В корабле как? Шапя-валя. Нога за ногу. По тихо-легонечку жили-поживали. Котел да баталерка — костер. Опять и заповедь подходящая: греби деньгу лопатой. И очень даже просто: отсобачил кусок и в кусты. Да ведь и то сказать: до кого ни доведись — как можно муку таскать да в муке не испачкаться? Чево тут косоротиться — говорить надо прямо:
— Дело идет, контора пишет. Дружки денежки гребут.
Деньги родник, одевка груба́я, а поди ж ты! не кажется Мишке с Ванькой жизня кораблиная. Корявая жизнь: ячейки разные одолели. Школы. Какие-то хулькомиссии. Закружили кружки. Што-ни день, што ни час, как из прорвы — собранья, заседанья, лекции, доклады и все об одном и том же:
— Мы товарищи, да вы товарищи…
Больше и не поймешь ничего, ни в какую. Мишка с Ванькой, до комиссара:
— Так и так, товарищ комисар. Как мы есть сознательный элемент, товарищ комисар, просим от разной политики освободить.
Комиссар и рыло в сторону. Сучья отрава — ни погулять тебе, ни што. Да и с крупой из-за всяких таких делов походя схватки. Первый шухор из-за пустяка слился: член какой-то комиссии в умывальне зубы чистил. Мишка щелчком сшиб в раковину зубной порошок —
— Дамское занятие — и пошел. А разобиженный паренек и зыкни в догонку:
— Не больно швыряйся, уховерт!
— Што будет? — обернулся Мишка через плечо:
— Ты, паценок, не побей, кой грех.
— А что, думать, на твою харю и кулака не найдется?
Мишке обидно показалось. Обернулся да в ухо.
— Гнида, счас от тебя одну копию оставлю.
Хлопчик с копыт долой — со смеху покатился. Вскочил. Сладить — не сладит, а кинулся на Мишку. Тот еще раз сунул его. Сцепились — не разнять. Да случись к разу дюжий кочегар Коська Рябой, сгреб члена какой-то комиссии в охапку да за борт — только этим и розняли. В тот день собранье знач общее: Мишку судить-рядить. Почему такое суд? Разговор один и больше ничего. Черные Мишкины брови на лоб лезли от удивления:
— Какое дело?.. Ну, ударил… Тычка бояться — жить на свете ни надо.
И Ванька голос подал:
— Какое же это избиение? и хлестнул только раз: всево ничево…
— Два зуба вышиб.
Мишка виновато качнул лохматой башкой:
— Рука у меня чижолая…
Фитильнули Мишке строгый выговор, а ему хоть бы хны. Об обедах и говорить нечего. Кому из своих зачерпнет Мишка из котла — не в проворот — хоть ложку в бачок втыкай. Молодым голой воды плеснет. Сядут ребята над бачком — фыркают, фыркают, берега не видать. Мишку похваливают:
— От стервец. Накрыть его в темную… Или бачок с горячими щами на башку надеть.
Чумные ребята. От голодной тоски в строю валились — глаза под лоб. А Мишка верхом на котле. Пссмеивается Мишка.
— Собранья у вас с утра до ночи и разговоров много, а жрать ни хрена. Воды, верно, вдоволь. В море воды хватит. Кают-кампании опять развелись. Начальников полный конплект… Слыхано ли штоб моряк голодал?.. В бога мать… Заходи в любой дом, вытряхай буржуя из штанов, рви глотки начальникам… Эх, ячеишны вы моряки, пропадете, как гниды…
Гром упал. Подходящее житьишко вдребезги. Мишка с Ванькой за чубы.
— Завалились?
— Какея данные?
— Так и так.
— Ага.
— Угу.
Вылезла КОМИССИЯ по очистке от элементов. И сразу, ни говоря худого слова, Мишку за же:
— Ваша специальность?
— Комисар Драгомиловского райёна великой Октябрьской революции.
— То-есть?
— Не то-есть, а истинный борец за слободу — борец безо всякого недоуменья, на что и могу представить свидетелей.
— Ваше занятие на корабле?
— Какое у нас может быть занятие — в настоящий, текущий момент — кок. В семнадцатом ривалюцию завинчивали, офицеров топили, был я тоже членом в судовом комитете, а возносясь еще дальше, полгода состоял я вестовым.
— Тээкс…
Переглянулась стерва комиссия.
— Бурилин, придется вас списать с корабля… Уставший элемент — раз, специальность малая — два…
— Понимаем. Отслужили. Понимаем.
Ваньку за жабры:
— Ваши специя?
Глазом не моргнул Ванька:
— Электрик и трюмный машинист.
— Что знаете о водоотливной системе?
— Ничево не знаю.
— Каково назначение кингстонов?
— Мммм… Твердо не помню.
Перемигнулась стерва комиссия и ну опять, ровно неразведенкой пилой:
— Представьте: в главной магистральной цепи освещения сгорела ответвительная коробка — как исправить?
Вспотел парнюга: Не в свою зашел, как говорится.
— И к чему вся эта буза, товарищи? Не могу спокойно переносить, товарищи… Мое существо тяготится переполнотою технических и политических оборотов… Ааах, в бога, господа мать…
Схватила Ваньку кондрашка: покатился парень. Бьется Ванька об пол головой, пена изо рта. Придерживают его Федотыч да Мишка.
— Псих.
— В натуре.
— И зачем человека терзать?
— Здоровье ево в болезненном виде…
На другое утро раздетые и разутые, с тощими мешками на горбах, уходили Мишка с Ванькой. С трапа обернулись, в последний раз любовно оглядели корабль и в молодую команду, выстроенную на палубе, глаз занозой.
— Ууу, крупа…
Ваньку Грамофона и Мишку Крокодила провожали загорелые глаза. В глазах мчались новые ветра и пересыпалось молодое солнце.
Валерия ГерасимоваНедорогие ковры
Люди были на счету и все схожие друг с другом. Мужчины в длинных черных шубах с крепко-кучерявыми барашковыми воротниками; женщины в плисовых кофтах различных цветов. Зато собаки разные; длинношерстные, голые, куцые, безногие, бесхвостые, кривые — каждая для забавы, на особый манер покалеченная. На примете у всех был лиловый пудель: бегал на трех ногах, тяжело неся курчавую голову: выколол кто-то глаза. Слепая собака. Люди расползались по двуоконным ящичкам, собаки скребли: тянули долгие кишки с сопливых помоек.
На отшибе от центра стынет уличка; но точно от далекого моря долетает туда гуд, а по вечерам смуглым заревом встает небо.
И вот это рыжее и широкое зарево тянуло Алексис Штерна из ситцевого домика на занесенное снегом крыльцо, чтобы там, вытянув шею, до боли терзая глаза, смотреть и смотреть в его пламенный размах. На синем крыльце быстро мерзли нос и пальцы. Алексис Штерн тукал одервяневшими ногами обратно: в дверь, в дом, в тишину.
Там, в такой теплоте, что даже воздух, как пирог, увесист, Алексис Штерн пил много чая и ел румяные ватрушки с творогом. Ел ватрушки без внимания; кроша, давя руками, потому что за тюлевыми занавесочками ждало зарево. Помутнев от чая, Алексис надевал боты серого сукна, которые когда-то звались «концертными», натягивал волчью доху, уже полулысую, остро вонявшую, и шел к приказчику кооператива «III Интернационал» товарищу Тимофееву.
В комнате приказчика Алексис долго растирал замерзшие, руки и играл на фисгармонии 10 симфонию Бетховена — любимую — и Скрябина.
Тимофеев сипло откашливался:
— Не хотите ли, Алексей Валерьянович, чайку?
Неторопливо поднимались усталые глаза на розовую ладонь лицо Тимофеева. Фисгармония — примитивный инструмент, а внутри трепетали еще, мучили звуки. Недоуменно переспрашивал.
— Вы насчет чая?..
— С домашним печеньем…
Алексис отказывался, спрашивал, не выпуская розового лица из расширившихся, напряженных глаз:
— Товарищ Тимофеев… ну что в городе… нового?..
Тимофеев с задыхом от набежавшей робости (глубоко интеллигентный человек — товарищ Штерн) рассказывал, как преступник города Москвы, легковой извозчик Комаров зашивал в овсяные мешки трупы.
Перебивал Алексис, нервно шевелил бледными руками:
— Нет… нет… не то… вообще как?.. Живет город?..
— Вообще? Трамвайную линию предполагают до наших краев провести… Во внимание нужды окраинного населения принимают. Заботу имеют власти…
— А, прекрасно… да… да… живут, значит?.. Нету уже, знаете, печечек таких: квадратные, черные для маленьких дров. «Буржуйкой» называли? Нету?.. Всегда трубы разъединялись, и дым в комнату… Нету?..
Тимофеев вежливо улыбался:
— Знаете, совершенно не встречал. Всюду развитье. В Ша-Нуар за пятьдесят копеек золотом сходил с дамой. Картина: советского издания — с прекрасными видами. Публика интеллигентная, одеты более чем прилично. Барышни в шляпках. Отношение очень вежливое.
— В Ша-Нуар в антрактах оркестр играет?..
— Пурпури из оперы «Кармен». Во фрачных парах играют…
— Женщины как раньше… такие… ну, тонкие… изящные женщины есть?..
— Очень порядочные. Мода пошла, знаете, на манто «Испано». Все носят. Из обуви все больше: «лодочки», лакированная обувь…
Не умер город! И как тяжело: окраины с собаками помойными, а там в зареве: тонкие женщины. Совал Алексис ноги в серые, расшлепанные боты, брел по синим уличкам. Ах, какие струны дрожали от изысканного Скрябина — и город жив: пылает пьяным пламенем.
Шесть лет в опасливом затворничестве, за тюлевыми занавесками ждал: когда сникнет желтое пламя и зола взбрызнет столбом вверх от развалившегося города. Высчитал на основании точных научных данных, что развалится. Шесть лет назад бежал из громадного, каменного ящика, харкающего испорченным водопороводом, затекшего нечистотами, по ночам устало вздрагивающего от ружейных залпов. Бежал к когда-то стыдным родственникам, на окраину, в ситцевый домик, чтобы шесть лет беспокойно вытягивать шею к размашистому, далекому зареву.
В Ша-Нуар во фрачных парах играют! Не погиб город!..
Шесть лет тому назад: Шредеровское пианино, Левитан в подлиннике и Ида. Ида — главное. И сейчас в ночи всплывала и так мучила, мучила кровавым ртом, алчной раной, прорвавшей холодную белизну лица.
Ида здоровалась с мужчинами замирающе-голо — левой рукой. Браслеты звякали, взблескивали перстни, острые ногти щекотали ладонь, зеленые глаза застывали под опустившимися коричневыми веками, и хотелось, всегда хотелось истерзать до визга эту слабую, щекочущую ладонь. Тело ее легко двигалось, тесно облепленное черным шелком. Тяжело давили эту черную, гибкую игрушку взгляды мужчин. Запомнил это Алексис навсегда, перебирал в памяти, улыбаясь в темноту горящим лицом.