— …Неправда!!! Врешь!!!
— Нету, голова. Не вру. Вот оно дело-то… какое!
Не верил, не хотел верить. А в сердце уж что-то сорвалось и задрожало непоправимой болью.
— Идем спросим!
— Куда?
— Вон Каратов стоит, видишь? Подпольщик ведь… идем… не может быть!..
Потащил покорного Ванька. Остановились, бледные и всклокоченные:
— Товарищ Каратов?!.
Взглянул, понял. Отвел глаза (были они тоже тусклые, как у Ванька).
— Да. Ильич? да…
А Варя не знала. Ничего не знала. Потому что у Олега — комнаты светлые, чистые, нарядные.
И незаметно, что на улице зима и холодно. И не слышно, что улицы застонали невиданным горем.
Но только Олег — не как всегда. Когда вошла привычно и свободно, без стука, — Олег повернулся лицом навстречу. И растерялся:
— А-а это, ты? Н-не ожидал… — Подумал и добавил: — …почему-то…
Сидели молча. И странно: не о чем было говорить. Потом Олег встал и нервно шагнул к Варе:
— Послушай, какие у вас несправедливости! И как всегда — неожиданно, как снег на голову.
— О чем ты говоришь?
Досадливо сломал папироску и швырнул прямо на ковер:
— Да вот слух передали. Чистку будто бы затевают. Вузов. Не дадут доучиться! Ведь это прежде всего оскорбление. Я на последнем курсе… столько трудов!.. — Указал на кучу газет: — Пересмотрел эту пачку последних. Как будто нет. Но слух, слух!
Подвинулся к Варе и неожиданно поцеловал в щеку.
Но от этого было неловко.
Спросил мягко и вкрадчиво:
— Ты… ведь комсомолка?
Стало почему-то жарко и стыдно:
— Да… только… кандидатка, недавно…
И вдруг синие глаза стали удивленные и чужие. Отодвинулся, встал, сказал, не глядя:
— Извини, я должен пойти… на минутку… то-есть… ты посиди, хорошо?
Ушел.
Сидела долго, тревожно перелистывая альбом с гравюрами.
Вышла мать Олега, вся белая и чужая;
— Извините, Олег не придет. — Подчеркнула брезгливо: — Он больше не придет. Мы ложимся спать. До-свиданья.
Шла домой, — жгло отвращение и боль. Улицы жутко молчали.
Вдруг захотелось заплакать, — громко, по-ребячьи. Стало трудно дышать. Кашлянула, — вышло, как нарочно.
Кто-то грузный и пьяный догнал сзади. Пошел рядом. Спросил странным голосом — как знакомую:
— Скажите, э-э… барышня? Здесь открыт ресторан, кажжется?
Не поняла. Взглянула просто и доверчиво. Сказала обыкновенно:
— Нет. Здесь — кооперативная столовая.
Мужчина досадливо крякнул и пошел быстро, неровными шагами. Оглянулся. Тогда кольнула обидная мысль:
— «Кашлянула, а он понял… он понял… О-о, какая гадость!..».
Отворила дверь Мокевна. Всматриваясь в тревожное лицо Вари, спросила тихо и необычно:
— Знашь, мотри уж?
— Чего? — вспыхнула пойманной птичкой.
— Ленин помер.
— Что? Что?!
— Даве Павлушка прибежал, аж трясется весь. Услыхала я — так в голову и ударило. Чулок сидела, вязала — так сколь петель спустила, старая!
За стенкой бурно ворочался Павлушка. Всхлипнул раз, по-ребячьи. Потом вдруг сердито закашлял.
Ночь шла тихая, черная, сдавленная тупым и страшно коротким словом:
— Умер.
Когда начканц Тихомиров вышел из дома, было без пяти минут девять.
Пошел медленным, солидным шагом. Знал, что ровно в девять будет в канцелярии.
Так было всегда.
Правда, вчера сказали, что умер Ленин. Но… занятия-то ведь будут?
А может быть, не будут?
Но ведь празднуют только по праздникам?
А сегодня — умер Ленин, и разве… праздник?
Начканц Тихомиров не понимал.
У подъезда остановил старый друг. Наклонился к уху острым и белесым лицом. Шепнул:
— Слышали?
— Ленин-то? Да…
— Дискуссиями своими в гроб загнали.
— Ну?!
— Да, да… А теперь и вовсе подерутся.
— Кто?!
— За власть, за власть подерутся. Ленин-то был один, а их теперь… о-о!..
— Ш-шш… до-свиданья…
Начканц Тихомиров пришел в канцелярию двадцать минут десятого! И вообще, в канцелярии сегодня непонятно. Варя пришла почему-то без галош. Забыла поздороваться. Тяжело села на стул и смотрит неподвижными сухими глазами исподлобья.
Вбегает, запыхавшись, начканц. Глаза, напроказившими мышками, по стенам:
Так и есть!.. И как это в голову не пришло?
Очки на лоб, и к счетоводу:
— Товарищ Петриков! Ведь портрета у нас нет!..
Счетовод испуганно вскакивает:
— Какого портрета-с?
— Ленина, голубчик, Ле-ни-на!.. Идите сейчас же… купите. За деньгами — ко мне.
У счетовода, в запавших глазах, — блестки радости:
— А сводку цифровую, как же-с? Можно не писать?
В дверях махнул рукой:
— Можно не писать!..
Когда счетовод умчался, хлопнув дверью, Варя тихо позвала:
— Валентина Ивановна!
Обернулось заплаканное лицо. Показалось Варе, что доброе оно и старенькое, как у мамы. К горлу подкатился клубок:
— Ах, Валентина Ивановна!
Упала на хромой столик, расплакалась. Слышала над собой ласковый голос:
— Будет вам… девочка, милая… Знаю, почему… плачете… не стоит… все они такие… мужчины-то… поверьте мне…
— Ох, нет, не то, Валентина Ивановна!.. И откуда вы знаете?… Ну, ладно — знаете… а я не о том… Ленин умер, а вы… нет, я… не поняли вы… уйдите, идет кто-то… не надо.
Павлушка проснулся рано. Стукнул в стенку:
— Варя!
Молчание.
— Варя!.. д-Варька!
Прислушался. Показалось странным молчание. Закутался в одеяло, пошел. В комнатушке никого нет. На двери, у ручки, прилеплена бумажка. Отодрал, развернул — письмо:
Павлушка!
Вот умер Ленин, а я сразу поняла: маленькая я и гадкая, совсем гадкая. Потому и не могу больше быть комсомолкой. Помнишь, ели конфекты. А я купила их на чужие деньги, на нехорошие. Между прочим, хорошо, если действительно чистка на Медфаке будет и с последнего курса тоже жалеть не надо.
Ну, словом, пусть меня вычеркнут. А я уехала далеко, к родне. Ты не думай, пожалуйста. Я, наверно, исправлюсь. Тогда опять поступлю. Тогда напишу тебе. Я много думала. Деньги за комнату у Мокевны, под подушкой.
Варя.
Внизу еще строчка:
А в канцелярии все врут, потому что на самом деле — белогвардейцы.
Прочел раз, другой. Нахмурился. Оглядел комнатушку: она была пуста.
Только в уголку стояла пара новых галош.
Н. Чертова
Артем ВеселыйВольница
Весна восемнадцатого. Первая наша весна. Кубань, Черноморье, Новороссийск, Ресефесерия. Пыл, ор, ярь, половодье — урывистая вода…
Всю дорогу разговоры в вагоне.
Об чем крики. Об чем споры. Все дела в одно кольцо своди: бей буржуев, бей, душа с них вон. Все наше. Голова мы. Когти мы. Беломордые? Што нам беломордые, — сила наша. Всех потопчем. Всех порвем. Простонародная революция: плач и стенанье, песни и слезы.
Навстречу, под Тоннельной два эшелона попались — урезный фронтовик, кровь родная. Стогне Днипр, стогне широкий. И все одного направления: жабнуть. Все машут винтовками и страшными голосами эрзерумских высот гукают:
— Долой Хвилимонова…
— Рви кадетню…
— Поиздили, попили… Теперичко мы поиздимо…
— Крой, товарищи…
— Капиталу нет пощады…
— Долой…
А Хвилимонов главковерх царизма по-на-Кубани. В чине свахи гад ползучий-войсковой, казачий круг с Радой спаривал. Но мы раз и навсегда против всей этой лавочки. И бои кругом рикотят — под Тимашевкой, Тихорецкой, Невинкой. Скрозь бои по всей Тамани, по-над-Кубанью, аж до самого Терека.
Диствительно долой генерала Покровского — дюже вредный генерал для крестьянского населения.
Ду-ду. Фьюрр…
— Березай, вылезай.
Новороссейский город. Станция Новороссейская.
— Где комендант?
— Ах, братишка, сурьезные дела…
— Фронтовики не подкачают — в один мент обделают дела в луччем виде…
— Эх, ваша благородия, держись, не вались… Фронтовик он…
— Где комендант? под девято ево ребро!
— Есть.
— Здравствуйте.
— Ваш мандат.
— Налицо.
Правильный мандат: станичник Максим Кужель, как делегат за оружием. А комендант, сучара, развалился в мяхкой кресле и языком ледве-ледве:
— Ни от меня зависит…
— Як так?
— Так.
— Да як же так?
— Эдак.
— Да який же ты и комендант, коли оружие немае… А ежели екстренное нападение контры?
— Ни от меня зависит…
— Га, чортов сынок!
Плюнул делегат через коменданта на стенку, давай в город срываться.
Совет рабочих, солдатских…
На лестницах народ, в залах народ — руки не пробьешь. С Черноморья мужики. Молдаване с Джубги, Дефановки, Сапсульской. Матросики шныряют туда-сюда: где бы горилочки похрамчить. Тут же неизвестный солдат серебряны тарелки продает.
Потолкался-потолкался Максим: ходов не найти, и пронял его такой-то ли аппетит, такой аппетит… Примостился на подоконнике, хлеба отломил и токо-токо за сало… глядь: дорогой товарищ Васька Галаган. Каже:
— Здорово, голубок.
— Та неужто ж ты живый остався?
— Э-э, меня ни берет ни дробь ни пуля…
— Ах, в бога господа мать, рад я ужасно.
И вышел тут экстренный разговор. Смеется Васька — откровенный друг… Подманил товарищей и давай рассказывать, как с Максимом в трубе ночевали, как вдвоем по телеграфу город кавказский взяли. Смеются матросы: щикатурка с потолка сыпится, советски шпалеры вянут — стружкой по стенам завиваются.
— А в Совет здешний всяка сволота понабилась: и большевики, и меньшевики, и кадеты, и эстервы… Оружья тебе, солдат, не достать.
— Як так?
— Да так.
— Да як же так?
— Да эдак.
— Що ж це такий за Совет, коли оружия для добрых людей не сготовил. А ежели экстренное нападение контры? Воны и вусом не моргне…
— Ни по назначенью попал.