Смотри, Софи, здесь уже поспели вишни, а у нас они совсем зеленые.
Софья. Марина!
Сергей Муравьев (наклоняя ветку). Пожалуйста.
М-м Лорэ. Что же вам она предсказала?
Сергей Муравьев. Что если я не доживу до старости, то умру в молодости.
Марина. Что если вишни сладкие, то они не кислые, что если меня зовут Мариной, то, следовательно, не Сусанной. И все это совершенная правда.
Бестужев. Что если вы живете, то мир полон. Не так ли, моя дорогая, она сказала это? Если вас не будет, то я умру.
Марина. Правду говоря, последнего я не слыхала.
Бестужев. Я должен наказать вас. (Целует руку Марины.)
М-м Лоре. О, вы раскаетесь в своем неверии, когда придет минута горести. Молодость, счастье, так все преходяще на земле… Мы не более как листья, уносимые осенним ветром. Наша жизнь в руке вечного.
Софья. Мы идем, madame.
Марина. Сергей Иванович, мы ждем вас. Весь мотовиловский птичник ждет вас.
(М-м Лорэ и Софья выходят. Марина приостанавливается у калитки.)
Марина.(Бестужеву). Выпроводите нас. Бедный, как, верно, вам наскучили все тайны. Ненавижу все таинственное. Вы должны дать мне слово, что привезете к нам Сергея Ивановича. Слышите? Непременно. (Бестужев и Марина уходят.)
(Входят Спасенихин, Пашков, Гульбин и Щур.)
Спасенихин. Списали, ваше высокоблагородие. Все тут.
Сергей Муравьев. Хорошо. (Просматривает бумагу.)
(Входят Гебель и Шервуд.)
Сергей Муравьев(отдает бумагу Пашкову). Ступайте. (Гульбин, Пашков, Спасенихин и Щур идут к калитке.)
Гебель. Все учите их, Сергей Иванович? Напрасно, напрасно.
Сергей Муравьев. Вы думаете?
Гебель. Государству вред, когда люди, обязанные повиноваться, входят в разные рассуждения. Спасенихин! Щур! (Спасенихин и Щур вытягиваются во фронт. Гульбин и Пашков уходят.) При всем моем к вам уважении, не могу не заметить, что занятия экономией и прочими философиями ведут к гордыне. Солдатам не нужны Вольтеровы бредни, ибо только уподобясь машине, можно быть достойным членом государства. Не только тело, но и разум должен подчиняться дисциплине и строю. (Кн. Трубецкой выходит на террасу.) Не правда ли, князь? Ежели командиру кажется, что он видит на небе тарелку, а не солнце, то и все должны видеть тарелку. Я ведь тоже прожекты сочинял. Когда все будут дышать одной ноздрей, только тогда придет конец революциям.
Сергей Муравьев. Грандиозная мысль, Густав Иванович, чтоб 50 миллионов думали всегда одно и то же. Только она, пожалуй, еще скорей приведет к революции.
Гебель. Уверен в противном. Вы солдат вольномыслию обучаете, а я покажу вам, что действительно требуется от офицера. Вот и князь посмотрит, что у нас не хуже гвардии. (Входит Бестужев.) И молодежи не вредно.
Бестужев. Сегодня праздник. Учений нет.
Гебель. Отечеству можно пожертвовать получасом. (Сергею Муравьеву.) Я попрошу у вас два стакана воды.
Сергей Муравьев. Воды? Степан, дай сюда два стакана.
Гебель. Я им выбью бредни из головы. Всех философов в чахотку вгоню.
Степан (приносит два стакана воды).
Гебель.(Спасенихину и Щуру). Смирно! (Ставит им стаканы на кивера.) Что ногами перебираете, как лошади!
Бестужев. Что это за представление?
Сергей Муравьев. Польский пан забавляется.
Гебель. Шервуд, следи — точно ли шаги будут делать в аршин.
Сергей Муравьев. Вы готовите их в цирк или в балет?
Гебель. В ординарцы. Раз, два! Раз, два! Философы поротые.
Шервуд. Шаги меньше на вершок, ваше высокоблагородие. На один вершочек. Вот, вот точно-с.
Бестужев. Он с ума сошел?
Сергей Муравьев. Подожди. Мне интересен Шервуд.
Гебель. Мы ведь барышни, шагать широко стесняемся. Как ты носки выворачиваешь, а? Стой! Как у него ноги стоят, точно у гуся.
Шервуд. Точно-с, точно-с.
Гебель. Ляг, посмотри. (Шервуд ложится на землю.) Ровно?
Шервуд. Криво-с! Криво! Нога петушья-с! (Смеется.)
Гебель. Пусти! (Ложится сам и смотрит.) Вправо! Вправо! (Встает. Щур роняет стакан.) Тетеря! Русская свинья! (Дает пощечину Щуру.)
Бестужев. Мерзавец!
Сергей Муравьев(удерживает его, потом подходит к Гебелю). Довольно, Густав Иванович.
Гебель. Подполковник Муравьев…
Сергей Муравьев. Я говорю вам — довольно. (Солдатам). Вы можете итти, Шервуд. Слышите. Я вам приказываю. Ну!
(Спасенихин, Щур и Шервуд уходят.)
Кн. Трубецкой. Вам бы не следовало забывать, полковник, что поляк не смеет издеваться над русскими солдатами, и ваш генерал имеет законное право удалить вас со службы.
Сергей Муравьев. Оставьте, князь. Нам незачем обращаться к закону. Я так же мало верю ему, как честности полковника.
Гебель. Как вы можете оскорблять вашего командира и закон? Вы сами корбонар, бунт в полку сеете.
Сергей Муравьев. На это я вам отвечу после.
Гебель. Я не позволю вам…
Сергей Муравьев. Если вы не замолчите, то я повторю свои слова перед всем полком, и тогда вам останется или вызвать меня на дуэль или подать в отставку.
Гебель. Я и так вызову вас. Я проучу. Я дворянин и не позволю мою честь…
Сергей Муравьев. Мы лучше не будем говорить о вашей чести.
Гебель. Вы еще в гвардии бунтовали. Я не посмотрю на ваше имя.
Сергей Муравьев. Молчать!
Гебель. Вы можете быть уверены, что я не прощу вам этого. Нет-с, не прощу. (Уходит.)
Бестужев. Какая подлость — молчать! Какая подлость!
Кн. Трубецкой. Чтоб спасти все дело, приходится быть твердыми и сносить, пока это необходимо.
Сергей Муравьев. Да, сейчас как раз минута, чтоб поговорить о терпении.
(Входит Степан.)
Степан. Из вашего баталиона, ваше высокоблагородие, пришли. Гебель Щура и Спасенихина драть велит, так не заступитесь ли?
Сергей Муравьев. За что?
Степан. Две недели тому назад они у шинка набедокурили, так теперича вспомнил, собака. Это за сегодняшнее, чтоб сердце сорвать.
(Вбегают Спасенихин, Щур и солдаты.)
Щур. Заступитесь, ваше высокоблагородие. Десять шкур спустит. Господи!
Спасенихин. Может, уговорите. Срам-от какой, срам-от!
Сергей Муравьев. Что я могу сделать? Закон, слышите, закон и царь позволяют ему все, кроме убийства, а вам и мне велят терпеть. Пусть он рвет вам шпицрутенами мясо, пусть крадет ваш труд, крошит вам зубы, — вы должны молчать, потому что так хотят царь и закон. Ведь вы клялись быть ему верными, хотя бы он продавал вас, посылал в Сибирь, в шахты и в рудники, но разве вы не должны терпеть?
Бестужев. Взбунтовать полк, немедленно, сейчас.
Кн. Трубецкой. Опомнитесь, господа. Простое благоразумие…
Бестужев. Бывают минуты, когда благоразумие становится трусостью.
(Входит Пестель.)
Степан. Его высокоблагородие, полковник Пестель.
Пестель. Вместо приветствия я приношу вам новость: государь через два месяца прибудет на смотр 4-го корпуса под Белой Церковью.
Бестужев. Ура! Наконец-то, Сережа!
Сергей Муравьев. Простите меня за мое бессилие, ребята. Терпеть надо в последний раз, и все же надо пока. Там, под Белой Церковью я спрошу вас: пойдете ли вы со мной туда, куда я поведу вас?
Солдаты. Всюду, ваше высокоблагородие. Рады стараться! с вами до последней капли крови.
Кн. Трубецкой. Я был здесь свидетелем совершенного безумия, да и теперь, кажется, свидетель его.
Пестель. Что делать, князь. Безумие движет мир вперед.
Мельница в имении Давыдова Каменке. Шервуд сидит у окна с инструментами.
Грохольский(снаружи). Ты что тут сидишь, Вечный Жид, т.-е. вечный унтер?
Шервуд. А тебе что? Опять пьян? Человек — животное, когда не владеет всеми пятью чувствами.
(Грохольский входит.)
Грохольский. Ах, ты, философ с кожевенной фабрики. Пьян? Нет, брат, трезв, как сам король, когда он не пьет. Не слыхал, где тут пасека? Мой дядюшка, управляющий ее превосходительства Екатерины Николаевны Давыдовой, послал меня приказать принести меду. А где эта пасека, чорт ее знает. Я не бывал. Что только в большом доме делается! Гостей, барышень — цветник, эдем, а в нем пери такие розовенькие, так и порхают, так и порхают. Что есть лучше женщины на свете, говори?
Шервуд. Отстань.
Грохольский. Э, брат, шалишь, не обманешь. Ты философов перед начальством ломай, перед Муравьевым. А уж я, благодаря святым или чорту, разглядел тебя. Чего вчера вечером к стеклу прилип? У старухи внучки первый сорт.
Шервуд. Ну, и глядел, ну, и что же? А мне разве нельзя? А может, и нельзя. Это, им, сытым, жирным можно. Почему? Разве не из одной глины бог лепил, как по их же предрассудкам сказано. Терпи и щеку подставляй. А почему только мне щеку то подставлять? Может, ударить-то и я не хуже сумею.
Грохольский. Ну, на этом брат, большого уменья не требуется. Каждый козел рогат.
Шервуд. Сообразили верно. Я, впрочем, не против мордобоя, на нем мир держится, Я только против неправильного распределения мордобоя. Почему у одних — кулаки, а у других только щеки? Почему одни могут быть честными, а другие нет? Муравьев — честный, а Шервуд — подлец. А может, я тоже был бы честным, как бы…
Грохольский. Был Муравьевым? Да ведь тогда бы не был ты Шервудом.