Шервуд. Он на меня, как на гада взглянул. А я ему душу открыл. Оттолкнул, ничего не сказал. Ведь недаром меня Вадковский к нему послал, — знаю, затевают что-то. Ненавижу его, как он смеет молчать! Душу вывернул и швырнул с отвращением. Можешь ты это понять?
Грохольский. Да ведь он, наверное, не просил ее выворачивать.
Шервуд. Донес на меня, наверно, донес. Да только нет, не докажет. Заметил и я нечто эдакое маленькое, а вырастет — никакое благородство не поможет.
Грохольский. Да чего ты? Муравьеву можно, у него душа хорошая.
Шервуд. Глаза добрые, а из них холодок синий глядит. Как не презирать ему меня, Шервуда, человека, стоящего у окон. Да, да, стоял и смотрел, как бегают по паркету ножки в белых туфельках, маленькие, беленькие.
Грохольский. Ну, вот это так. Да, брат, это великое дело — ножки.
Шервуд. И все для них, для мундиров гвардейских. А для нас ничего.
Грохольский. Ничего? Да, брат, ничего. А ведь она со мной говорила, Марина Александровна, Киприда среди муз.
Шервуд. Что же она сказала?
Грохольский. «Попросите, говорит, Василий Мельхиседекович». Как нарочно — этакое имя безобразное. «Попросите, говорит, нам лодки приготовить, мы на мельницу поедем».
Шервуд. Дурак!
Грохольский. Чего ты ругаешься? С тобой-то и того не говорили.
Шервуд. Зачем они сюда каждые две недели ездят?
Грохольский. Кто?
Шервуд. Командиры полков и младшие офицеры. Всегда одни и те же. Они вина не пьют, танцуют мало и всё говорят о чем-то, собравшись во флигеле.
Грохольский. Вот загадку нашел. Нынче мода такая, чтоб дамам понравиться. Все они пери да гурии. Донеси-ка генералу, сам приедет. Он до гурий-то охотник. Ну, пойду эту чортову пасеку искать. (Уходит и поет.)
У моей у милой глазки,
Словно ангельский букет.
Коли взглянешь без опаски —
На земле покою нет.
(Входит Степан.)
Степан. Ты их высокоблагородия не видал?
Шервуд. Ты? Как ты смеешь!
Степан. А ты что за генерал?
Шервуд. Не генерал, а чище тебя, хам.
Степан. Ну, ты, не кричи. Кричать-то и я умею. За своим делом гляди лучше. Нет хуже вас, с одного боку образованные. Мы-де в университете в передней стояли.
(Шервуд бросает инструменты и уходит.)
Марина(за сценой). Сюда, Мишель, к мельнице. Софья. Нас перевернет. Ради бога, возьмите у нее весло, Сергей Иванович! Да не наклоняй так лодку, Марина. Марина. Я хочу достать лилию.
М-м Лорэ. Марина! Марина!
Бестужев. Я не дам ей упасть, madame.
Софья. Наконец, берег. С тобой невозможно кататься!
(Входят: Сергей Муравьев, Бестужев, Марина, Софья и М-м Лорэ.)
Степан. Вам письмо, ваше высокоблагородие.
Сергей Муравьев. Хорошо. Не забудь принести сюда ящик. Мы все будем здесь.
Степан. Никак нет, не забуду.
(Степан уходит. Марина и Сергей Муравьев подходят к окну, в стороне от остальных.)
Марина. Осень. Золото на воде, а клены красные, как заря. Сергей Иванович, скоро?
Сергей Муравьев. Государь будет через две недели под Белой Церковью.
Марина. Одна минута, один шаг — и вся Россия станет на голову. И это будет все ваше, — победа, освобождение, а нам… мне страх, один страх. Как мы бедны, Сергей Иванович! Я буду только ждать и бояться, страшно бояться.
Сергей Муравьев. Такова участь невесты заговорщика: бояться и ждать.
Марина. А вы сами… вы…
(Входят: Стрешнев, Кузьмин, Аннет и др. гости. За ними крепостные музыканты.)
Стрешнев. Мы отстали… Но вечер так хорош.
Аннет. Здесь, значит, мелют, как это… кукурузу?
Бестужев. Кто пишет, Сережа?
Сергей Муравьев. Фон-Визин. Он не может быть сегодня.
Стрешнев. Поэты любят мельницы. Вы не находите, что в этой темноте много таинственности?
Аннет. Кажется, что здесь прячутся эльфы и сильфиды, чтоб ночью начать свой хоровод. Ах, давайте попробуем подражать этим созданьям.
Стрешнев. Хоровод? Прекрасно. Все эльфы пожелтеют от зависти.
Аннет. Будем, как эти… по-русски «простолюдины»? Да?
Марина (Сергею Муравьеву). Вы хотите ехать завтра?
Сергей Муравьев. Да, непременно.
Марина. Вы стали снова редко бывать у нас. Если б я… и Мишель попросили вас остаться?
Сергей Муравьев. Мне бы не хотелось в чем-нибудь отказать вам, но мой отпуск кончается на этой неделе.
Марина(подавая ему лилию). Возьмите.
Сергей Муравьев. Мне кажется, она должна принадлежать Мишелю.
Марина. Да? (Бросает лилию в реку и подходит к Аннет.) Хоровод? Возьмите и меня.
Софья(Муравьеву). Вы не хотите участвовать в сельских забавах?.
Сергей Муравьев. Нет, я не умею играть в «простолюдина». Ваши маки осыпаются.
Софья. На вашей перчатке лепестки, как кровь.
Сергей Муравьев. Кровь — долг каждого военного.
Софья. Ах, нет, бросьте их.
Сергей Муравьев. (Бросает горсть лепестков в окно.) Все бело попрежнему.
Марина(которая издали смотрит на них). Довольно, Хоровод не выходит. Лучше танцовать. Русскую! Я буду танцовать.
Аннет. Говорят, этот танец не лишен изящества. Государыня изволила смотреть.
Марина. Играйте же.
(Музыканты играют. Марина танцует, постепенно ускоряя темп.)
Аннет. Прелестно!
Бестужев. Марина, милая, дивная!
Кузьмин. Терпсихора!
Марина(музыкантам). Почему так медленно? Скорей!
Сергей Муравьев(тихо, когда Марина приближается к нему). Не надо больше, вы устали.
Марина. Нисколько. Я хочу.
Сергей Муравьев(подходит к Бестужеву). Миша, посмотри, она бледна. Попроси ее не танцовать больше.
Бестужев. Вы устанете, Марина. Становится холодно…
Марина. Нет, нет… Мишель, дайте мне руку.
Бестужев(подбегая к ней). Боже мой! Вы нездоровы? Что с вами, моя дорогая, милая муза? Пойдемте. Сядьте здесь.
Стрешнев. Что такое? Что с тобой?
Кузьмин. Вот скамья.
Аннет. Ничего, дорогая, все пройдет.
М-м Лоре. О, мой бог! Дитя мое.
Бестужев. Ну, что, Марина? Вам лучше? Да?
Марина. Да, да, не тревожьтесь. Кружилась много, вот и все. Не ждите меня, мы с Мишелем дойдем потихоньку.
Стрешнев. Дай посмотреть. Снова розовеешь — значит, ничего опасного. Все от неумеренности, madame, не так ли? Однако нас ждут. Пора в гостиную, господа. Я надеюсь на вас, Мишель.
(Все уходят, кроме Марины и Бестужева.)
Бестужев. Так ничего? Все прошло?
Марина. Ну, конечно… Мишель, скажите, вы очень меня любите?
Бестужев. Я? Вас? И вы спрашиваете? Я бы не умер, потеряв вас, нет, но я утратил бы все вдохновение, Марина. Революция, вы и Сережа — больше нет ничего!
Марина. А если б вам пришлось выбрать меня или его?
Бестужев. Почему? Разве вы его не любите?
Марина. Нет, я опять говорю глупости. Смотрите, как река тиха, Мишель. Иногда кажется, что можно пройти по ней, как по паркету. Вот и рыба плеснула — верно, щука. А от луны серебро сыплется.
Бестужев. От этого света вы белая, белая, как будто прозрачная.
Марина. Тогда вы должны видеть, что у меня в руке.
Бестужев. Покажите.
Марина(становится на обрубок.) Смотрите.
Бестужев. Что это за урод?
Марина. Жук. Как он шумно летит. Он опоздал умереть и потому такой тяжелый, как генерал Рот. Когда с ним танцуешь, кажется, что кружится башня.
Бестужев. Какой вы милый ангел! Чудный ангел! Я мог бы без конца смотреть на вас, умереть, глядя на вас. Теперь я спрошу, а вы меня любите? Я боюсь сказать — «очень», но немножко?
Марина(кладет руки ему на плечи). Вот так.
Бестужев. Марина! (Хочет поцеловать ее.)
Марина(быстро спрыгивает на пол). Нет, нет, Мишель. Будьте ко мне снисходительны. Я все огорчаю вас. Пойдемте домой. Хотите, я ни с кем, кроме вас, не буду танцовать или завтра не поеду к Волконским, потому что вы не едете?
Бестужев. Ваши жертвы слишком велики, чтоб я мог принять их, и, мне совестно, но они доставляют мне невыразимое удовольствие.
Марина. Тогда они ваши, мой добрый, хороший Мишель.
(Бестужев и Марина уходят. Входит Шервуд.)
Шервуд. Живут с приятностью. Плохо там слышно наверху, пожалуй, снаружи лучше. Так, здесь соберутся судьбы российские решать. А захочу, — и не будет ничего. И ножек беленьких никому не видать. А то возьму и подарю. Пожалуйте, ваше благородие, от вечного унтера дар.
(Шервуд уходит. Входят Сергей Муравьев и Пестель.)
Пестель. Вы говорите, Вадковский прислал вам Шервуда, — годится?
Сергей Муравьев. Слишком много говорит о благородстве, чтоб быть благородным. Я никак не мог преодолеть неприятного чувства при свидании с ним. А потом это презрение его к солдатам… Нет, не подходит. Он напоминает мне улитку. Скользит по руке влажный, чувствительный.
Пестель. Если человек очень любезен, то почти всегда надо ждать от него подлости. Я хотел поговорить с вами об избрании вас вторым членом Директории Тайного Союза. Вы понимаете, что странно мне быть единственным, когда вся военная сила в ваших руках.
Сергей Муравьев. Вы все равно останетесь единственным, Павел Иванович. Но это будет лучше. Мое избрание послужит противовесом вашему честолюбию, которого так боятся на Севере.