Острый запах крови был привычен, — кровь стекала ручейками в канавку, мешалась с навозной жижей, текла в подворотню… Блудная собака, накрепко зажав между ногами облезший хвост, лакала из канавки и тихо ворчала от удовольствия и страха — вдруг отнимут?..
…У Мишки на руках — кровь. Сапоги в грязи. Он весел и торопит Еремея. Когда тот, неудачно ударив в первый раз, хочет добить животное, Конской бросает:
— Не надо… Следующую.
Совсем живая корова бьется, пытается удержаться на гнущихся ногах и кричит жутким голосом. Мишка с улыбкой смотрит, как ее валят на землю. Судорожно сведенная нога с желтыми копытами упирается Семке в живот… Он лениво отводит ее в сторону. Наполовину ободранная корова тихо стонет.
Мишке некогда. Он нетерпеливо смотрит на браслетку. Через полчаса надо ехать… Еремею же еще много дела… Как быть?.. Со злобой вспоминает Зину:
— И навязалась же мне эдакая, чтоб ее чорт…
Все-таки поднимается наверх. Зина стоит у окна, глядит на желтеющие березы вдоль линии, видит — вдаль уходят блестящие нитки рельс.
Выслушав мужа, Зина пугается, не знает, что ответить и заминается.
— Я… Я не могу. Я, Миша, боюсь. Я не могу, чтобы кровь…
— Ничего, ничего!
Зина упирается… Будто в кресле дантиста сидит: видит блестящий никель щипцов и в страхе лепечет что-то — только бы оттянуть ужасную минуту.
— Я, Миша, сейчас… Я только оденусь… Я боюсь, боюсь, боюсь…
Конской грубо хватает ее за плечи и злобно трясет.
— Ну-ну, сволочь?
Волосы рассыпаются по спине, стучат падающие шпильки… К станции подходит товарный, слышно, как протяжно здоровается с водокачкой паровоз… Не отдалишь последней минуты!..
Из ворот неслись предсмертные вопли. Собака, урча, отошла на несколько шагов, переводила дух. Прямо перед Зиной — на фоне коричневой тьмы — дергающиеся полутрупы, груда обрубленных ног. Стеклянные, мертвые глаза — в упор.
У Зины кружится голова. Красная лужа растет, обволакивает все небо… Разом обвисшее тело опускается вниз, на грязную землю…
Конской выходит из себя и заносит над Зиной грязный сапог.
…………………………………………………………………………………
С того дня жизнь стала невыносимой.
Мишка грозился:
— Уж я тебя обломаю! Напляшешься у меня!
А Зина, трепеща от ненависти, боялась Мишки, как огня. Как-то не выдержала — вся вылилась жалобой:
«…он бьет меня. Я боюсь. Я не могу его видеть. Я уйду, обязательно уйду!.. Мне некуда уйти, Лидочка…»
…Мишка, как камень твердый, сказал:
— Завтра с Семкой скотину в город погонишь. Понятно?
День начался белесым, совсем бескровным утром. С запада двигались тяжелые синие тучи, обволакивая дали серой сеткой дождя. Мишка, отвыкший было от безалаберного спанья, устал за ночь от неудобного мочального диванчика и неснятых сапог. Лохматый и хмурый, с помятым лицом — будто с похмелья — вылез он на крыльцо, поглядел на лужи и на серое небо. Поежился от сырого рассветного холода, зевнул… И пошел обратно. Ощупью нашел в темноте сеней знакомую дверь. Низ, все такой же, злил еще больше.
Феня спала за печкой, на топчане. Во сне — разметалась. Рваное ситцевое одеяло полезло вниз, открывало в разных местах грязный холст рубашки и детское обнаженное тело. Конской, подойдя к ней, чувствовал, как подступает к нему мутное и навязчивое желанье. Чтоб отделаться от него, крепко схватил голую Фенькину ногу. Непослушная рука дернулась дрожью. Язык не ворочался во рту. Феня вскочила, ничего не понимая, терла глаза, стыдливо тянула на себя одеяло и пищала:
— Пусти…
Мишкины глаза медленно тухли. Он отпустил горячую ладыжку:
— Дрыхнешь, чорт? А работать за тебя кто? Живо чтоб самовар!
Ввалился Семен, уже готовый в дорогу. В тупом лице стыла лень и безмыслие. Войдя, он машинально перекрестился на пустой угол. Вздохнул протяжно и громко, как корова.
— А я, Миша… эта… сапог бы переобуть.
Долго кряхтел, стаскивая сапожища. Поворачивал и перебирал неимоверно грязные портянки, сопел носом. Конской не обращал на него внимания. Когда поспел самовар, сам заварил чай. Налил стакан себе и Семке. Подумал немного и встал…
Зина уже проснулась, но все еще надеялась, что Мишка передумает. Ей было почему-то страшно. Вспоминались Семкины глаза… Страх мешался с обидой, с желанием, на зло Мишке, никуда не итти. Услыхав шаги по лестнице — зажмурила глаза, упрямо подумала: «Ни за что».
— Ну, ты, лодырь, вставай… Слышишь? Гнать пора.
Лодырь? Зина вскочила. Разве работы она боится? Если так — так на зло, на зло…
Быстро оделась. Не глядя на Мишку, сбежала вниз, на ходу втискиваясь в рукава девичьей еще, старенькой жакетки…
Семен шел сбоку, тяжелый, дубовый. Волочил за собой пастуший веревочный кнут. Стадо растянулось по дороге, чмокая в грязи копытами. Маленькая пестрая телушка несколько раз пыталась забежать в сторону. Семен, не меняя шага, с треском взвивал кнут, и телка, мотая головой, рысью возвращалась обратно.
Зина шла сзади. Синие густые тучи наползали все ближе. Медленно близилась серенькая туманная завеса и скоро покрыла Семку, стадо и Зину. Дождевые капельки были мелкие, надоедливые и неутомимые. Сначала бисером висели на волосах, на ворсинках жакета. Ветер набегал порывами, пригоршнями подхватывал воду, разбрасывал ее по сторонам, брызгал в лицо и несся дальше. Коровы насупились от мокроты, грустили. Еще громче чвакала под ногами раскисшая дорога. Бурая коровенка вздыхала протяжно и громко, как Семен.
Вперед подвигались очень медленно. Рыжие полосы убранной ржи сменялись некошеными яровыми, коричневыми кусками пашни; поля переходили в кочковатые низины, в еловые и осиновые перелески. В редких деревнях из окон безразлично-удивленно глядели чьи-то лица. Собаки остервенело бросались к рогатым мордам. Грязные улицы тянулись бесконечно, рябились лужами и глубокими рытвинами. За околицей вновь начинались поля.
К полудню дождь стих, источились утробы туч. Когда дошли до неширокой речушки с забавной кличкой «Сучок», которую нужно было переходить вброд, Семка первый раз заговорил, медленно, пережевывая слова.
— Залогу нужно дать… То-ись отдохнуть, говорю, надо.
Зина, насквозь вымокшая, устало опустилась на камень, невидящими глазами смотрела на грязные свои вконец испорченные румынки. Стадо разбрелось по берегу, нехотя нагибалось к траве. Семка разжигал грудок, ломал полусухие веточки, оттопыривая губы, раздувал слабенький огонек. Костер дымил.
Из грязной холщевой сумки Семка вытащил хлебную краюху, несколько грязных картофелин. Отломал кусок хлеба, протянул Зине. Та молча взяла, начала есть. Хлеб намок, как губка.
Невысоко над землей неслись тучи — большими грязными кусками; тут же, недалеко где-то, засияло глубокое синее пятно — солнце пролило несколько капель тепла. И снова мчались рваные куски туч — низко — вот-вот свалятся на-земь.
Зине было холодно, мокрое платье липло к телу. Она встала, зашла за куст и, приподняв подол, начала выжимать юбку. Семка проводил ее ленивым и тусклым взглядом… Дернулся… И замер: сквозь лиловые ольховые прутики виднелась круто согнутая спина, высокие ноги и, повыше чулка, розовая полоска кожи. Семка, захлебываясь, потянул носом воздух от полоски пахнуло теплом. Ничего не видя, кроме обнаженных Зининых ног, Семка вскочил, давя сапожищами хрупкие угли, прямо через костер вперед — туда, где тлело теплое, розовое, женское…
Со скрученной юбки текли бурые ручьи, сукно расходилось складками, к рукам липли шерстинки. Усталостью заныла спина… Зина выпрямилась. Потянулась. По спине стайкой пробежал озноб.
А Семка стоял сзади… Вместо обычной лени — дергался жадностью, смотрел не отрываясь. На руках торопливо шевелились пальцы… И когда юбка тяжело скользнула вниз, черным подолом погасив розовое тепло — Семка протянул руки вперед, скрюченными пальцами поймал небольшие Зинины груди и… вскрикнув, — рванулась Зина в сторону. Забилась в цепких лапах, еще ничего не поняв, в смертном животном страхе теряла силы…
Конской, как обычно, несся на дрожках, не разбирая дороги, по лужам, по кочкам — вперед. Из-под колес струилась жидкая грязь.
Подъезжая к Сучку, Мишка увидел раскинувшееся по луговине стадо, узнал. Резко стегнул по мокрому до плеска крупу и все быстрей и быстрей катился вниз, к реке, глазами отыскивая Семку и жену.
Вожжи разом — струной… Еще!.. Лошадь хмыкнув, села на задние ноги и стала… Все было-так понятно и неожиданно, что Мишка несколько секунд не трогался с места, выпучив глаза. Потом спрыгнул на песок, бросился вперед, поднял кнут и… стегал, стегал без конца… Семка, еле живой от напряженья, от неудачи и боли с ревом бросился вперед… Грязный ремень опоясал красную его, безумную рожу… Конец!
Семка собирал коров. Через щеку и подбородок — алая лента. Из разорванной губы — липкая кровь.
Зина лежала без сил, — черное пятно на белой отмели.
— А ты, шлюха? А?
Мишка стегал, стегал, стегал… Без конца… Потом взобрался на дрожки, рысью переехал реку, поднялся на горку — и пропал.
Ничего не понимая от боли и унижения — что это? как это? за что? — в усталости не чувствуя под собою дороги, грязной и чвакающей, Зина доплелась до Веселой. Зачем Веселая? Почему сюда? Почему не остаться там у реки на мокро-песчаной отмели, чтоб смотреть невидящими глазами на глину обрывчика, чтоб чувствовать остывающую медленно боль на исстеганном теле, чтоб… Почему нужно итти по дороге этой грязной, по лужам, полями и перелесками? Ведь на постели гадостной, на постели, белейше раскорячившейся в маленькой комнатке, покоя не найти. И нежный кафель лежанки — хорошо на лежанке, под себя ноги подобрав, в сумерки о прошлом пожалеть и в молодой своей грусти о будущем забывать, будто вовсе нет будущего — сейчас на что? И ничего не поймешь, все равно… Все равно никого не простишь, выхода себе не найдешь…
В подушку Зина глубоко вкопалась, вдыхает пыльный пуховый запах и слезами думает подушке про обиду рассказать, себе же на обиду свою пожаловаться. В голове пусто, рассыпались мысли по отмели, по дороге, по пикейной кроватной застели… Одна только мысленна крошечная волчком вертится: