Потом провал. 6 месяцев жизни, после которых не стало возврата.
Солдат в серой папахе протянул мандат. Алексис смотрел на папаху — сколько вшей в этой рухляди, — спросил:
— Что вам угодно?
— Явитесь в комиссариат по просвещению. Как музыканта мобилизуем вас…
— «Яблочко» играть?..
— Скажут там, — отрубил в папахе; прямо без улыбки взглянул на бледное лицо.
Старался не согнуть, в убеге, шею Алексис:
— Играю по призванию. По найму не намерен. Я — свободный художник.
В папахе разбирал бумаги: переписывал вещи Алексиса.
— Играю только для людей, ценящих искусство. Вам нужно перевоспитаться — это займет столетия…
— Не мешайте работать. — Опустил руку в карман солдат.
Стояла в комнате долгая и грузная тишина. Двое не могли отвести глаз от отдувшегося кармана.
Через полчаса солдат уходил: усталыми глазами тронул, точно давно знакомую вещь, тонко-вырезанное взволнованное лицо.
— По первому затребованью, немедля в комиссариат явитесь. Вещи и инструмент — реквизированы.
Потом, посреди комнаты, злым зверьком зажила печечка. В комнате было тесно, хотя жили трое: Алексис, Ида, Сметанин.
Сметанина преследовала Чека — сын коннозазодчика и литературный критик. Хлеба было 1 1/2 фунта на троих. Мучились: прогнать Сметанина. Но нельзя ведь порвать так с хорошо знакомым человеком. Разговоры по вечерам в кожаном кабинете ведь были. Сметанину из 1 1/2, фунтов уделялась 1/3, но раздражало его внезапно пожелтевшее, как старое вымя, лицо, неожиданно черные ногти, неуменье растопить печку. Ида на босу ногу носила «концертные» мужские боты. Просто, с озабоченным лицом чистила картошку. Почти всегда молчали: сначала стеснялись Сметанина — но ведь разве красиво носить котлеты в кармане? Молчали, смятые, как грязное белье. После горячей пищи взрывались: творческая личность раздавлена… искусство отмирает… Закат человечества!..
Был сигнал через стену. Удары кулака. Сосед, пимокатчик Осипов, старый, сердитый человек стучал в стену:
— Нажрались, так хайлать надо?!.
Вздрагивал от сигнала А. Штерн. Распухший от чая, обрывал крик. Ухмылялся криво. Знал, за стеной — правда. В тусклых, заморщенных глазах Осипова. Та, что наливала сталью глаза солдата в папахе. Та, которой пугался. Зачем кричит Ида о Блоке? Неумная?..
С студнем выяснило крепче.
Студень выставили к окну: дрожало золотым солнцем на блюде.
Ночью А. Штерн проснулся от толчка; в синеве у окна чмокает губами Сметанин. Ест студень.
Хотел крикнуть — не ешь студень, мой!
Сдержало старое: не стоит некрасиво раздражаться из-за пищи. Окликнул:
— А…а… кто там?!
Сметанин прошлепал от окна.
На утро первый взгляд: блюдо. Пусто. Подбежал в белье: пусто.
— Ида, студень съели!
Толкнул Сметанина:
— Сметанин, студень съели!
Сметанин сказал:
— Крысы.
Закричали:
— Ужасно жить духовно неспаянным людям. Интеллигенция духовно выродилась. Грошовое ницшеанство!
Грянул сигнал. Удары в стену. Кулаками. Оттуда, где горбился над трухлявым пимом жесткий старик.
— Стюденя на пятак сожрали — галдежа на миллиярд… Мясо тратят!..
Прилип А. Штерн к тонкой стенке — за ней — правда. Крикнул, ужасаясь и радуясь тому, что рухнет сейчас что-то, обнажит налитые кровью лица и до невыносимости посторонние мясные подушки людей, что о ницшеанстве…
Стонал, захлебываясь, царапая в стенку:
— Из-за студня… Осипыч? Из-за студня?!.. Из-за студня?!..
А дальше опять довыяснилось. Основное. Сметанич закрепился штатным в клубе «Набат».
А. Штерну постелили на стульях.
Немел А. Штерн: при нем Сметанич впивался в Идин рот. Покатился в истерике: кричал: — Жестко спать на стульях и… за что? Умирает от истощения, Ида продалась за шоколад!..
Ида выпрямилась: хлыст, готовый ударить.
— Мы держим тебя из-за жалости: знай это!
На утро сказал Сметанич сдержанно:
— Алексей Валерьянович! Внутренняя невязка обнаружилась с особенной резкостью. Совместная жизнь невозможна… я относительно помещения.
Штерн увязал в бабий узелок: мыльницу, солонку, пару белья и ноты.
Ида кинула серые боты:
— Вот еще ваши вещи!
Штерн сунул ноги. Сморщился вдруг от некрасивости. Протянул. Иде руку: Ах, неужели она, теплая, большая, уйдет?
— Ида… расстанемся друзьями.
Сметанич сказал:
— Да… да, конечно!
Пожали руку друг другу.
— Вы… тонкий… тонкий человек, Алексей Валерьянович. Конечно!.. конечно!
В коридоре холод. За коридором улица и еще холоднее. Штерн рассыпаяся косой улыбкой, постучал в дверь рядом, где метнулась меловая надпись:
Осыпов. Чинка пименной обуви.
Осипов чинил валенок. Как всегда, был подобран, быстр, жесток. Шило. Кинул из-под лохматых бровей острый взгляд.
— Чего пришел?
— Уезжаю, Осипыч. Попрощаться.
— Что полюбовник выживает?
Распластался совсем в улыбке Штерн, твердо закрепил.
— Выживает.
— Что ж. Он полняе тебя. Крепше. Добытчик будет, а ты голец, без штату. А идешь-то куда?.. Ты б жил, пока впрямую не погнали. Комната на тебя записана.
Застыл Штерн в небольшой усмешечке. Передумывал в вони пимокатной, перед старым Осиповым — всю жизнь, все слова, поступки свои и всех, кого знал. В пимокатной — правда.
— Он спит с ней при мне: не могу терпеть. Потом — голод. Переезжаю за город к родственникам. Из мещан. У них муки много. Вот.
— Бабу не поделишь. Правильно, А ты вот што: узнай у сродственников — не обменят ли мучицы на пимы… Какая мучица-то?
Скучно про мучицу. Протянул руку, почувствовал, как она, бледная, дрожит в воздухе.
— Прощай, дед!
Добавил, чтобы еще лучше:
— Заходи, Осипыч!
Осипыч засутулился. Спрятал за бровями глаза. Обтирал короткопалую и грубую, как камень, руку.
Тепло пожал Штерн. Ударило внезапным. Враждебно воткнув в Штерна острые глаза, бормотал Осипыч, сердито пошвыривая дратвой, гвоздями, шипами. Летела пыль.
— Зайди?! Не пугайсь — не зайду!.. Чего там. Зайди?! Не пугайсь — не зайду!
Тяжело неся спину, выходил Штерн. Невозможно оглянуться. Но услышал за собой озабоченный хрип Осипова:
— А насчет мучицы не забудь!
Крикнул, захлебнувшись прощанием:
— Не забуду, Осипыч, не забуду!
Улыбался успокоенно.
Ушел из дома с замороженными уборными, из города, по которому металась вьюга, от выясненных до голости людей, чтобы ждать, когда рухнет каменный скелет, и безудержно вытягивать шею к веселому, рыжему зареву.
Но о мучице он забыл.
Тимофеев рассказал:
— Наша окраинная жизнь в оживление приходит. Клуб рабочей молодежи «Им. Ленина» открылся. Разговор в кругах был: намерение имеют вас, как техническую силу, привлечь.
Скривила улыбка щеку Штерна (от тех времен со студнем — привычка).
— «Яблочко» лупить?
— Зачем! Теперь большая культура замечается. Господина Меерхольда представления взять…
С кривой щекой вышел Штерн из комнаты Тимофеева.
— Оживление окраины. Ха!
Но когда путался ногами в снегу, черпал «концертными» и устало тянул доху, брызнуло в глаза: пламенно — красная звезда (конечно: красная бумага — внутри электрическая лампочка), сияющие конечно, лампочки) буквы «Клуб им. Ленина» и портрет крутолобого, со смехом в прищуренных глазах. Подошел, потрогал колючую хвою, прибитую к дверям. Раньше был здесь: прод. склад № 3. Теперь сияют в снежную мглу красные лампочки.
Нырнул в дверь, прикрыв напуганные глаза дрожащими веками, вытянув шею:.
Шарахнул свет, шум, «Яблочко». Да, «Яблочко».
В яркой комнате люди. Небольшие. Показались одинаковыми: мальчики в кепках, девочки в красных платочках. Вскинули глаза не сразу: были заняты. Сидели над грудой книг, перекидывали быстрыми руками. Пока не приметили, пятился А. Штерн от чужих, от совсем незнакомых, к двери, к собакам, к мертвым сугробам.
И на ногах «концертные». Нелепо.
Девочка в шали, спущенной на глаза, нагнувшись, мела комнату.
Выкрикивала:
— Двинсь! ребята… Мишка, книги отодвинь!
Первая заметила доху. Распрямившись, спросила.
— Вы, товарищ, из МОНО? Инструктор?
Дернулся ближе к двери. Прогонят?
— Нет, я так… играю…
Расплылся щекой:
— Свободный художник…
Девочка, волоча метелку, подошла вплотную. Внимательно просмотрела: тонкое лицо, мечущиеся глаза, облезлую доху.
— Я секретарь ячейки Р.К.С.М. Вы на скрипке можете играть?
— Не могу. Я на рояле. Знаете… пианист.
Точно приценилась.
— Вы это? Знаем от товарища Тимофеева. Нам надо, чтобы на рояле. Ребята клавиши вбивают: необученные. Все одно бузят. Вы обучайте. На штат закрепим. По 11 разряду… Ладно?
Вцепился Штерн в широкое лицо. Раскосые глаза, прямые бледные волосы. Непонятная. Ждал: что дальше. Спросил, вдруг, не выпуская из глаз широкое и простое, как поле, лицо;
— А вы, что, давно секретарем работаете?..
— Год будет. Так если по 11, соглашаетесь?
— А, что же, вот вам интересно секретарем быть?
Выпустила девочка скупой взгляд из-под крутого ската лба.
— Да, вы ведь не от МОНО? Зачем это все… про то, как мы, да что мы. А насчет танцев Ц. К. Р. К. С. М. написало постановление — чтобы можно, кому не втерпеж.
Оцепило внимательное кольцо. Спросил кто-то тревожно:
— Это что… инструктор?..
— Не прогоните?
Не отвечали. Ползли недоверчивые взгляды по «концертным», по дохе, по завиткам длинных волос. Корчится человек!
Штерн снял боты.
— Разрешите поставить?
Брызнул смех. Ну и дядя! Откуда… такое?..
Секретарь сказала:
— Вы лучше поиграйте чего-нибудь. Чего умеете.
Прикрыв рот большой рукой, прорвалась внезапно смешливым повизгом. Брякнула на пол метелку; выкрикнула залпом:
— Повесели сам себя!
Перебросился хохот. Точно выяснилось что-то нужное о пришлом в дохе. Что непонятностью давило. Рухнуло недоумение.