— Семь… Мокея-то не пиши, он кулак!
— Я и так не записал. Прощайте покуда!
— Прощай, Данил Митрич… Мы уж по силе возможности…
— Ладно, ладно…
Председатель ушел, а мужики еще долго обсуждали это дело у Кирьяковой избы, пока бабы не подоили коров и не позвали мужиков ужинать.
Дядя Кирьяк жил вдвоем со слепой женой. Хозяйство у него было плохое, едва ли не хуже всех: плетень на дворе повалился, сам двор зарос густой травой.
Единственная скотина — лошадь — была стара, костлява, капризна в работе и славилась по всей деревне своей блудливостью.
Дяде Кирьяку часто приходилось выслушивать жалобы на свою лошадь от односельчан и даже от мужиков соседних деревень.
То она перемахнула через забор и потравила овсы, то, залезши в сад к дяде Аркаше, поломала яблони и разрушила какой-то сложный механизм, изобретенный хозяином, то, влезши мордой в открытое окно, сожрала у бабы стоявшие на подоконнике герани.
Дядя Кирьяк хладнокровно выслушивал жалобы мужиков, потом шел в конюшню к виновнице преступлений и, глядя на ее костлявую фигуру, длинную горбоносую морду, говорил:
— У-у… гада! Опять набедокурила, окаянная! Воровка чортова, одер, навязалась на мою шею!
И замахивался на нее кулаком. Лошадь испуганно дергала головой кверху. Сплюнув на пол, дядя Кирьяк запирал дверь конюшни на засов.
— Сиди не жрамши за это!..
Потом, почесывая большим пальцем левой руки спину меж лопаток, он долго стоял на дворе, глядя на небо.
Лошадь, высунув голову в окно, прорезанное в стене конюшни, внимательно наблюдала за ним.
Погрозив ей еще раз кулаком, дядя Кирьяк поднимался по скрипучему крылечку домой.
Окладные листы на налог прислали поздно осенью, а до деревни Танюхино они дошли только к зиме.
Когда мужикам об'явили о том, что нетрудовой элемент, т. е. паразиты и кулаки, платят налог в тройном размере, они сначала ничего не поняли и, поворачивая в руках бумажки с желтыми разводами, глядели то на них, то друг на друга.
— Ах, ты, мать твою… вот влетели! — вдруг словно очнувшись, сказал Сергей кузнец.
— Председатель виноват… Не об'яснил толком, а записал! «Паразиты, паразиты», а что паразиты, сам не знает. Из-за него и кутерьма-то вся идет!
Так, размахивая руками, закричал дядя Кирьяк, сдвинул свой драный малахай на затылок.
— А ведь как никак, а столько платить мы все равно не можем.
— Пойдем к председателю! Что, мол, ты, рази тебя горой, наделал! В какие паразиты ты нас записал?
— Холера тот проклятой, кто и выдумал-то эдакое слово, — пробормотал Гришага, закладывая свой лист в карман.
Когда все тесной гурьбой шли к председателю, в другое село по белой зимней дороге, утыканной еловыми вехами, дядя Кирьяк шел с Аркашей впереди всех и что-то горячо об'яснял ему, размахивая руками.
Аркаша длинный и высокий, в высокой же шапке, похожей на сахарную голову, шел крупными шагами рядом, иногда спокойно произнося:
— Ну да!.. Конешно… Оно так и есть…
Сзади всех, подпираясь на палочку, плелся старик Пахом. Уже начинало темнеть, когда мужики добрались до той деревни, где жил председатель. В окнах его избы горел огонь, а сам он с секретарем сельсовета, маленьким черненьким человечком, сыном дьячка, склонившись над столом, считал на счетах и писал какие-то бесконечные цифры на разграфленных листах.
— Упарились, чать? Подьте ужинать! — вытирая руки о подол, сказала жена председателя.
— Да, надо передышку сделать, — расправляя спину, сказал председатель.
Когда он только что хотел вместе с секретарем приняться за щи, дверь в избу отворилась и в нее ввалилась целая толпа. Первым вошел дядя Кирьяк.
— Ты что же это с нами сделал, Данил Митрич? — спросил он у председателя, махнув шапкой на озабоченные лица остальных мужиков.
— А что? — спокойно ответил председатель.
— С нас теперь дерут вот три шкуры… Налог такой наложили, что самих-то нас продать — не окупишься…
— Да-а… Тут ошибочка маленькая вышла. Пришел этто чиркуляр, ну а я, как председатель сельсовета, всемерно… должен… вообще…
Председатель замялся, наморщил лоб и, не досказав, махнул несколько раз рукой.
— Что же ты, рази тебя горой, не об'яснивши толком, записал-то нас всех? — сердито крикнул кузнец Сергей.
— Да вы сами напросились…
— А мы почем знали!
— А я должен все знать по-вашему? Раз он председатель, так и вали все на него… Нашли китайского святого… Бестолочи…
— Погодь, не ругайся! — сказал дядя Кирьяк.
— Ты скажи, что нам теперь делать-то?
— Я ничего вам сказать не могу, поезжайте в уезд, просите… А мое дело маленькое… И дернул вас чорт записаться всех! Сказали бы, что никого в деревне паразитов нет, и обошлось бы все дело тихо и мирно…
— Мы думали, значит, коли запишемся-то, так насчет собраниев послабка выйдет… А оно вишь как дело-то загнулось!.. — глядя в потолок, сказал Гришага.
— Думали насчет вспомоществования что… — вздохнув, сказал и старик Пахом.
Дядя Кирьяк с малахаем в одной руке, долго задумавшись, смотрел себе под ноги, на кошку, выгибавшую спину у его подшитых толстой стелькой валенок, а потом, словно очнувшись, спросил:
— Так в уезд?
— В уезд. Здесь ничего не сделаешь, — ответил председатель, принимаясь вместе с молчаливым секретарем за щи.
Мужики потоптались еще некоторое время, повздыхали, пока дядя Кирьяк не сказал:
— Ну, пойдемте… Делать нечего…
У крыльца все еще долго стояли и говорили. Потом единогласно выбрали дядю Кирьяка, как грамотея, ходоком в уезд.
Когда мужики шли от председателя домой, дядя Кирьяк возмущался происшедшей историей больше всех, картинно описывая, как он выхлопочет в уезде все, что им нужно, и как нагорит за эдакие штуки ихнему председателю.
— Не знает ни черта, а в председатели пролез!
— Сами выбрали…
— Кто его выбирал? Один Костька коммунист из Гордеевки орал прытче всех…
— Из-за этого вот Костьки и на собрания-то ходить не хочется, хошь голосуй, хоть нет, все равно они с Мишкой красноармейцем по своему списку проведут.
— В уезде-то будешь, так и их, сукиных детей, притяни! Завыбирали, мол, они нас тут в доску! От собраниев да заседаниев — податься некуда…
— Уж я там всех пропеку, будьте благонадежны! — сказал дядя Кирьяк, возбужденно блестя глазами.
Дома дядя Кирьяк долго не мог успокоиться, все рассказывал жене свои планы предстоящей поездки. Она, сидя у печки с куделью на гребне — пряла и, слушая дядю Кирьяка, покачивала головой и мигала темными впадинами слепых глаз.
На следующий день завернул сильнейший мороз, окна покрылись толстым слоем льда, деревья заиндевели и стояли совсем белые.
Колючий мороз в неподвижном, тихом воздухе больно щипал щеки, нос и уши, а самый воздух сделался густым, как вода, так что даже дышать трудно было.
— Ну и холодок! — переступая ногами по полу, сказал озябший Микеша, забежавший утром наведаться к дяде Кирьяку.
Дядя Кирьяк, сидя на печи и почесывая спину, посмотрел на окно, потом на Микешу.
— Холодно?
— Чего там… Галки на лету дохнут!
— Вот так ай-яй! — покачал головой дядя Кирьяк.
— Поедешь? — спросил Микеша.
— Да — надо… Только без тулупу-то ведь нельзя.
— Замерзнешь… — утвердительно кивнул головой Микеша.
— А у меня его нет!
— Попроси у кого-нибудь.
— Попросить можно, только у кого? У тебя нет, у Сереги нет, у Гришаги тоже… У Пахома и спрашивать нечего…
— У Мокея есть… — робко сказал Микеша.
— Что ты, что ты! Рази он даст! Удавится…
— Да, это верно…
— В Гордеевку придется итти… Э-эх! — зевнул дядя Кирьяк.
Вместе с белым клубом пара ввалился в избу Гришага.
— Ну и мороз! Здравствуйте!
— Поедешь? — спросил он у дяди Кирьяка.
Дядя Кирьяк уныло опять посмотрел на окно, потом на Гришагу.
— Тулупа у меня нет…
— Попросить можно, это не беда!..
— Дай-ка мне газетки, дядя Кирьяк, — курить смерть охота!
Все трое, свернув козьи ножки, задымили на всю избу.
— Что-то остальные не идут?
— Придут… Прошение писать ведь надо.
И, действительно, скоро пришли и остальные. Дядя Кирьяк с неохотой слез с печи, достал из-под божницы пузырек с чернилами и ручку. Развернул лист бумаги, поплевал на перо и вытер его об волосы. Увидев, что он готов, мужики подсели ближе к столу.
— Теперь, значит, пиши… Что, мол, так и эдак…
— Я и сам знаю, — сердито оборвал дядя Кирьяк Гришагу.
Мужики замолчали. Среди общей тишины было только слышно скрипенье пера да попискивание Аркашиной трубочки.
Когда бумага была написана и прочтена, все облегченно вздохнули, утирая вспотевшие лбы.
— Здорово накатал! — похлопал дядю Кирьяка по плечу Сергей кузнец.
— Где бы мне тулуп вот достать?
— Это не беспокойся, достанем!
Долго еще потом сидели мужики у дяди Кирьяка, пока не стемнело.
Все эти дни мороз не ослабевал. Тулупа все дядя Кирьяк достать не мог. Так и потекли дни за днями. Соседи, ходившие к дяде Кирьяку, сначала довольно часто, стали ходить все реже и реже. Иногда, встретив его где-нибудь на улице, спрашивали:
— А что, дядя Кирьяк, скоро поедешь?
Дядя Кирьяк останавливался, смотрел на спрашивающего, потом на небо и отвечал:
— Вот потеплеется маленько, что ли… Кабы тулуп был…
Наконец, потеплело, мороз смягчился, все опять стали наведываться к дяде Кирьяку.
Однажды он об'явил соседям, что завтра едет. Утром, снарядившись из дому, он сунул в карман полушубка свернутое трубкой прошение и пару лепешек.
В конюшне, когда он возился со сбруей, лошадь учуяла запах с'едобного, исходивший из его кармана. Потянувшись мордой, она вытащила бумагу, пропахнувшую лепешками и принялась жевать ее. Когда на двор пришли мужики, дядя Кирьяк искал чересседельник, который, как на зло, провалился куда-то.
— А ведь тебя эта коняга до городу-то не довезет! — сказал Серега, глядя на лошадь.