Можно ли утерпеть
Под непосильной лаской?
В степь — до застывших гор,
В синь — до жемчужной выси.
Там и оправлю взор
С вечных памирских лысин.
Чтобы не мог задеть
Взлет за хребты весенний,
И по земле везде
Плыло со звоном пенье.
Чтобы до льдистых тундр
Видеть, лаская, зелень,
Ниже лесной табун —
Новые сосны, ели…
Хлещут поля весной,
Древней степной отвагой.
Кто-то идет со мной
С черной дымящейся брагой.
Над нами облако висит жгутом,
Состав дымит, а в небе солнце дыней.
Осенний день, желтея над прудом,
Ушел в толпу, хмельной и говорливый.
За хутором изглоданная степь,
Кольнет глаза полос однообразье,
И вдруг над головой застонет медь
И вспомнишь, жил когда-то Стенька Разин.
Вон тот усач и впрямь как эсаул
Наморщил лоб от горькой трубки,
А рядом Стенька хмурый на полу,
И тень персидская голубки.
Тяжелый хрип, и топот ног,
И гам и треск в вагоне от погрузки,
Наш атаман сегодня строг:
Не пьет вина из чашки белорусый.
Торопит рыжий эсаул,
Как будто чорт за нами гонится,
И Стенька встал; вот-вот из скул
Он выдавит: сбирайся, вольница!..
Протяжный свист и хохоты колес,
И дребезга дверей, и речка как иголка…
А я люблю княжну, мне жаль ее до слез,
Ведь к атаману сел и пьет проклятый Фролка.
Играй, играй серебряную песнь,
Босой мальчишка, утром деревенским,
Встречая август, — золото и синь!
Не в первый раз,
На розовых от холода поранках,
Из хлевов
Ты гонишь к лугу ласковое стадо.
Под шеей
Бубенец
Звучит копыту в такт.
Общипанный рыжеющий бугор.
Торчит на пажитях вихрастая солома —
Через дорогу.
Прозрачная, тугая тишина.
Давно ли
Рука умело связывала сноп,
О черном хлебе говор неумолчный
И грузное скрипение колес?..
Под неуемной высью,
Всплеснув
Сечет так низко
Кнут.
Курчавый
Кое-где заденет пыльный куст
Веревочным зигзагом,
Но черствый лист свежеющему ветру
Червонная и звонкая игрушка.
Уж скоро, скоро,
В лицо — песком, с дороги, через пажить,
Летя на мельницы крыло,
Рванется ветр.
Свистя,
И на лету,
Откусывая ветки,
Узорчатый встревожит перелесок,
Вертя по мхам шуршащий ворох вдаль…
Загоготали
Гуси
У сажалки, роняя пух…
На юг —
Рокочут журавли.
И стелется, как время, паутина.
Хрип сковород, мешки, железо, лом
И в ситцевом бреду пестрят прилавки.
Сверкает солнце. Человечья давка.
И там гадалка с выпуклым стеклом.
— Ну, ворожи: любовь, беда, огонь?..
Волнуются малиновые сборки.—
И вот уже на легкую ладонь
С бесовских губ летит скороговорка.
А девушка пришла за молоком;
Ушла как пьяная, и долго нитка
Дрожала с прялки и мутился дом,
Качался дом и звякала калитка.
Ей снились васильковые глаза,
Его плечо… гармонь над эшелоном…
То вскриками, то грохотом, то звоном
В ту ночь неслась военная гроза.
Долго гладил лицо медведь,
Огромным зайцем бежали поля,
Якут не хотел в тот день умереть,
Под гору быстро катилась земля.
Тонкой струей глаза потекли,
Каждая теплой была струя,
Руки горячей росой запеклись,
Вот она, жизнь звероловья твоя!
Беличий мех, голубая вода,
Древние башни качают Витим,
В желтых плотах плывут года,
Время из юрты ворует дым.
Вот она жизнь, на сомном костре!
Как не узнать звероловей беды —
Дочь на лисице, жена на бобре
Будут ночами искать следы.
Фельдшер разглаживал много ран
И порошки менял на орех.
Раз якуту не поможет шаман,
То голубой не поможет мех.
Голову спрятал медведь в норе,
Где не растаяли зимние льды.
Дочь на лисице, жена на бобре
Где-то целуют его следы.
Глаза потекли, как одна струя,
Земля, земля — мы с тобой летим!
Вот она жизнь звероловья твоя —
Древние башни качает Витим.
Седая, милая и верная,
Я не могу: прости, прости,
Твою вишневую губернию
На эти льдины принести.
И рано мне в закаты белые
Как звезды скатывать года,
Что волосы белее делают
И губы сушат навсегда.
Вот я стою за той оградою,
Где восемьдесят лет назад
За золотыми листопадами
Не твой кружился листопад.
На этом месте каждой осенью
Ты напивалась медом груш,
И вышла замуж за курносого,
И каторжный попался муж.
Потом пошла другой дорогою:
Чужие дни, чужая ширь,
Кругом изрытая острогами
Черемуховая Сибирь.
Седая, милая и верная
Не скоро седина пройдет.
Твоя вишневая губерния
Еще по-прежнему цветет.
И плакать, старенькая, не о чем.
Катитесь, шарики годов.
Пусть думают: сгорела девочкой
На летнем пламени садов.
И выросла — другая, верная.
Я не могу… Прости… прости
Твою вишневую губернию
На эти льдины принести.
По весне захочется к заимкам…
Будет люб их ласковый привет,
И не грусть по девичьим косынкам
На душе моей оставит след.
У меня давно на сердце дума, —
Убежать весною в Красный Яр,
Где живет молчальником угрюмый
Дед Бабай в хороминах без нар.
Хмурый он, — и сказочник острожный.
На лице печать тюремных ран,
Да люблю его за нрав таежный,
Старого бродягу дальних стран.
На душе печаль была и горе, —
Дума о девахе молодой.
С самого осеннего Егорья
Грамотки не слал ей ни одной!
Знаю я, — теперь в деревне людно,
Сизый дым клубится по земле…
Зиму всю и горестно и чудно
Снились мне девишники в селе.
По весне чуть снег ручьями схлынет, —
В перелёт гулливых лебедей,
Дальний путь мой ляжет по долине,
— В Красный Яр, к заимкам у падей!
Евгений ФедоровСУДЕБНОЕ ДЕЛО
С того дня, когда Касторий Баран получил повестку, приглашающую его в Горбулевскую волостную земельную комиссию на разбор судного дела о покосе, ему не было покоя. И какой может быть после этого покой? Отбери у него Алексей Страшный спорную луговинку — хозяйству Кастория Барана конец. Какое это хозяйство, пять десятин подзола и семеро едоков, а покосу ни горсти.
До большевиков Баран ежегодно снимал у этого самого Алексея Страшного одну десятину в «Кувшинках», и за это он отрабатывал натурой. «Кувшинки» в то время было непроходимое болотце над глухим озером, — а как стал Баран отрабатывать за покос Алексею Страшному: рыл канавы, драл кочки, боронил, чего только ни делал за десятину покосу, что после этого с «Кувшинками» сделалось?..
Мужики на деревне смеялись над Бараном:
— Глядите, вон поехал наш Болотний к крестному отцу в гости…
За три года аренды Баран из болотца сделал такую луговинку, что давала укосу пудов на полтораста-двести с десятины…
Случилась в Октябре революция. Пришла только под самые рождественские святки. Мужикам столько работы наделала, мозгованья, что не приведи бог. Народ в этих краях смирный, беднота испокон веков придавлена. Кругом деревень фольварка шляхетские именьица мелких дворянчиков, а со Столыпина хуторов крепких много народилось.
Стояла зима. В логах, в буграх, в пуховиках снеговых спали именьица дворянские и хутора богатые. А в деревнях шмелиные рои гудели: толковали и горланили мужики. Ходили толпами, как стая голодных волков от именьица к именью, от хуторов к хутору, выбирали земельку, одетую в боярский парчевой сарафан…
В волости старшину убрали солдаты, вернувшиеся с Германского фронта. Вывеску «Горбулевское волостное правление» сняли в первый черед и вывесили красное кумачевое полотнище. Писарь Акакий Акундинович стал именоваться секретарем Горбулевского волревкома. А председателем ревкома избрали Яшку Вавилова, того самого, который по многу раз удирал с фронта и урядники которого не раз ловили… Такой забубенный парень был, высокий, как тополь, нос большой с горбинкой, а говорит — рубит с плеча.