(Подходит к свече, читает.)
О, младость горькая и сень
Забытая могилы,
Златые кудри, словно день,
И голос, сердцу милый…
Чорт! Чорт! Почерк женский, и бумага надушена. Идиот. Дурак. Вот ей. Вот!
(Рвет записку. Слышатся шаги. Шервуд быстро подходит к скамье, на которой лежат инструменты. Входит Сергей Муравьев.)
Сергей Муравьев. Шервуд?.. Луной любуетесь, Иван Эдуардович?
Шервуд. Люблю натуру, г-н подполковник. Но нет, не луна, инструменты здесь, напилок понадобился и отвертка-с.
Сергей Муравьев(медленно). Жаль, я не встретил вас дорогой.
Шервуд. Я с пасеки шел, г-н подполковник. Старик просил крест починить. А инструменты все здесь. Никак не найду напилочка.
(Наклоняется над ящиком и ищет. Сергей Муравьев берет со стола свечу и, когда Шервуд оборачивается, быстро поднимает ее над его головой.)
Сергей Муравьев. Так напилок, Иван Эдуардович? Нашли?
Шервуд. Упал, верно, никак не найду. Темно здесь. Я лучше весь ящик возьму. При огне посмотрю. Луна служит Амуру, а не работе-с.
Сергей Муравьев. Лунный свет служит иногда делам очень темным, не правда ли? Вы никогда не ходили по крыше при луне? Тогда очень легко упасть.
Шервуд. Коварное светило, г-н подполковник, словно сердце человеческое — ослепляет ложным, так сказать, блеском.
Сергей Муравьев. Но ведь блеск можно сорвать, Шервуд, особенно дешевый. Как вы думаете? Кстати, я забыл здесь пистолет. Вы не видели его?
Шервуд. Пистолет? Вы забыли здесь, г-н подполковник? Сейчас поищу, поищу. Нет ли здесь, на окошечке. Не трудитесь, найду от сердечного к вам расположения.
Сергей Муравьев. Он здесь, благодарю вас. (Берет пистолет.) Он стоит философии, Шервуд, потому что всегда показывает человека, как он есть…
Шервуд. Материальное орудие-с…
Сергей Муравьев. Вы боитесь смерти?
Шервуд. Имея совесть столь отягченную, не совершив искупления…
Сергей Муравьев(поднимая пистолет). Зачем вам искупление, Шервуд? Ведь вы не верите. Там замазка, и больше ничего. К чему совесть замазке?.. Вы бледнеете? Почему?
Шервуд(кричит). Чего вы хотите, г-н подполковник? Нет, нет, нет! Не хочу. Я ваш раб. Не верю, но не хочу.
Сергей Муравьев. Вы нездоровы, Иван Эдуардович. Я пришлю к вам Грохольского. Чего вы боитесь? Бессмертия или смерти? А ведь она близко, всегда за спиной того, кто боится ее. Вы философ, Шервуд, и потому знаете, что она не отстает ни на шаг. Вы запомните это, не правда ли?
Шервуд. Да, да, все помню, помню…
Сергей Муравьев. Это хорошо, Шервуд. (Уходит.)
Шервуд. Помню, помню! (Кричит.) Ничего не забуду! И Луну не забуду. Он узнает, как Шервуд боится смерти, как визжит перед ним. Захочу — и свободы не будет в России, захочу — и царя спасу. Все пошлю к дьяволу, все к дьяволу! Пятьдесят миллионов в рабстве оставлю. Пятьдесят миллионов хамов!
Грузино. Дворец Аракчеева. Вечер. В канделябрах горят свечи.
Шервуд и Настасья.
Настасья. Скажи, голубчик, не таи. Не любят злодеи графа. Завидно, что у царя первый друг граф Аракчеев. Чует мое сердце — замышляют погубить его, ох, чует.
Шервуд. О том мне неизвестно, сударыня.
Настасья. Что со мной, горемычной, будет? Изведут хамки, накинутся. Им бы только воровать да графа обманывать, мужичью отродью. Ну, скажи.
Шервуд. Мои вести не для дам, сударыня. Их нежный слух оскорбить могут.
Настасья. Ишь ты. Я, чай, барыня? Точно барыня по любви моего благодетеля. Хамка, а барыни мне кланяются, хвостами вертят. Сама из сермяжников, вот и знаю мужичью злобу лютую. В землю закопаю, засеку, ничего не поделают лапотники. А все покою нет. Ходят люди, глядят, молчат. Ох, кабы воля им! Скажи мне, ты сведал многое. Убьют графа, сами псами побегут, рвать будут. Что молчишь?
Шервуд. У меня к его сиятельству дело, сударыня.
Настасья. А я-то иль и бояться не смею? Экий ты неуветливый. Бабы-то, знать, не баловали. Погляди-кось! Чай, не хуже барыни. Что в них! Водянистые, сквозь видно. Ишь, сам-то пригоженький, ангел ты мой. Хочешь, поцелую?
Шервуд. Благодарю вас, сударыня. Скромность — украшение женщины. Его сиятельство ждет.
Настасья. Ну, смотри, молодец. Спасенник! Честь-то вам, пока спасаете, а там — вот бог, вот порог, проваливайте.
(Настасья уходит. Входит Аракчеев.)
Аракчеев. А, ты здесь, голубчик! Хорошо ли отдохнул? Садись, садись, не стесняйся. Я человек простой. Да и как не оценить верность благодетелю моему, государю императору. Государь с отменным вниманием говорил о тебе. Поразила его сердце неблагодарность ехиднина. Отца, благодетеля, убить хотят, и кто же? Офицеры его армии. Злодейство, неслыханное со дней Адамовых.
Шервуд. Равенства хотят, крови жаждут. Все к истреблению назначены, кои не с ними. Имена-то большие, ваше сиятельство, против крови своей восстают. И больше всех он, Муравьев. В окровавленном безумии требует равенства и более всего — всеобщего ограбления. Случай только спас меня от гибели. Всюду он, он один! Жизни иной не имеет, как в подстрекательстве к бунту и обольщении простых умов обещанием свободы. Берегитесь, ваше сиятельство, и вам смерть уготована. Торопитесь, как бумагу эту, сожмите их и его, его! Вот они, все записаны.
Аракчеев. И про меня говорили? Слышал? Так и сказали: «убить пса старого»! Ну, при чем я тут? Делаю, что велено, а вся вина на мне. Но принимаю сие с радостью ради нашего ангела.
Шервуд. Не забыли, ваше сиятельство: первого наметили. Люди со взглядами высокими, потому и заставляют улиток ползать. Заставьте и их, ваше сиятельство, чтоб, как я.
Аракчеев. Кандалы им на ручки барские. Да, что я! Тут не я, а государь. Знаешь, что он мне сказал: «Я сам заронил стремление к вольности, сам в молодости якобинцем был». Да ведь то в молодости, а мы теперь старенькие. Я человек добрый, по слабости нервов, в сражениях не бывал. Отчего не пожалеть? Пожалею. Христианин простой, немудрствующий.
(Входит Настасья.)
Аракчеев. Ты что, Настенька?
Настасья. Как бы не застудили ножки, друг мой. Грелку принесла. На улице дождь. Ангел, мой, батюшка, нет моего терпения? Лушка мне корешок под подушку сунула, помнить изволите. Известь тварь хотела. Велела я ее собаками травить. Вот с тех пор Фомка, ее брат, что буфетчиком, так быком и глядит. А все потому, что я себя для вас не жалею. За то, что одна раба верная промеж диких коршунов.
Аракчеев. Прикажи высечь, Настенька. Да чтоб потом мне спину показал. Насквозь вижу их, обмануть рады. Иди с богом. Скажи отцу Фотию, пусть пожалует, и его превосходительство тоже.
(Настасья уходит.)
Аракчеев. Так список заговорщиков пожалуй, голубчик.
Шервуд. Вот они, ваше сиятельство.
Аракчеев. Все, говоришь, тут детки блудные? Голубчики, миленькие, головы-то неспокойные под топор. Были и нет были, да сплыли, и республики с вами и конституции. Все на местечке на прежнем останется. Все. Болел я тут недавно, тоска и серость такая, что сил нету. Привели мальчишку, а я его линеечкой по носу. Ударю — и покраснеет: а он плачет, бедненький. Только тем и спасался. Бьешь, и жалость эдакая приятная.
Шервуд. Вот и их так же, ваше сиятельство.
Аракчеев. К мечтаниям склонность имею по своей чувствительности. Однако напиши-ка мне донесеньице поподробнее, что да где слышал. Доволен будешь.
Шервуд. Одной награды жажду, ваше сиятельство: чтоб Муравьев страх узнал смертный, чтоб боль страха узнал, кричал бы, умирая, об одной минуте молил.
Аракчеев. Ну, в этом, голубчик, бог волен. Поезжай-ка назад, будь к Муравьеву да и другим поближе, поугождай. Слушай и запоминай, а потом мне донесеньице. Неудача хуже страха. Что страх? Тело убивают, а то душу убьешь.
Шервуд. Нет, чтоб он, как я, был…
Аракчеев. Делай, что говорю, а там видно будет.
(Входят: о. Фотий, Красовский и Настасья.)
Аракчеев. Что графинюшка пишет? Чай, по тебе скучает, отец?
О. Фотий. Дщерь о господе! Дура, но зато сердцем проста. Неразумным соблазн к праздноглаголанию, для спасенных сестра по благости духа святого.
Шервуд. Как это вы, отец, дерзаете столь неподходящее насчет ума высказывать?
О. Фотий. Сан мой есть дерзновение. Захочу — прокляну, захочу — помилую. Изжену плевелы из сада господня.
Аракчеев. Его за дерзновение барыни любят. Налей ему, Настенька, и этой голубице тоже.
Красовский. Благодарю, ваше сиятельство. (Тихо Настасье.) А мадерца есть, Настенька?
Настасья(тихо). Нету, ваше превосходительство. Скупенек граф, сами знаете.
О. Фотий. Мир подобен капищу сатанинскому. Оскудевая верою, полнится скверной и блудом. (Настасье.) Отойди.
Настасья. Что больно гневен, отец? Не грешнее я графинюшки.
О. Фотий. Басурманка! Сосуд дьявольский! Отлучу за хулу богомерзкую.
Шервуд. Что вы, ваше высокопреподобие!
Аракчеев. Уймись, отец, худо будет.
О. Фотий(Шервуду). А ты кто? И тебя прокляну, ни на что не погляжу. Кто позволил ей срамить отца духовного? Дам ответ токмо богу у престола его. Я судить поставлен и наказывать. Скорбя, наказую.
Аракчеев. Поди, Настенька, не гневи батюшку. Потерпи, пока надобно, а там как господь велит. (Настасья уходит.) Эх, отец, отец, все за малым гонишься, а большого не видишь. Скоро проклинать-то будет некого. Революцию затевают сыны духовные. Чай, отца-то вздернут первого.