— А вот когда первая-то холера была, я на второй был женат.
— Ну, ладно, ладно…
Председатель кусает губы, чтобы не рассмеяться.
— Ну, скажи приблизительно, сколько тебе… годов семьдесят будет?
— Нет, пожалуй, не будет.
— Ну, ладно, запишу шестьдесят пять.
— Пиши, чево рядиться.
— Теперь, имущественное состояние какое у тебя, дедушка?
— Чево эта?
— Ну, имущественное состояние… Чего ты имеешь…
— У мине ничево нет… весь я тут…
И на лапти показывает. Лапти растоптаны. Лыки торчат. Портки — заплатка на заплатке.
— Значит, ничего нет?
— Нету…
Судья просит секретаря посмотреть в опись имущества. По описи у старика числится корова.
— Дедушка, а корова у тебя есть?
— Чево?
— Корова.
— Корова-то?.. Корова есть… Как же без коровы жить-то?.. Есть корова…
— А говорил нет ничего.
— Нет, что есть, то есть, это я сразу говорю что есть…
— Ну, а еще что есть?
— Еще-то? Еще ничего…
— А вот тут в описи телка записана.
— А… это теленок махонький… Чево его считать-то?
— А твой он все-таки?
— Конешно, мой.
— Еще что есть?
— Боле чего ж?.. Ничего не осталось. Вон они наши-то сидят — и кум Егор, и сват Трофим, хушь у них спроси… все скажут: нет ничего…
— Дом есть?
— Дом? Как же? Дом есть. Как же без дома-то? На улице, што ль? Что есть, я сразу говорю… Без дома никак нельзя. А чего его считать? Дом-то у каждого человека есть…
— Вот ты дедушка какой, то говоришь: нет ничего, а вот сколько всего набралось…
— Что есть я сразу говорю… чего зря таить?
— Дедушка, семейное положение у тебя какое?
— Это насчет чево?
— Ну, сколько семьи у тебя?
— Семьи-то? Трое… Ан, нет, погоди, четверо.
— Что же это ты в трех соснах запутался?
— Да как же, товарищ судья? Парнишка зимой помер… Коль его считать, то четверо, коль не считать, то трое.
— Покойников считать не нужно.
— Коль не нужно, пиши: трое.
— Ты обвиняешься, дедушка, в неуплате государству продналога в количестве шести пудов… Считаешь себя должником государству?
— Никому я ничего не должен.
— В прошлом году ты не целиком уплатил продналог, помнишь?
— Все, товарищ судья, заплатил, да, пожалуй, еще лишку. Вон с кумом Трофимом вместе возили. Кум Трофим, сколь разов-то возили?
— На Крещенье возили, на маслену возили, постом возили, — откликается голос из зала.
— Это нам все известно, сколько ты отвез, — кроме этого за тобою еще числится шесть пудов.
— Ну, что ж, коль числится, пущай числится…
— Уплатишь?
— Знамо уплачу, — вот как уродится, так и уплачу, а сийчас мне самому жрать нечего.
— Если не уплатишь, корову продадим с торгов.
— А что она, ваша, корова-то? ишь хозявы нашлись… Это к тому говорю, если б я отказывался, а то, ведь, я не отказываюсь…
— Значит, заплатишь?
— За нами не задолжится…
— Садись, дедушка…
— Можно?
— Можно.
— То-то… А то сядешь, скажут: зачем сел?
Председатель, спохватившись, обращается к заседателю Мите Гордюхину.
— Находите нужным спросить с своей стороны?
Митя Гордюхин мычит. Он никак не может продрать маленьких глаз, потонувших за красными мясистыми щеками.
Председатель толкает Митю в бок.
— Находите нужным?
— Чего там… дело ясное…
— А вы, товарищ Киселев?
Старик Киселев молча отмахивается. После короткого перерыва суд выносит постановление: «Взыскать с гражданина Верещагина шесть пудов ржи».
Сосед шепчет старику:
— Вот ты, кум, говорил ничего не будет…
— Э… — улыбается старик, — дак это они только острастку дают… Я их знаю… Вон народу-то сколь… Неловко при всех сказать: «прощаем тебя, Верещагин». А раз вычитали, глядишь кто и забоится, ну и повезет… А я не трусливый… Я их знаю… В прошлом году гужналог не заплатил, — ничего не было. И теперь не заплачу. Потому острастка это…
КРИТИКА
Николай ЗарудинМузей восковых фигур
«Кто идет к баку курить, кто вытягивается на траве, старательные окружают преподавателей и ведут с ними поучительные разговоры».
«Отгремела гражданская, вихри ее отшумели в Крыму и у польской границы, всколыхнули Сибирь, забурлили в Кронштадте, и как будто затихли».
Смолкла ли музыка революции? Стали ли глуше те героические вихри, которых поэты называли симфонией восстания? Не обмельчал, не полысел ли, не обрюзг тот новый человек, первые дни которого потрясли мир?
И можем ли мы в суете повседневности, в дрязгах рубля и аршина, в огромной, глухой и исконне крепкой землей, сном и морозом стране сказать снова удивленному сознанию строфой Блока:
Да. Нас года не изменили.
Живем и дышим, как тогда,
И вспоминая сохранили
Те баснословные года…
Так ли это?
«Отгремела гражданская, и военкомы, ребята армейской закалки…
……………………………………………………………………………………
— Скучают они, Ефим! Все — оттого, что скучают.
— Хуже, тов. Власов. Многие разлагаются…
— Так я о чем и говорю. Все это от скуки. Ну, к примеру, женился на купчихе там или на поповне… Многие пьянствуют… А кто хозяйством обзавелся и утратил пролетарский дух. Одно слово — нету былого боевого огня! С переходом к мирным формам агитпропработы большинство из нашего политсостава не справляется. Не хватает знаний. Вот Васильев, толковый человек, московский металлист, пишет, что трудно работать с полком. А, ведь, на фронте был комиссаром бригады. Опять же старик этот… Шалавин, комбриг седьмой трудовой…».
Так вот он — новый вихреносец! Если поверить Юрию Либединскому, то новые времена с их новыми песнями опять дремлют в вековой купецкой, кондовой и перинной Руси. «А которые» — пьянствуют, даже в воспоминаниях не сохранив тех баснословных годов.
Это — так сказать, непосредственное впечатление с налета, с первых страниц книги. Оно чрезвычайно важно для читателя. Ведь он-то и встречает своего писателя с той особенной чуткостью и вниманием, как своего, родного человека.
И больно, и грустно с первого взгляда видеть в близких чертах что-то искривленное, неискренное и фальшивое — деланное. Переворачиваешь листы книги. Думаешь вот-вот найдешь, наконец, настоящее слово, с которого начнется настоящий задушевный разговор с писателем, и не встречаешь.
Натыкаешься на вещи, которые заставляют судорожно сжиматься, которые коробят, которые оскорбляют.
«…Косихин весь в блеске рыжих волос, в плеске звонкого голоса, в пылании лица был точно образ близящейся нарастающей Мировой Революции, о которой говорили собранию ячейки РКП его одно к другому пригнанные слова»…
«…Ночь, как ласковая любовница»…
«…Как металл на самое дно сосуда, так ум Сергея вникнет в глубину вопроса, только с этой глубины может он осветить свой предмет»…
Что это такое? Случайность, недоработанность, отсутствие вкуса?
Если последнее — то позволю себе обратить внимание на одну из превосходных работ Валерия Яковлевича Брюсова, его статью «Игорь Северянин», написанную в 1915 году.
«Аббат Делиль, — пишет В. Я. Брюсов, — уверял, что весь гений Вергилия заключается в его вкусе. По отношению к Вергилию это — несправедливо, но верно в том смысле, что вкус имеет в искусстве значение огромное. Безошибочный вкус может заменить гений. Но никакая гениальность не вознаградит отсутствие вкуса. Ошибки против вкуса, безвкусие обезобразят самое вдохновенное художественное создание, они чувствуются особенно больно, и для них мы не находим никакого извинения».
Можем ли мы найти извинения в наше время, быть может, время ученичества нового искусства, нового культурного пафоса?
На эту тему писалось и говорилось очень много. Требования к слову сейчас как никогда высоки и серьезны. Современный писатель, даже средний, работает со словесным материалом с большим искусством. Мы ждем воплощенья больших тем. И если Юрий Либединский целиком наш писатель, то мы, как раз на этом основании, и можем требовать от него напряженной работы, такого же роста, как это мы требуем от мастеров других искусств. Вкус, не засоренный пошлостью и внешним лоском сейчас необходим, как никогда.
В самом деле пора и писателям позаботиться о качестве продукции.
Не будем краснеть перед металлистами, булочниками и текстильщиками ежеминутно, ежечасно поднимающими качество своей продукции.
Громадная страна охвачена грандиозным пафосом воссоздания — и только пролетарский цех искусств все еще склонен заниматься говорильней.
Борьба за качество — лозунг каждого пролетария — достоин поэта. Пусть же поэт будет достоин этого исторического знамени, перестраивающего мир.
И тут — «ночь, как ласковая любовница»!?
Условимся с тов. Ю. Либединским и нашим читателем, что говорим на чистоту. Да, и в самом деле, творчество Ю. Либединского принадлежит нам, и мы имеем право и должны пред'явить к нему полную дружескую прямоту и непреклонность. А непреклонность нашего создающегося и строгого вкуса мы будем защищать со всей ревностью, необходимой строителю.
Иначе о «Комиссарах» Ю. Либединского не стоило бы и писать. Вещь это серая, скушная, разметавшаяся на много листов, но то, что автор ее признанный мэтр пролетарской литературы, обязывает даже случайного критика. В самом деле, Ю. Либединского изучают в школах, о нем пишутся, правда очень неубедительные, но все же горячие статьи. Даже тов. Осинский, перо которого не без яда и скептицизма, столь необходимого нашему времени, не удержался, чтобы не оценить нашего многообещающего писателя чрезвычайной и расточительной оценкой. По мнению тов. Осинского, Ю. Либединский развился в настоящего писателя, со своим языком, крепким, свежим и образным.
И лишь немногие, упрямо, среди всеобщей мелкой литературной шумихи, ждущие подлинного слова литературы, органически близкой великому дыханию эпохи, не поспешили принести свое приветствие молодому юбиляру. А юбиляра уже успели завесить всеми литературными орденами от пролетарского искусства. На преждевременные похвалы эта группа критиков не ответила молчанием. Для нее была совершенно очевидна вся невозможность появления сколько-нибудь значительного литературного произведения на дрожжах голого самоуверенного схематизма, без того сложного органического творческого процесса, в котором поэту стала бы «звездная книга ясна». Только поэт, понявший «трав неясный запах», захочет, чтобы то же самое почувствовал читатель.