутся последний перегон. Жадно тянутся к люку.
— Хоть глянуть.
— Далеко: глазом не докинешь…
На дружках от всей военморской робы одни клёши остались, обхлестанные, шириною в поповские рукава. Да это и не беда. Ваньку с Мишкой хоть в рясы одень, а по размашистым ухваткам да увесистой сочной ругани сразу флотских признаешь. Отличительные ребятки. Нахрапистые, сноровистые, до всякого дела цепкие да дружные. Насчет разных там эксов, шамовки али какой ни на есть спекуляции Мишка с Ванькой первые хваты. С руками оторвут — свое выдерут. Ну, а накатит веселая минутка, и чужое для смеху прихватят. Чорт с ними не связывайся: распотрошат, и шкуру на базар, Даешь-берешь денежки в клёш и каргала.
За косогором море широко взмахнуло сверкающим солнечным крылом. Ванька по-пояс высунулся из люка и радостно заржал.
— Го-го-го-го-о-о… Сучья ноздря. Даешь море!
Мишка покосился на друга.
— И глотка же у тебя, чудило… Гырмафон и гырмафон, истинный господь! Заржешь, — быдто громом фыркнешь — в деревнях на сто верст кругом мужики крестются…
В груди теплым плеском заиграла радость. Пять годков в морюшке не полоскались — стосковались люто. Ветровыми немеряными дорогами умчалась шальная молодость и пьяные, спотыкающиеся радости. Ванька влип в отдушину люка: в двое рук не оторвешь. Глаза по морю взапуски. Думка дымком в бывье. Мрачные, как дьяволы, мешочники валялись по нарам. За долгую дорогу наслушались всячины. Завидовали житьишку моряцкому.