— Сейчас — умереть!
В плаче дергается спина. Платье мокрое облепило Зину вплоть. Грязные ботинки на белом — рыжие глиняные пятна впечатали. А на полу, у кровати — Феня носом шмыгает, не зная, чем помочь, скулит тихонько, в жалости бабьей привычные, врожденные причитанья тянет, — тянет, ровно кота за хвост.
— И да чтой же теперь делать-то? Да чтой же ты, сердешная моя, плачи-ишь?
В дверь стучали тихонько: стоял за дверью прилизанный Птичкин, жадно слушал, согнутым пальцем деликатно и нежно постукивал о косяк… Птичкин тихенький, как вошь.
Феня услышала стук не сразу. Носом подобрала с лица слизь и слезы и втиснула промеж причитаний бабьих:
— Какого лешого стучишь тама? Лезай сюды…
Птичкин втиснулся в комнатку осторожно, губы облизнул, кашлянул тенором. Рука в кармане, между пальцами потными конвертик махонький: нужно его отдать.
— Да что вы, Зинаида Павловна? Да вы никак плачете?
Зина не слышит — глубоко в пуховую пыльную духоту врылась: сейчас вот умереть.
Птичкин конвертик между пальцами помял… Выпустил… Пускай в кармане лежит! Рукой осторожно плечо Зинино обхватил.
— Что это вы, Зинаида Павловна, плачете?
Зина сквозь слезы увидела — наклонился над ней тот — добрый, что утешает всегда… По-детски к нему потянулась, всхлипывая, слова сказать не может, только спина дергается.
— Не нужно, Зинаида Павловна. К чему, спрашивается это?
Сел, волосы сбитые тихонько гладит. А сам глазами жадными на Зину: мокрое платье липнет вплоть, будто вовсе нет платья.
— Не нужно, не нужно, Зинаида Павловна, не надо…
Зина к нему жмется, стала маленьким обиженным ребенком.
— Он… Он меня кну-том… А тот дру… другой, тот меня… бе… белье, белье разорвал… И все… та-ак… Василий Семеныч лезет. Целоваться все лезут… Да что я… им далась?.. За что я та-ка-а-ая… несчастная?.. Только вы, Дмитрий Митрофанович, не о… бижаете…
— Это ничего, Зинаида Павловна, это ничего, Зиночка. Вы успокойтесь… Я так люблю тебя, Зиночка. Я…
Зина слушает. Птичкин хороший. Он никогда к ней не лез, он не хватал ее в темноте, как Митин, за руки, не тискал. И сейчас рот. Говорит. Должно быть, хорошее что-нибудь говорит… Нужно слушать. Тогда хорошо будет… И ни о чем не думать. Главное — не думать.
— Мне, Дмитрий Митрофанович, тяжело… Как тяжело!.. В Москву бы… В Москве светло… Там люди… Там я не боюсь…
Птичкин легонько обнял Зину за плечи, Фене рукой машет — уходи. Феня — что ж — Феня всех привыкла слушаться! Встала себе с полу, по лицу грязь размазала и ушла…
Зинины мысли — по отмели, по перелескам, по рыжему ржаному жнитву. Голова пустая совсем, как коробка. И хорошо. Главное — не думать. Сидеть вот так: чтоб кто-то ласковый нежно по спине гладил, по груди, коленей горячих легко касался…
Кровавые губы тихонько к Зининым губам. Значит, так нужно… И сама чью-то шею руками обняла, к кому-то, мягкая и податливая, прижалась: не разберешь — не то женщина, не то дитя малое.
На обнаженных Зининых бедрах, кнутовые синие полосы. Все равно… До них ли теперь!
Главное — не думать…
Птичкин — довольный — встал, потянулся, пуговицы, какие нужно, не спеша, застегнул. И папироску было закуривать стал… а на него, прямо — взгляд темный, дна нет в глазах — и столько в нем недоуменья горького, столько боли нестынущей, столько звериного страха, что, тихонько назад пятясь, натыкаясь на стулья, влажной и липкой рукой папироску ломая, краской (быть может, стыда) заливаясь густо, пятился, пятился Птичкин — и за дверь. И вниз скорей…
В кармане конвертик маленький. И поди ж ты: не дает конвертик этот уйти. Нельзя через порог шагнуть. Так вот — нельзя, и баста: дна нет в глазах, — темный упрек, и последнего утешенья гибель, и боль, и…
— Вот… Зинаида Павловна, письмо… Вам письмо… Забыл отдать… Письмо…
Теперь можно итти. И бежать можно. Скорей!.. Там, на улице грязной, рябой от луж, глинисто-рыжей, там, в тонких сетях дождя путаясь, запрячет Птичкин в вороха своей бесстыдной душенки — взгляд бездонный и страшный, как смерть…
Конвертик желтый. Адрес на нем кривобокий и марок дешевеньких штук десять. Зина смотрела на него и головой покачивала: сама с собой разговаривала — что ли…
Сейчас — умереть…
Главное — не думать. Только письмо вот прочесть..
Вспыхнула огнем сердитая Лидкина строчка:
…Дура, ты, дура. Приезжай в Москву…………………………………………………………………………
………………………………………………………………………
— Жить!..
Борис Губер
Сочи — Москва.
Май — ноябрь 1924 г.
Владимир ВетровЛихоманка
Ты, деревня, ты, моя деревня.
— Стрелил я это в утку — убил. Плюхнулась она в озеро, и ветром ее несет-относит. Я за ней — да вот по сех, по-грудки, в воду ушел, тогда достал. А вода холоднущая! Вот — с солнозакатом с пашни приволокся к избушке — и пришла эта. Ломат-гнет-коверькат, глаза выколупыват. А тут высыпало, до того зудит, — цапатца зачал. Ах, ты, стерва! Стонал-стонал да давай материть… Наши приехали: с кем это Иван разговаривает? А я это с ей воюю. Разное лезло в голову, бредное. Лежу, ровно вот я на каменке; ноги, конешно, не ушли — свешиваютца. Приходят бабы мытца: «Экие ноги долгие. Лукерья, неси-ко топор — окоротить». Лукерья смахала за топором. А я думаю: ну вас к лешему — взял да и подобрал ноги-то, скорючил. Бабы смотреть, бабы шаритца: «И где это ноги — тут вот сичас были?». Ищут, а у меня сердце заходится: ну, как найдут! Лежал-лежал, как сорвусь да — из бани: только — ззззз!.. Две недели меня эдак тискало — иссох весь. Чем пособитца? Жана, конешно, к бабушке-Околесихе; «Бабынька, по-моги-и! Госьюшка приехала»… — «Нну-у? А мы ее мигом. Давай-ко, девка, квашеных кишок — помылья. Тряпицу в ём вымочить — высушить и тем зажечь — окурить мужика. Ежли не сдохнет — обязательно выздоровет: выкурим лихоманку». Мда-а. И вот давай они меня, запалили да давай меня кадить — прямо к носу. Я-а головой верчу-кручу: дым-от страмной-душной — а они все к носу да к носу. О-ой, душа уходит!
«Да што жа вы это, так вашу перетак-так-так, в веру-бога»? Так и закатилось сердце, обмер я… Ну, а после того очухался — бросила лихоманка, ушла: не терпит такого пропащего запаху… …Деревня. А от деревни одна дорога: колеистая, угробистая, мокрая. (Была и другая — Мишка Царев перепахал, кавыкой-травой засеял). По ней, по бокам-сторонам: колки, замотанные в паутину, болота — как варево тухлое с жирком, мочежинки, корчажинки; густобровые (в осоке, в камышах — глазища), с топким, буро-горелым дном-жижой — озера-озерки; через нее, впоперек, речка Чувиль, которая только веснами бывает да в ливни, а летом пересыхает. Весной (когда снега растопятся) придет — не увидишь, мост через Чувиль смахнет и ляжет — Распутица. Чисто баба — сырая, пухлая, светлоокая, широкогрудая. Солнышко ее гладит-пьет, земля ее пьет-целует взасос. Разляжется, очи в небо упрет. Над ней облака — как думы, над ней и думы — как облака: плывут кучеряво-нежно-русяные — девичьи; от края до края одноцветно-плодовитые — бабьи слезят; синие-синё-ссиза-грозово-тяжкие — мужичьи клубятся. Разляжется Распутица, рученьки забросит, — и нет тебе ни проходу, ни проезду. Ветер, уцепившись за крайние кусты, дует-раздувает, рябит-сушит. А ей — хоть бы что: отлежит свое, тогда уйдет, тогда езда настает…
— А я тебе доскажу, сынок. Как удет она, на ее место лихоманки сядут — двенадцать дев. Первая — рвотная; вторая — руки-ноги отымает — Судорога; третья — память-ум затемняет; четвертая — та по костям ходит — Костоломка; пятая — пухлая: опухает все, и лицо становится, как воск; шестая — кровососная, кровью исходит, кровь в нос изводит; семая — Краснуха, красноту наводит, портит-пятнает тело — Рожа; восьмая — Крапивница, сыпью рассыпается, зудом ест; девятая — желтая, все желтит и нутро выжигает; десятая — голос-волос отбирает, ко гробу приближает; одиннадцатая — буйная, Победительница (нет от ее спасенья!); двенадцатая — Гробокопательница, сама Марья Иродовна, царевна бесстыжая.
— А враки это все, бабушка: все, как есть, враки. Лихоманка — вовсе ее не видать, никто ее не видывал простым глазом. Ученые только в микроскоп смотрят-разглядывают, в такое стеклышко, которое увеличивает в тысячу раз: а под ним — червячки — загогулинки этакие копошатся. А так — нет. Конешно, особенно в мозглые вечера-утра, подымается там такое — бельма выпучивает и пузыри пузырит, будто урчит зло. Ну это просто — туман мозжит, а пузырят газы от гниения трав и кореньев.
— И што ты, милай, што ты! А ты мне не сказывай, не размазывай. У Лихоманки у той — глазища карие, с рыжим блеском, а космы с проседью. Никто не видал, а старики розъясняют: зимами она по избам, по углам лютует, а в подталь на тепло вылазит. Усядется это она там, у Чувиля на болотах; в сарафан-изумруд разрядится, шелковьем-камышом шумит-шелестит; в косы-волосы цветки вплетает — желтые-глазастые; в незабудки незабвенные убирает грудь. Взглядки ее — ножи, руки-крюки да кряжи: так всех и зацепляет-прихватывает. А голос-воп — писклявый-зудящай-тонкай, как паутина: пи-ии-иии! И треплет раз в день: либо с утра до полдня, либо с полдня на закат сонца. И много от ее средствов, и все недействительны. А первое средство: коровий зад обмыть и теми ополосками умываться — и не раз, и не два, а месяц. А второе средство: лошадь-падину в колках надти; и взять кость от задней ноги — ту, что потолще да поувесистей — в зубы и с ней взад-пятки в поселок спятитца. Не гляди што будут изгалятца-насмехатца-травить: «Усь, Дамка! Уссь!». А ты иди себе да иди до самого дому молча. А третье средство (мужикам помогает больше): ссец настоять — мужику испить дать. Ну, токо тут исподтиху надо: а то как сдогадается мужик, кулаком начнет поить — захлебаешься! А четверто средство — лихоманку топить. На то надо лошадь запречь в телегу, бочку пустую на телегу постановить, бабу за бочку посадить, задом к лошади и чтобы ноги свешала. После круг церквы ровненько так объехать и с гиком-свистом на озеро. Лихоманка конешно, тут же следом. Ан, либо утопнет в озере, либо след потеряет в воде. А пятое средство на разный пол — мужиками бабам: помылье жженое в тряпке нюхать. Ничто, што удушает — не помрет, так здоров будет. А шестое средство — для девок и молодух: на зорьке, на утренней, покуда ишо туманно-морошно, за село, за поскотину вытти, разлетца до-нага да бегать, как кабарга́, по лужа