— Доходная, значит, статья?
— Когда как…
Старуха со снохой свой бабий разговор завели. Свекровь выспрашивала о детях. Ольга Егоровна ухватила старшего сынишку, подтянула за руку, — вот это Панька. Второй подъехал тем же путем и оказался Сенькой, а младший, Ванька, на загладку пошел. Хотел-было он увернуться от материных рук, да не сумел, только на лишний шлепок нарвался. А как было ему всего четыре года, — он возьми и зареви.
— Цыц! — крикнул Николай. — А где ремень?
Ванька сразу замолк, даже рот забыл закрыть.
— Уж больно ты строг с ними! — не вытерпела Наталья. Тебя в мальчишках и то больше жалели.
— Их не бить — добра не видать!
Помолчали. К самому разу зафыркал самовар, залился слезами с радости, что все дома, Наталья Кирильевна приглушила его и стала собирать на стол.
Сына посадили в передний угол на «попову щель», на другом конце стола свекровь со снохой у самовара сели. Наталья разливала чай. Сама разливает, а голову за самовар сует, получше бы Ольгу расслышать. А сноха ей напевает, всю подноготную выкладывает. Одно словцо такое сказала, что старуху так кверху и подкинуло. Задела стаканом за кран и кипяток по столу разлила. Даже Степан Митрич выругался:
— Эх, ты, старо грызло!..
Наталья Кирильевна не слыхала, голову за самоваром к снохе вытянула:
— Как, как ты говоришь?
— Очень даже просто… За денежки теперь все сделают. После Ваньки у меня никого не было и не будет больше. Схожу к акушерке, вот и все…
— Ах, ты, мать пресвятая богородица!.. До чего народ дошел? Раньше у нас хоть ведьмы по злости эдакую напасть насылали, а теперича учены люди уж этим орудуют. Да какая тебе в том нужда?
— Ну, приятностей от детей не много. Наваляешь целу кучу, — корми их!
— Да рожай, сделай милость, рожай! Не прокормим, что ли? Кабы у меня не умирали, так одиннадцать человек было бы. Семья-то из них какая!..
— Куда бы их тебе девать?
— Нашлось бы место… Где родятся, там и пригодятся. Живут же люди, не висят меж землей да небом. В хрестьянстве все пригодятся!
Николай вслушался и свысока усмехнулся:
— У баб всегда свой разговор. Как сошлись, — сейчас о детях.
— А уж такая их линия… Так как, Миколаха, возьмем земли? А?
— Как же иначе, папашенька? Всеконечно…
— На всех? И на детей тоже?
— Беспременно…
— Ты, чай, уж и от работы отвык.
— Это пустяки! Привыкну… Не забыл, поди, каким я крестьянином был!
— Я-то не забыл. Я ничего не забываю… Не забыл я, как ты мне всегда супротивником был. Теперича тоже супротивничать станешь, ай по-ладному заживем?
— Что вы, папашенька? Мне даже совестно такие вопросы и слышать. Я уж не мальчишка, свою пользу знаю.
— Помни только, Миколаха, — стар уж я себя переделывать. Сломиться — сломлюсь, а уж согнуться не могу.
— Это мы завсегда понимать можем!
Все остались довольны друг другом.
Отец после чая повел сына осматривать хозяйство. Грузный, жилистый, узловатый, как коряга, старик шел в своем замасленном полушубке, за ним в городском пальто, с руками в карманах, шагал сын.
— Перво-наперво я тебе своих животов покажу. Вот коняга… Лет десять ей, а еще здоровая, годков пяток поработает за милу душу. Коровка тоже хорошая. Нам со старухой больше бы и не надо, ну, а теперича оглядимся маненько да еще прикупим: детишек-то у тебя благодать. В омшаннике овчишек с десяток наберется. Детишкам на валенки…
Сын попыхивал папиросой. Вынул руку из кармана, потыкал пальцем лошадь в бок, корову за рога потряс.
Вышли в огород. На старые мшистые яблони и не взглянули: в хозяйстве подспорье от них плохое. Перед сараем у старика и глаза засияли:
— Вот сарай у меня так на славу! Сам по бревнышку отбирал да из лесу вывозил. Зато простоит сто годов. Нарочно щепой крыл: крыша лекше и стоит дольше… Это уж я без тебя строил. А корму-то в нем сколь…
У житницы Степан Митрич ласково, как живое что, погладил ровно отпиленный угол.
— А житенка-то какова, а? Что крепка, что красива! Дверь железом обил, хитрый запор пришпандорил, — не знавши, ни в жись не отпереть. Берегусь: поворовывать стали… Еще погребишко есть, да глядеть не стоит: не велика в нем корысть…
Повернулся к сыну, весело сверкнул глазами:
— Так как, Миколаха, прожился я, али что к хозяйству прибавил? Как по-твоему?..
— Это, папашенька, даже в спросе вашем не нуждается. Все честь по чести, как у самого заправского мужика.
У Степана Митрича ночевали спекулянты.
Напросились сами. Вечером, в уборку скотины, стоял он в воротах и любовался на деревню. Тут к нему подкатили двое на санях и попросились. Старик подумал, посмотрел на воза, на лошадей, будто проверить хотел свои думы, и разрешил:
— Заворачивай, братцы! Сани под окна, лошадей на двор, а товар в избу.
Спекулянты долго пили чай, потели, прели, разговаривали. Старший, рыжий здоровенный мужик, то-и-дело вытирал полотенцем светлое от поту лицо:
— В вашу деревеньку мы с охотой ночевать ездим. У вас народ хороший… Сколь ни ездим — плохого про нее ни разу не слыхали. А вот селишко с вами рядом, — не дай бог в него и попасть. Минтом обворуют…
— На этот счет у нас деревня поискать. И в селе, чай, не все воры…
— Не знаю, врать не хочу. Только в прошеччий раз ночевал я там… Открыл торговлю, берут хорошо. А пошел хлеб собирать, — в одном доме не додали, в другом отдали, зато обругали матерно, на ночлеге хозяин тулуп стащил. Стали спрашивать, — знать не знаю, ведать не ведаю… Ну, что с ним делать? Заявлять не рука… Плюнули и поехали.
— Был слух у нас про это… Что с нонешним народом поделаешь? Терпи!
— И терпим… Только уж и ночевать у них в другой раз — нет, себе дороже.
Вошла соседка Орина. Помолилась на иконы, всем поклонилась:
— Здорово-те живете!..
— Здравствуй, тетка Орина. Сядись чаи гонять!
— Спасибо вам, сейчас от чаю.
— А то сядись… Товар, что ли, посмотреть пришла?
— Да, парням на рубашки нет ли?
— Как тебя Гришук-от пустил? Он, ведь, коммунист, не любит этого…
— И не бай, Степан Митрич! Записался в коммунию, прытком бы его пострелило, — спокою от него нет. Какой мужик-от был, смирный, разговорчивый, а теперича ну-тко, на старости лет, начнет про бога говорить, — индо жуть берет…
— Не тужи, Орина, утихомирится. Всю жись он у тебя мечется… Потешится, поговорит и отстанет.
В избу толпой ввалились бабы и мужики. Многие крестились на иконы, кланялись самовару с приговором:
— Приятно в апекиту!
— Поцелуй, поди, Микиту! — отшучивался Степан Митрич.
— Да он у тебя померши…
— Другого найди.
Спекулянты вылезли из-за стола, хозяевам спасибо подали. Рыжий разложил на полу шапки, платки, материю, а его помощник следил, не стащили бы чего. Николай на лавке сидел. Глядел-глядел, да, видно, невтерпеж стало ему, — протискался к рыжему и давай расхваливать товар, уговаривать, ругаться. Вдова Татьяха не вытерпела:
— Ты-то чего, Миколай Степаныч, тут ввязался? Поди, не своим торгуешь!
У Николая сразу руки опустились. Он смешался, покраснел и незаметно вылез из сутолоки. Мужики смеялись. Николай хмуро уселся на лавке. Нет-нет, да так и подастся всем телом, словно его кто за ниточку дернет. Опомнится и опять сидит смирно.
Много вещей раскупили. Рыжий пошел с мешком собирать хлеб. К младшему подсел Николай и стал выспрашивать о торговле: где товар берут, на каких условиях? Его трясла лихорадка. Чтобы скрыть ее, он нарочно зевал, потягивался, свертывал курить. Цыгарки рвались, ломались в его руках. Бросал испорченную и начинал вертеть снова.
— Какие барыши? А? Я даже и не слыхивал… Не заняться ли нам, папашенька, торговлей?
— Полно, Миколаха! Чего у нас не хватает? Изба крепкая, скотины в достатке, другую корову купили… Денег, что ли, захотел? Так ведь они тоже не на деньги торгуют, а меняют. Ну, наменяешь разного хламу, завалишь всю клеть, а дальше-то что? Не торговля это, а обман один… Живем, слава тебе господи, сыты, одеты, — спокой дорогой! С этим пискулянничаньем и спокою-то себе нигде не найдешь…
— Эх, что с тобой и говорить! Разве ты понимаешь, что́ значит оборот-камерция.
— И слава тебе создателю, что не понимаю. Век прожил — не знал, а под старость и знать не желаю.
Замахал Николай руками, даже в лице изменился:
— Был ты мужик и остался мужиком! Как пень в земле сидишь и ничем тебя оттуда не выворотишь. Не понимаешь ты новой жизни… Жаль, начать мне не с чем, я бы раздул дело.
— Это ты правильно говоришь, что я в землю врос. Она, матушка, всего человека требует, половинки ей не надобны… Бросил бы ты, Миколай, — про торговлю-то! Не за тем мы тебя звали, нечего канитель сызнова начинать.
Николай притих. Молчал и Степан Митрич. Наталья Кирильевна сидела на голбце, подперев голову ладонью, и по-бабьи жалостлива смотрела на сына. В старое сердце прокрадывался страх. Не зря ли она поторопилась, не рано ли попросила мужа вернуть сына?
Рыжий втаскал рожь. Три мешка торчали кичками из угла. Оба спекулянта весело разговаривали, изредка хохотали в две глотки.
За ужином рыжий жаловался на заградительные отряды. Стал просить старика взять от председателя бумажку, будто везет хлеб на мельницу. Ничего не сказал Степан Митрич, только головой помотал.
Гостей уложил спать на полу. Николай с женой ушел на чистую половину. Долго слушал на печи старик, как ворочались спекулянты да Николай с бабой шептался. Стало досадно. Вспомнил о новой корове, заулыбался и вскоре захрапел.
К Григорью-коммунисту приехал из Питера сын Иван. Приехал не один, с бабой.
Мужики сошлись поглядеть на парня. Лет десять, как ушел в солдаты, отслужил свой срок и остался на повторительную, «шкурой» заделался. В германскую войну, был слух, все четыре георгия заслужил, подпрапорщиком стал. Гордился им тогда Григорий.
Приехали гости в нанятой телеге, добра привезли целый воз. Иван ловко соскочил у отцовской избы, бравым шагом подошел и помог слезти какой-то барыне. Деревенцы глядели и смеялись. Оперлась барыня об Иваново плечо, подождала, не подойдет ли еще кто поддержать, и кое-как, совсем не по-деревенски, слезла. Взялись под ручку и в избу пошли. Именье втаскали сыновья Григорья — Фешка с Ромкой.