Кончился второй круг.
Моринэ сел и взглянул на мисс Уольтерс.
Она плакала. На прекрасных глазах мисс стояли крупные слезы.
Удар гонга, и Моринэ, гордо выпрямившись, идет на Кольберна, Моринэ видит, что противник избегает его.
«Великий» Кольберн бегал! — Протяжные свистки и шиканье публики не могли остановить его.
Моринэ с презрением посмотрел на своего противника и легким прыжком приблизился к нему. Он загнал Кольберна в угол и страшным полуударом-полутолчком сбил его с ног.
Судья начал считать, а Моринэ отошел на свое место и ждал.
Кольберн быстро вскочил и с храбростью отчаяния бросился на негра.
Новый резкий удар, и Кольберн снова летит с подавленным стоном: хлынувшая струя крови из носа залила его лицо и грудь. Боксер в бешенстве ударил кулаком о пол.
Изумленная публика никогда не могла забыть этого круга. Как только Кольберн поднимался, негр простым толчком сбрасывал его на землю вновь.
За четыре круга Кольберн от этих толчков едва не лишился рассудка. В перерыве он лишь бессмысленно смотрел на лица своих друзей и бессвязно отвечал на задаваемые ему вопросы.
Секунданты Кольберна заговорили о «праве губки»[5]. Решено было выждать еще один круг и бросить губку. — Кольберн был слишком ничтожен для страшного Моринэ. Это видел каждый из присутствующих.
В начале нового круга Моринэ легким ударом сбил Кольберна с ног и, когда тот медленно поднялся, Моринэ быстро вплотную подошел к Кольберну, и…
Толпа вдруг заревела в тысячу глоток: негр упал.
Многие клялись и уверяли потом, что Кольберн едва ударил его. Другие говорили, что это был даже не удар, а инстинктивное движение боксера для защиты от очередного «толчка» негра:
Это было одно из тех темных и загадочных дел, которые иногда бывают в жизни ринга.
Негр лежал. Поднявшийся Кольберн был сбит с толку и, ничего не понимая, озирался по сторонам.
Под рев толпы Моринэ с застывшей улыбкой лежал секунды три на боку. На пятой секунде негр повернулся на спину и посмотрел на Кольберна таким презрительным взглядом, что тот опустил глаза и тихо сказал:
— Вставайте, чорт возьми, или я ударю вас лежачего!
Негр улыбнулся снова и оставался все в том же положении.
— Девять!.. Десять! — и аут! — отчеканил судья.
Тогда Моринэ с необычайной легкостью встал.
— Обман! Обман! — завопили яростные голоса и на ринг полетели камни и стулья.
Взбешенный Кольберн уже без перчаток подошел к Моринэ и дал ему пощечину.
Моринэ схватил его за руки, так что у Кольберна затрещали кости и, поставив его, как ребенка на колени, громко, чтобы слышали все, сказал:
— Мистер Кольберн, вы победили! Этого для вас достаточно! Я бы мог убить вас одним ударом. Но я оставляю вашу жизнь для мисс Уольтерс, которую я люблю. Ее счастье — мое счастье.
Кольберн бледный спустился с ринга. Его карьера была кончена. «Великий» Кольберн был развенчан, и ринг уж никогда не видел его больше.
Усиленный наряд полисменов с трудом сдерживал ярость толпы. Пришлось пустить в ход дубины. Пожарная команда открыла воду. Сильный напор воды освежил горячие головы.
Моринэ быстро вышел из своей уборной.
Держась стороной, он искал глазами мисс Уольтерс. После пережитых минут ему хотелось взглянуть на свое божество еще раз. Один лишь взгляд, и все будет хорошо.
И вот Моринэ видит мисс Уольтерс, она идет под руку с Кольберном. Боксера сопровождают его друзья. Сам Кольберн мрачен, как осенняя туча.
Мисс Уольтерс пробует заговорить с ним, шутит, но видит растерянный и смущенный взор и скоро смолкает. Она и вся компания садятся в трамвай.
В несколько прыжков Моринэ был около компании, и, готовясь войти в трамвай, занес ногу на ступеньку.
— Нельзя! Вагон для белых! Для черных идет следующий вагон! — остановил его сердитый голос кондуктора.
Смущенный Моринэ все еще стоит на подножке и не знает как быть?
— Слезь — черная обезьяна! Это относится к тебе! — злобно говорит мисс Уольтерс, приближая зонт к лицу негра.
Моринэ порывисто схватил зонт, не сознавая своего желания, и тут же выпустил его из рук и тихо отошел от трамвая…
Стихи
В. НаседкинЗимнее утро
По мутным склонам небосвода
С глухих плотин, издалека
Ползут разливы молока,
Как в половодьи тихом воды.
В них притаились крики вьюг
И не один метельный ворох…
И мнится — ловит чуткий слух
Далекий и протяжный шорох.
Проглянет облако на миг,
Блуждая тенью по беспутью,
И так же вмиг белесой мутью
Задернется в полях немых.
И день, и сумрак, как не свой —
Висят зевотой ледяною
Вблизи, вдали и с высоты,
И сумрак тот же за луною,
Что опустился на кусты.
И небо здесь, и небо там —
Неслышных облак полный стан.
Но вот, где толпы облаков
С утра темнели стаей пленных
Да изредка синела высь, —
Безумье ярое белков
Вдруг опускается вселенной,
К нам опрокинутою вниз.
Оно молчит и взгляд потухший,
Слегка похожий на гранит,
Несытой жадностью глядит
На наши вздрогнувшие души,
На наши тощие сердца.
(Взгляд обезумевший слепца).
И вновь по склонам небосвода
С безвестных рек, издалека
Ползут разливы молока,
Как в половодьи тихом воды…
Но миг еще, и вот растет
Шатер опущенный полмира,
И веет сказкой от высот
Полувоздушного Памира.
И сердцу трепетно легко.
Скользит минута золотая.
И верится — недалеко
Поля маисные Китая,
Поля и рощи и луга,
Песков желтеющая скатерть
И розоватые снега
Горы Кунь-Ляо на закате.
Вот только приподнять бы край,
Ножом по этой мглистой коже! —
А там — нефритовый Китай
На все Китаи непохожий.
За полдень — снег.
Без ветра — снег.
Как белый пух,
Как белый мех,
Ложится тихо, как туман —
Незванный гость полярных стран,
Незванный гость, незванный друг, —
Предтеча бурь и дымных вьюг.
Михаил ГолодныйМой стих
Всегда во мне живет мой стих —
Пою ли я иль не пою,
Средь сотен голосов чужих,
Его я голос узнаю.
Я бурею гражданских дел
Его венчал, сзывая в бой,
Чтоб он, куда хочу, летел
То с легкой флейтой, то с трубой.
Я с ним брожу вдоль старых стен,
И жадно вглядываясь в тьму,
Он слышит запах перемен,
Пока не слышных никому.
Сливаясь с ним, могу метать
И ярый гнев, и нежный звон.
Он будет для меня звучать,
Как я хочу, а не как он.
Высот косматых смутный гуд,
Движенья вихрь и блеск огня,
Отображаясь, в нем пройдут
Через меня и от меня.
И в час, когда веселый гром
К победе призовет живых,
Паду я на землю бойцом
И рядом — мой последний стих.
Евсей ЭркинУголь
Вот он дремлет, усталью об'ятый;
Вот еще он дышит, и пока
Зыблются под тенью лиловатой
Угля воспаленные бока.
В яркой печке, — значит, стало былью, —
Все перегорит — и тишина.
Значит, слепнуть и крошиться пылью,
Чуя близкий запах чугуна.
А поленьям снилось: будто птичка,
Иль весна теплынью зацвела, —
Просто пламя, невидимка-спичка
В темноте зачиркала и жгла.
И кора курчавилась в дурмане,
Но боролась под сухим огнем
Даже влагой, даже крепкой тканью,
Что осталось в дереве немом.
В печке солнца горячее стало,
И от визга цепкой кочерги
Все перемешалось и трещало,
Сыпались лесные светляки.
И когда сгребли их, полукругом
Слушали жужжание горшков —
О березняке над светлым лугом,
О закатном рое комаров.
Вот и стынет уголь лиловатый;
Вот еще он дышит, но слегка
Серый пепел, мрак холодноватый,
Перехватит хрусткие бока.
Николай ЗарудинМосковская застольная
Нет лучше московских поэтов,
Нет слаще старинной Москвы,
В туманы и чары одетой,
Где гости заморские — вы.
Мы песней, как брагой, богаты,
Подносим к устам наизусть…
Стоит под московской палатой
Горбатая нищенка — Русь.
Идите, волнуясь брезгливо,
Заморские губы сложа.
В лохмотьях старухи — на диво,
Как ласточка, в’ется душа.
У нас здесь китайские стены,
Проклятье здесь ножик ведет.
Нет слаще московской поэмы,
Туманнее Спасских ворот!
Здесь песня застольная, тая,
На меди расплавится чуть…
Огромный китаец ласкает
Лебяжию русскую грудь.
Здесь звоны, туманы и крики,
Чаровница-мгла и покой
И ангелов чорные лики
Хранит заревой часовой.
Он знает во мраке-покое
Товарищи снят по гробам,
Но чорную дверь приоткроет
И — двери откроются вам.
Москва! Стоязычная! Спой-ка
Застольную песнь куполам.
Поэты сегодня попойку
Устроили знатным гостям.
Блаженный Василий, тряхни-ка
Цветные свои бубенцы.
Кумачной твоей земляники
Нам вина прислали купцы.
Чем рады — так тем и богаты,
Вином этим сердце тревожь.
Пусть дремлет в глазах азиата
Кривой, полусточенный нож.
В нем верно — рубины Шанхая,
Индийский палящий кармин.
В щепотке Цейлонского чая
Проклятья Кремлевских седин.
И вот — изогнетесь бичами,
Свистит на губах синева,
А в очи — глядится очами
Косая старуха Москва.
Туманней, туманней — и нету —
Ни звезд, ни парчи, ни молвы…
Нет лучше московских поэтов,
Нет слаще старинной Москвы!
Павел ДружининИзба
Изба — слепая вековуха —
Какая грусть и простота!
От крепкого ржаного духа
Струится пот и теплота.
Здесь я когда-то видел детство
Под полушубком наяву,
Но от отцовского наследства.
Ушел бродяжничать в Москву.
Я растерял твой хлебный запах,
Иным я запахом дышал,
Но и до-сель в мужичьих лапах
Как зверь колотится душа.
Вот так и хочется ржанины, —
Хоть и горька — не утаю,
И я подолгу у витрины
Московской булочной стою.
И долго, глаз не отрывая
От запотевшего стекла,
Хочу занять у каравая
Немножко детского тепла.
Но всякий раз, всплеснув руками,
Бранюсь в лицо своей судьбе
За то, что все тепло на-память
Она оставила избе.
М. СкуратовОстрог
За поселенскою старинной слободою
Насупился воинственный острог…
Эй, не кивай мне древней бородою,
Кто за туманами и пасмурен и строг!
Не выпалят они — стрелецкие пищали,
Не выстрелят из пушки казаки,
Чтоб инородцы их — задиры — не стращали
Каленою стрелой из-за реки.
Пусть спят они — дряхлеющие бревна
И деревянные бойницы наверху, —
Сторожевая высь и башенки во мху,
Пусть спят они задумчиво и ровно.
Враги давно учуяли покой
И по рукам ударили вояки,
Чтоб косоглазые и русские и всякий
Смирилися на сходке круговой.
Не сетуйте, воинственные башни,
Что на стенах не дремлет караул,
Что бранный клич и окрик завсегдашний
В столетия глухие потонул.
Прощайте, ржавые доспехи и кольчуги,
Прощай, и вольное казачество, — прощай!
Не поплывут отчаянные струги,
Не понесут вас на Китай.
И не пожалуют шубейки вам собольей,
Вот, казакам, с покатого плеча…
Не окружит орда татарская крича
Ни на реке, ни на море, ни в поле.
Лишь песни вольные, раздольнее, чем Волга,
Те, что несли в далекие концы
На парусной посуде удальцы
Одни запомнились унылые надолго.
Николай ДементьевВ двери трамвая врываются будни…
В двери трамвая врываются будни
В мокрых калошах и в мокрых плащах,
Говор и гомон… Но я ли забуду
Тебя в синем кэпи и в блестках дождя.
Между голов только синь словно небо
Над маленькой солнечной головой.
Но все изменилось — и где я, и где мы,
Все как и было — и нет ничего.
Уже над ресницами — голубоватый,
Свет ослепительный режет и жжет
И под ногой у вагоновожатого
Поймана птица и птица поет.
Мчится трамвай, он летит перекрестками,
Путь золотой от разбега горит,
Звон жестяной у него под колесами,
Плещет, как море, как море гремит.
И не поймешь — ночь или утро то,
Летний закат или вешний рассвет
Но лепестками из рук у кондукторов
В вихре летит за билетом билет.
Ветер лесной и трава полевая,
Косы, как солнце, как небо глаза.
Слушай, приблизься ко мне, дорогая,
Сядь, прекрати эту гонку трамвая —
Время очнуться и время слезать.
Будни врываются снова и снова,
Воздух опал и колеса скребут.
Брось мне полвзгляда, полсмеха, полслова.
Ради минувших, как ветер, минут.