— Куда?
За денежками на дредноут «Свободная Россия». Открыл Галаган сундучок кованый: керенки, николаевки, гривны, карбованцы, браслеты — все на свете. Подарил дружку бинокль Цейс на три фазы.
— Вот и портсигар бери… Ни сомневайся: портсигар семь каратов…
У делегата руки трясутся. Бинокль за пазуху сунул. Портсигар в кулак утопил. Подмигнул делегат Максим:
— За два оглядка куплено.
— Ни боже мой… Грабиловки никогда нигде на грош не сочинили. Все у мертвых отнято. Скажи, зачем мертвому портсигар в семь каратов?
Максиму, безусловно, крыть нечем. Пощупал бинокль за пазухой, оглянулся:
— Показал ба ты корабль мне, Вась… Эка махина…
— Можна.
Спускались в кочегарку. Васька сыпал:
— У нас на миноносце «Пронзительной» триста мест золота на палубе без охраны валяется, никто пальцем не трогает. А ты: грабиловка… Тут, браток, особый винт упора… Понимать надо.
— Золота?
— Триста мест золота из кеевских-харьковских сейфов… Мы, браток…
Черно. Угарно.
Топки жаром плескали, ревели ветрогонки. Забитые угольной пылью, задымленные кочегары в рукавицах без рубашек. Бегали, мотались. Ширяли ломами. Подламывали скипевшийся шлак. Из угольных ям на руках чугунные кадки подтаскивали. Сопел, ревел огонь в топках. Угольные лампочки еле дышали.
Максим утерся:
— Дюже жарко.
Падая на него, Васька кричал:
— Это што… Два котла пущены… Это што. Во когда все десять заведем… уууууууу… Жара восемьдесят. Ветрогонки стара система — тяга слабая: жара восемьдесят… Да ведь надо ни сидеть, платочком обмахиваться. Надо работать. Без отверту, без разгибу… Ни пот — кровь гонит с тебя…
— Жизня горьки слезы.
— Эх, в бога господа мать… Пять годиков я тут отчубучил. Теперь свет увидал. Али и теперь ни погулять? Первый праздник в жизни…
— Айда!
Прыгнули в ялик. В город поцарапали.
Город в огнях, в музыке. Кафе-рестораны — все за матросами. Черно от матросов.
Пьяно.
Пыльно.
Пляско.
Сплошной праздник.
Штатским вход воспрещен.
Горсад. Куплетисты. Цыганы. И кругом дешевка. Вдесятером за тыщу всю ночь с девочками, с музыкой, с вином. Не любил Васька деньги пересчитывать. А денег этих самых у него с полпуда. Пропивай — не пропьешь. Гуляй — не прогуляешь.
— Э-эх, братишки, в бога боженят…
— Нынче гуляй, завтра фронт.
— Иисус Христос проигрался в стос…
— Пей, все равно — флот пропал…
— Кто там бузит?
— Бей буржуев: деньги надо…
Наверх вы, товарищи, все по местам…
— Надоела вся борьба… Домой…
— Ни хочешь ли на мой?..
Врагу ни сдается наш гордый Варяг…
Пощады никто ни желааает…
— Братишки, в угодничков божьих, в апостолов мать… Сцена. Вальсняшка. Яблочко. Танец «Две киски».
— Дамочки, мамочки, бирюзовы васильки…
— Цыганка Аза, в рот тебя, в глаза…
— Рви рр-рр-рр ночки… Равняй деньки…
— Руби малину… Не хочешь ли чаю с черной самородиной?..
Хор цыганский:
Где болит? Чево болит?
Голова с похмелья.
Нынче пьем, завтра пьем,
Целая неделья…
Иэх, давай,
А ну, давай,
Пошевеливай, давай!
Иэх, даю,
Вот даю,
Пошевеливаю,
Даю,
Даю,
Даю,
Пошевеливаю.
Эх, даю,
Вот даю,
На, даю,
Бери, даю,
Расшевеливаю…
— Ой, резвы ноженьки, верти, верти верти…
Смоляные факелы пляшут. Пляшут матросы Рогачевского отряда. Обвешаны они бомбами, пулеметными кишками, пушками. Пахнет от них пылью, порохом, кровью: вчера только с фронта убежали. Погуляют день — другой и на извозчиках покатят обратно на позицию. Позиция под боком. Кругом бои. Кругом вода.
— Арра барра…
— Засобачивай…
— Ходи-ходи…
— Отдирай пятки…
Отречемся от старого ми-и-и-ра
Отряхнем ево прах с наших ног…
Наливался наливался китаеза на голодное-то брюхо, и вдруг хлынуло из него все обратно: мадера, шампанское и всевозможные закуски.
За столом Максим, Васька, Ильин, Суворов, жид — Абрашка — слесарь из дела, мадьяр Франц и опять же потрясенный китаеза. На привольном воздухе. Якорь глубины морской. Максим целует всех подряд, сморкается в рукав:
— Абрашка, дай свою черствую руку… И рассознательный жа у вас в депе пролетареят-ох… Абрашка, законный пролетареят из рабочава строю… глаза страшат — руки делают. Руки ни достанут — ребрами берите…
— Берем.
— Это так. Это по-нашему. Шутка ли в неделю два бронепоезда сгрохали… Под Батайском, под Кущевкой шибко они нам помогли… Вот как помогли, Абрашка… Вася, обороти внимание: в неделю два бронепоезда…
И Васька угощает китаезу, Максима, шкипера Ильина, Суворова, шестерку, Абрашку, в круговую:
— Пей, гуляй, бражка… Нонче наш праздник… Хозяин, даешь ужин из пятнадцати блюд… За все плачу… Есть ответ… А беломордых передушим до одного. Душа с них вон… Мы…
…На горе стоит ольха,
Под горою вишня.
Буржуй цыганку полюбил,
Она за матроса вышла.
Иэх, раз,
Еще раз,
Еще много,
Много раз…
— Больше жизни…
— Больше жару…
А ну, раз,
Еще раз,
Еще много,
Много раз.
А-ах раз,
Еще раз,
Еще сотню,
Тыщу раааааз…
Кажда башка весела. Кажда башка бубен.
Распалилось сердце Васькино. На стол влез ревом:
— Братишки… Слушай сюда-а-а…
И начался тут митинг с слезами, с музыкой.
Гра
Бра
Вра
Дра
Зра
С кровью
С мясом
С шерстью.
И ночью же прямо из города на вокзал добровольческий отряд. Васьки Галагана партизанский отряд в двести голов. Навалились на коменданта бесповоротно:
— Оружья… Вынь да выложь…
С пятого пути два вагона винтовок. Один Максиму достался. На крыши пульмановских ставили пулеметы. Грузили мешки с рисом, хлебом, сахаром. Китаеза работал, как чорт.
— Садииииись…
Длянь… Длянь… Длянь…
Ду-ду. уу…
Эшелон сорвался и, гремя буферами, раскачиваясь на стрелках, сразу пошел на-рысях.
Мотай. Крути. Винти.
Поезд мчится
Огоньки
Дальняя дорога…
Артем Веселый
ПО БОЛЬШАКАМ И ПРОСЕКАМ
А. КостеринРассказы о веселом мужицком попе
В селе Шлеп-Помет избы со смеху покривились, поджали животики, со смеху покатились с бугра в овраг. В овраге избенки со смеху нагадили вороха назьму. По оврагу летом гноится речушка Бакурка. Бакурка унесет по весне пахучие остатки веселого житьишка села Шлеп-Помет.
Надорвали животики веселые избенки, ветрянки размахались ручищами, хрустели каменными утробами, — вот-вот пойдут в пляс, сломают шапки угольчатые, стрелецкие.
Веселое житьишко на селе Шлеп-Помет, а все с того и началось…
Вышел Курын из избенки, разбросил овчинную, латаную-перелатанную шубенку по улице, по круглым лошадиным говяхам, смерзшим и звонким, как биллиардные шары, повернул Курын длинный, сизо-багровый нос на восток, закрестился, засморкался, растрепал на ветру бороденку и возопил:
— Г-го-осподи, господи, пропиваю остатнюю шубенку…
Поклонился всем четырем светам и помчался к Теще.
Теща — вдова пухлая, кудрявая. У Тещи бесперечь всегда народу до краев, потому самогон здесь лучший и дешевше не найти, — известно про то на всю волость. Теща — баба сноровистая, приголубит, спать уложит. Да что греха таить, — и угреет белым телом иного застудившегося путника.
И ту жаркую на морозе молитву Курына услышал Васька Смирнов. Занимал Васька Смирнов в Шлеп-Помет ответственный пост, — нес Васька все тяготы попа на селе, и с утра его нос всячески поворачивался на ветру, — не понесет ли откуда теплым духом самогонным. От былого его житьишка осталось одно звание, в карманах его засаленной рясы с поцелуями дегтя в карманах с добрую мужицкую мотню, свистал ветер. Церковная кружка давно не разговаривала потными медяками, — лишь ненужные мильёны напихивались старательно, и сухая длинная, как журавль колодезный, попадья использовала кружку под кормушку для поросенка. Душа Васьки жаждала и алкала, а услышав молитву жаркую Курына, услышав скорбное моление раба господня, душа Васьки взыграла веселием и упованием Прицепился Васька в мотню домотканную Курына и помчался за ним.
Улицы перед Васькой расступались, избенки поджали животики со смеху, в сощуренные глазки окон совались мужицкие бороды:
— Помчался Васька на охоту…
А было это старо, как старо было село Шлеп-Помет, веселое и пьяное, грибом приросшее у оврага со времен Петра. Гнали сюда на поселение чувашей, татар, костромичей, ярославцев, помешались, запутались, стали все православные, приход веселый, матерщинный, как и поп их — Васька Смирнов.
— Самый наш мужицкий поп, веселый поп, — пуп почесать да хохотать!
Докатился Васька до Тещи, повел носом туда-сюда, раздул ноздри и втиснулся в дверную пасть. Шибануло в нос кислой опарой, самогоном и махрой-самосадом.
В избенке вывертывал вензеля мужичонка, — не поймешь где ноги, где руки, где мотня, где голова, — но этот мужичонка — нестоящий внимания. А вот Курын. Курын уже булькал муть из бутыли, нос его, большой и сизый, клевал в стакан.
Васька присоседился рядышком, расправил бороду, помолчал. Курын повернул нос, — чуть попа не задел, — ощерился:
— Ты че, косматый чорт? не дам. Не лезь…
У Васьки бас, — загудел через бороду.
— Што-о лаешься, собачий сын?