Егор мигает, глазами хлопает: Егору и крыть нечем. И весело-то ему, перво-на-перво, что деньги со своего дома тут же, никуда не девались; и стыдно-то ему, совестно Матрены-жены до красных глаз. Крякнул он, встал, облапил жену за плечи, повернул:
— Матреш-Матреш… до того ты у меня хорошо-умна, цены тебе нет. В жись ни на кого не променяю!
А та, как изба — уютная-широкая-натопленная, — глянула (все к печке да к печке — сама пламя), ласково толканула:
— Ладно уж… лешай… Ешь блины-те…
Грушу потом увидал Егор Матвеич, уздой погрозил:
— Я те, гальян окаянная!.. — и сам засмеялся.
………………………………………………………………………………………
Так вот какая это, Тимофевна, лихоманка? От тех, других, фельдшера вылечивают — хиной, уколами, прочим там… А от этой — Матренино, по твоему счету, седьмое средство.
— Тебе бы все смешки да хаханьки. А я — вот, как на духу: семое — это молитва. Ходил это святой Пимон по земле. И попадают ему навстречу двенадцать дев — двенадцать королев, двенадцать дочерей Иродиады: за грехи матери (за Ивана-предтечу) примают страды. Косматые они, волосатые, бескрёсые, беспоясые, безрубашные… Спрашивает их Пимон святой: «Куда вы, двенадцать дев?» — «А мы в мир идем: мир морить, тело знобить, силу вытягать, алую кровь выпивать, тело земле предавать». Вот рассердился-распалился Пимон святой. Стояли тут во поле чистый три вербы душистые — все в цвету. Подошел к ним Пимон святой, зачал вицы липовые рвать-щипать да двенадцать дев хлестом-хлестать. Завыли те, повалились, Пимону святому возмолились: «Пимон святой, не хлещи нас, нам твои хлёски не в вынос. Мы без вины виноваты за свою кровопивицу-матерь, нам за ее страдать — людей пытать. А кто будет эту молитву знать, к тому в дом не зайдем: три раза аминь-аминь-аминь, в дом не зайдем; трижды аминь-аминь-аминь, — в дом не зайдем».
— А скажи-ка ты мне, бабушка древня, объясни, Тимофевна: как же вот ты ведь знала — а лихоманка трепала. А тут как-то встретил я тебя у угла, — помнишь, ты от фельдшера шла…
Владимир Ветров
Стихи
Борис КовыневРозовый лоток
Тебя не мучит одиночество, —
С тобою бродит гул и гром.
Ты вместо имени и отчества
Одела шапку: «Моссельпром».
До ночи бродишь грязью липкою
С тяжелой кладью папирос
И отвечаешь всем улыбкою
На грубо кинутый вопрос.
Но я заметил: вдаль туманами
Сползают улиц голоса,
Когда в бульвары океанами
Ты льешь вечерние глаза.
На том углу, где ноги, шаркая,
Несут червонных главарей,
Дымлю и я твоей цыгаркою
В разлив зеленых фонарей!
На те ж панели ставлю ноги я
Навстречу бешеной толпе.
И, как нередкие и многие,
Мечтаю нынче о тебе.
Ушла, ушла такая звонкая
И унесла плакаты грез.
А мне осталась струйка тонкая
Твоих пахучих папирос.
Но я хочу сегодня лучшего.
Волнует кровь живая прыть.
Ах разреши от сердца жгучего
В тени бульваров прикурить.
А чуть румяной позолотою
Зардеет утренний восток,
Не буду помнить за работою
Глаза и розовый лоток.
Борис Ковынев
Николай ПолетаевРабы
Утро было синее и рыжее.
Пестрый ветер прядал по кустам.
Черные рабы рубили дерево,
Дерево рубили для креста.
Дерево тяжелое, столетнее,
Пятерых пригнуло до земли.
Черные рабы срубили дерево,
Черные рабы его несли.
Не дойдя до самого до города,
Отдохнуть задумали рабы,
Сели на тяжелое на дерево,
Черные расправили горбы.
Посмотрели, а над ними синий,
Страшно непохожий на людей,
Медленно качается на дереве,
Рыжий, криворожий иудей.
Черные рабы неразговорчивы,
Черные рабы опять пошли.
Дерево тяжелое, столетнее,
Пятерых пригнуло до земли.
Только самый старый да исхлестанный
После думал, думал много дней:
«Хорошо, когда тебя повесят,
Самому повеситься трудней».
Н. Полетаев
Н. КауричевДжек Лондон
Огромный мир — владенье не твое ли, —
Так заповедал бог его отцов.
И вот всю жизнь не оторвать от воли,
Как языка не оторвать от слов.
Хмельная кровь столетней бродит брагой.
И те пути, что город проложил,
Беспутному разбойному бродяге
По-древнему волнующе-свежи.
Цветет степей раскинутая скатерть,
Сухих песков струится желтый шелк.
Авантюрист и золотоискатель
В пустыне первый из людей прошел
Кто с неизменным одичалым другом,
От вечности и холода седым,
Под мертвой ночью, за полярным кругом,
Втоптал в снега тяжелые следы.
И по морям, от сонного Китая
До вечных льдов, ветрам наперекор,
Годами долгими на корабле скитаясь,
Еще неведомых искал материков.
Веков и верст в крови глухое пьянство
Через моря за синевой лесов,
Встают пути полузабытых странствий
И на путях — тысячелетний зов.
Н. Кауричев
Василий НаседкинИз вагона
Мчится поезд…
Пробегают поля и леса.
Над лесным и степным покоем
Словно лисьи меха висят.
Осень…
Были тысячи точно такие.
Желтой краской подернуто все.
Но никак не отдерну руки я
От того, что, лаская, сосет…
Деревушка от полустанка
Тихим полем отделена.
На пологом холму ветрянка,
И как машет смешно она!
Снова поле — высоко и пусто.
Отзвенели давно голоса.
Льется с неба немая усталь
На поля, на леса.
По промерзшей корявой дороге,
Словно вылитой из свинца,
Бьются чьи-то простые дроги,
Не различить лица.
Поезд мчится…
И дроги ближе
Ветер.
Грива…
И сам гнедой.
И на дрогах у насыпи вижу
Зипунишко и шлем со звездой.
И не странно,
Что радостью было:
Ведь по-разному можно жить.
Проезжал по полям унылым
Красноармеец-мужик.
Я подумал тогда: «Наверно,
Повстречавшийся — отпускной.
Это он в двадцать первом
Был в атаках всегда со мной
За туманною Березиной»…
Тихий свет от зари вечерней
Розоватой висел стеной.
В. Наседкин
Георг БороздинИз поэмы «Остап Нагайка»
Под копыта ложится ковыль,
Под копыта коней горбоносых,
От копыт поднимается пыль, —
Лошадей и людей заносит.
Качаются всадники в седлах,
Над головами кумач высоко,
На прощанье им машут ветлы,
Перешоптываясь с осокой.
Взоры сухие, колкие,
Каждый взгляд тяжелее кремня,
Ведь недаром, склонившись к холке,
Бьет нагайкой Остап коня.
Пляшет дончак вороной,
Высоко вьет орел круги.
Эх, казак, не вернешься домой,
Не вернутся другие.
Ты покинул родные загоны,
Кто же скажет тебе «вернись»?
А те, кто носит погоны,
В погоню давно собрались.
Звон копыт на дороге звонче.
Лучше буйную голову снять,
Чем от стаи свирепых гончих
В обгорелых прятаться пнях.
Загорелые лица потны,
Виснет стон журавлиной стайки,
Ведет краснозвездную сотню
Бесшабашный Остап Нагайка.
Георг Бороздин.
Михаил СкуратовАнгара
Не о тебе ль в забытые столетья
Гудела ввысь воловья тетива?
Ну, а теперь не каторжные дети
Тебе споют кандальные слова.
Да где еще зеленая колдунья,
Такая же, как ведьма-Ангара,
У берега расчешет в полнолунье
Змеистых кос руно на шиверах?
На дне ее сосчитаны все камни.
Прозрачней дня гремучая вода.
По ней прошла во мраке стародавнем
Скуластая и пегая орда.
Ах, почему ты, каменный мой пояс,
Морщинистый и сказочный Урал,
Пустил в тайгу, как сказывала повесть,
Казачий сброд на ловлю осетра?
У Ангары справляли новоселье.
Дивились враз невиданной реке.
И в дар несли ей пушечное зелье
И кабалу в московском ярлыке!
Такой воды, — студеной и кусачей,
Острее льда, не видели они…
За кровь бурят река сдавала сдачи
Порогами подводной западни!
Но по тебе ль, ангарское приволье,
Моя взошла таежная тоска.
И кто меня напевами неволит
Твои леса любимые ласкать?
Михаил Скуратов
Анатолий ДьяконовАндрюшка Сатана
Не леса там были, а жуть одна. Скачала — низкорослые перелески на которых зайчиха-мать зорко сторожила своих пугливо играющих детенышей, да дятлы тукали носами по буроватой коре сосняка. Потом дорога упиралась в стену деревьев. Потом ползли неведомыми извивами змеи-тропинки, по которым хитрюга-лисица пробегала напиться к ручью. А потом ни проезда, ни прохода, ни пролазу. Даже ветер мог только шнырять среди верхушек угрюмых сосен, а в глубь их попадали лишь свежие дождевые