Шервуд. Иван Эдуардович. Сочетание немного не подходящее. Собственно, Джон, а не Иван. Но мы в России давно, мы из Гулля. Мой отец торговал кожами, вот мне и пришлось эти кожи испытать на собственной. Только тем и утешаюсь, что каждый человек вчера Цезарь, а ныне «прах и им замазывают щели», как сказал Шекспир, мой соотечественник. Да-с, утешение единственное, что все пойдут на замазку — и талант, и гений, а с ними и Шервуд Иван Эдуардович, человек, которого не видно. Принадлежу к этому разряду-с.
Сергей Муравьев. Мне кажется, если б мы меньше думали о том, что будет, когда нас снесут на кладбище, то мир давно бы достиг совершенства. Здесь нужна дерзость, здесь нужен рай, а там… все равно замазка или бессмертие…
(Входит Степан.)
Степан. Чай пить будете, ваше высокоблагородие? Сами-то и не спросите, будто и не хозяин вы у себя. Как бы меня не было…
Сергей Муравьев. Пропал бы я тогда, Степан.
Степан. Пропасть, может, и не пропали бы, а обокрали бы вас купчишки шутовы. Их сиятельству с Михаил Палычем подал, не извольте беспокоиться. (Уходит.)
Шервуд. Темный народ. Не имеет никакого понятия.
Сергей Муравьев. Его отец не был посланником, как мой, и не имел кожевенного завода, как ваш. Сколько вам осталось до выслуги?
Шервуд. Бесконечное число лет, если не придет на помощь счастливый случай: война или что-нибудь подобное.
Сергей Муравьев. Может быть, что-нибудь более близкое?
Шервуд. Что же? Скажите, окрылите мои надежды, господин подполковник.
Сергей Муравьев. Что? Усмирение крестьянского бунта, например. Волнения среди крепостных бывают часто.
Шервуд. Но могу ли я строить свое благополучие на крови соотечественников? Лучше остаться в ничтожестве и влачить жалкое существование. Многие из лиц высоких не побрезгуют, а Шервуд отвергнет, да-с.
Сергей Муравьев. Для людей нашей касты даже легче совершать преступления и «воровать сподручнее», как говорят солдаты. Будет ли когда-нибудь иначе, как вы думаете?
Шервуд. При настоящем положении перемены ждать не можем. При неограниченном зловластии что делать людям с душой благородной?
Сергей Муравьев. Закон и религия приказывают молчать, по крайней мере, так говорят нам с детства.
Шервуд. Я человек неверующий. Бог — предрассудок толпы. Но нравственность необходима, и я чувствую на себе ее удары. Ничтожный проступок молодости преследует успехи моей карьеры. Я ношу его в груди моей, боясь открыть, дабы не возбудить в людях злорадства. Злоба их преследует меня с младенчества. Но вы поймете терзания человека, бессильного исправить совершенное.
Сергей Муравьев. Вы никому не говорили об этом?
Шервуд. Никто в мире не знает того, что гнетет мою душу.
Сергей Муравьев. Почему же вы хотите открыть мне? Подумайте, Иван Эдуардович. Люди часто жалеют о том, что говорят в минуту откровенности, хотя у них нет никаких причин к этому.
Шервуд. Зная ваше великодушие и высоту взглядов, могу ль жалеть об откровенности? Мой отец был честным человеком, хотя и торговал кожами. Он всегда говорил мне; «Джон, я торговец, но я честный человек. Я не обманываю тех людей, что покупают у меня кожи, и если они платят дорого за плохой товар, то это их дело». Человек острого ума и без предрассудков, не правда ли? Конечно, это дело торговое, а пятно, омрачающее жизнь мою, другое. Знаете, молодость, пора страстей, увлечения бурного нрава, привычки прежнего богатства, — вот что погубило мое спокойствие. Я взял у казначея солдатские деньги, чтоб уплатить долг, и не мог во-время вернуть их. Казначея судили, но он не мог доказать, что дал мне, и, к тому же, ведь он не имел права давать. Я хотел назвать себя, потому что храню честь свою, но моя невеста, моя дорогая Анна была смертельно больна, и я не мог нанести ей последнего удара. Это был ангел на земле, г-н подполковник, с сердцем чувствительным и чистым, как лилия. Я молчал в совершенном отчаянии, а потом было уже поздно. И до сих пор я терзаюсь, не находя покоя ни в наслаждениях жизни, ни в исполнении велений долга… Я вижу, в вас вспыхнуло презрение, г-н подполковник. Да, я достоин презрения, я червь на путях вселенной. Я сам себя презираю, и вы не можете смотреть иначе на такую язву на теле человечества.
Сергей Муравьев. Успокойтесь, Иван Эдуардович. У меня не было и мысли о презрении. Не будем говорить о вашем прошлом.
Шервуд. Нет, нет, презирайте меня! Ведь Шервуд не один: нас много. Нам, можно сказать, принадлежит вселенная — таким с грязцой маленькой. Такие, как вы, г-н подполковник, стоят на витрине человечества. Глядите, дескать, каких имеем, глядите, поучайтесь и надейтесь. Да ведь это обман, это ведь на показ, а остальной товар гнилой. Вы меня простите, г-н подполковник, от истерзанного сердца говорю. Помогите мне снять тяжесть гранита с души моей. Вы можете сделать это, вы можете!
Сергей Муравьев. Вы слишком многого хотите от меня, Шервуд. Впрочем, мне приходилось видеть забвение и не таких проступков, поэтому я надеюсь, что это будет не слишком трудно.
Шервуд. Укажите мне — и я ваш раб, которого можно наказывать и посылать, куда угодно. Вы дали открыть мне мои раны и не отвергли меня с презрением, и я благодарен до самозабвения. Приказывайте, повелевайте — исполню даже то, что сверх сил моих. Я оправдаю ваше доверие, г-н подполковник, я оправдаю его, как никто.
Сергей Муравьев. Да, может быть, как никто, Шервуд. Я сейчас напишу вам письмо. (Пишет.)
(На улице слышится стук колес. Коляска останавливается, и Марина подходит к калитке.)
Марина. Ну, подожди, Софи, одну минуту, самую маленькую.
Софья(из экипажа). Все минуты одинаковы. Я говорю тебе, что это невозможно. М-м Лорэ, она хочет войти.
Марина. Чем же это дурно? Всем известно, что Мишель мой жених.
М-м Лорэ(из экипажа). Да, но не ваш муж, дитя мое. У вас всегда странные желания.
Марина. И непоколебимые, дорогая madame. (Входит в сад.) Мой друг, вы тоже осудите меня?
Сергей Муравьев. Нет, никогда, Марина Александровна.
Марина. Боже мой! Я думала, это Мишель. Простите, ради бога, простите.
Сергей Муравьев. Как будет счастлив Миша. Я сейчас позову его. Позвольте представить вам: Иван Эдуардович Шервуд. (Подходит к террасе.) Степан!
Степан(из комнаты). Что прикажете, ваше высокоблагородие?
Сергей Муравьев. Попроси сюда Михаила Павловича.
Степан. Слушаюсь. У нас рама сгнила, ваше высокоблагородие. Экие окошечки шутовы!
Сергей Муравьев. После об этом.
Степан. Опять забудете. Говорил намедни — и забыли. Стекло вывалится. (Уходит.)
Шервуд. Вы, вероятно, из столицы, сударыня, и не привыкли к захолустью, где просвещенный человек не в силах приложить щедрые дары, данные ему природой.
Марина. Из столицы? Почему вы так думаете? Нет, я всегда жила в деревне.
Шервуд. Эта земля недостойна вас, сударыня. Вы… (Сергей Муравьев подходит к ним.) Вы извините, г-н подполковник, долг службы призывает меня. Примите выражения нижайшего почтения, сударыня.
Марина. До свидания. (Шервуд уходит.) Какой странный солдат. Он смотрел на меня так, точно я его ротный командир. Хотя и приказано есть начальство глазами, но мне стало страшно.
Сергей Муравьев. Я уверен, что он больше не ошибется.
Марина. Как вы угадали, что это я? Вы меня никогда не видели. Ах, да, вам Мишель говорил. Всем известно, что обрученные не щадят чужого слуха. А я тоже узнала вас, как только вы обернулись. Мишель…
Сергей Муравьев. Не пощадил и вашего слуха?
Марина. Нет, нет, это совсем другое. Мне говорил не только он, — я с вами давно знакома. Я читала о вас у Плутарха.
Сергей Муравьев. Где же именно?
Марина. В жизнеописании Брута.
Сергей Муравьев(быстро). Брута? Но без Цезаря он не Брут.
М-м Лорэ(выходит с Софьей). Марина, вы не имеете ко мне сострадания.
Марина. Я иду, я не подумала. Вы не будете дурно думать обо мне, Сергей Иванович?
Сергей Муравьев. Я буду думать, что Мишель взял лучшее из всех сокровищ Берреса.
(Входит Бестужев.)
Бестужев. Марина! Моя милая богиня! Каких святых я должен благодарить за это?
Марина. Оставьте в покое святцы, Мишель. Я раскаиваюсь…
Бестужев. В чем? В том, что я могу держать и поцеловать вашу чудную ручку? М-м Лорэ, как я счастлив…
М-м Лорэ. Видеть меня? И я поверю? Вы меня проклинаете. Марина, мы едем.
Бестужев. Сережа, ты помнишь, сколько раз я говорил тебе об этом необычайном сходстве…
М-м Лорэ. Вы совершенно напрасно пытаетесь отвлечь мое внимание. Коляска стоит у калитки.
Бестужев. К тому же, я говорил тебе, что м-м Лорэ поклонница г-жи Ленорман, к которой ты ходил в Париже и получил удивительные предсказания, правда, не исполнившиеся, но, тем не менее, необычайные.
М-м Лорэ. Мишель, вы неисправимый атеист и, без сомнения, будете наказаны в том мире. Все таинственные силы скрыты от неверующих. Мне она заочно предсказала, что меня убьют разбойники, и я не поверила, — я тогда не предполагала, что попаду в Россию.
Софья (Бестужеву). Вы не должны говорить о том, чего не знаете. Я бывала у Татариновой, и мне открылся новый мир; мне казалось, что я уношусь в небо.
Сергей Муравьев. Вы бывали у Татариновой? Но ведь это хлыстовщина.
Бестужев. Марина, неужели и вас захватила эта мистическая пляска.
Марина. Я предпочитаю бальную.
М-м Лорэ. Вы видели г-жу Ленорман? О, расскажите!
Марина.