— Аа… Аль… Аа…
— Что такое? Что случилось? Да говорите же! — крикнул он, бледнея.
Анна Аполлоновна пробормотала:
— Там, пришли… там, — и слабо шевельнула рукой.
Алексей Иванович повернулся к столу — только сейчас заметил Паню, — она стояла молча, с непокрытой, растрепанной головой в излысевшем, должно быть, не своем полушубке, накинутом на плечи. По испуганному ее лицу пятнились слезы.
— Мужики, — шевельнулась она и вздрогнула так сильно, что полушубок свалился на пол. — Идут… папаша говорил разобьют, а я… прибежала вот… Только все равно не успеть…
Паня закрыла лицо руками. Алексей Иванович, чувствуя, как холодеет у него где-то вверху живота, глянул в окно и сразу же увидел: на другом конце двора, ярко вставая в нетронутой белизне снега, втискивалась в ворота плотная человечья толпа. Он повернулся, торопливо шмыгнул мимо матери к себе, выхватил из угла чемодан и распахнул его пополам. Скрюченные пальцы взрыли сорочки и носки, какие-то письма, коробки с папиросами — уткнулись в парусинную подкладку дна и там, на дне, нащупали прохладную сталь плоского, широкого ствола.
Мужики — их было много — спокойно остановились напротив дома, кой-кто присел на крыльцо людской. Молодой скотник вышел к ним, вытирая руки о подол выпрастанной рубахи, — должно быть сказал что-нибудь веселое: в толпе засмеялись. Из трубы флигеля молочно-мутным столбом вырастал дым. Около колодца чернела глубокая лужа, проевшая снег до земли… И все это — по обычному глядевшая усадьба, мужики в темных пиджаках и овчинах, среди которых выпирала единственная новая оранжевая дубленка, смеющийся парень в грязной рубахе, — было очень простым, будничным и — страшным. От людской отделилось несколько человек.
Алексей Иванович, ни на кого не глядя, прошел к выходу, — вернулся; грузно ступая за ним, рассаривая по полу куски воды и снега, вошли четверо — Никита в папахе, свалившейся на затылок, Аким, Галактион Дмитриевич и — сзади всех — кривой Тишка с винтовкой в руке.
— Гражданка Таубе здесь? — спросил Никита. — Ага!.. Сейчас будет прочитана резолюция нашего постановления, каковую прошу… Товарищ Сивохин, начинай!
— Какой Сивохин! Кто же это? — подумал Алексей Иванович. — А-а, — это… — Все молчали. Галактион Дмитриевич долго откашливался, долго разворачивал мелко сложенный бумажный лист и торжествующе усмехался.
— …месяца числа, года, — прочитал он, — мы нижеподписавшиеся крестьяне общества…
В тишину одно за другим западали слова, — собирались в тяжелую груду:
— …составили настоящее постановление а о чем тому следуют пункты пункт первый как надлежит из доклада товарища Похлебкина в России повсеместно прошел переворот власти под лозунгом мир и хлеб каковой произведен партией большевиков под номером четвертый еще товарищ Похлебкин раз'яснил нам что война произошла ради выгодности для помещичьего классу а почему уничтожаются многие тысячи крестьян на фронтах вполне соглашаясь с об'яснением товарища Похлебкина мы общество крестьян село Новое согласны под лозунгом мир и хлеб а также долой помещиков и дворян пункт второй относительно земли помещицы Таубе Анны Аполлоновны мы общество крестьян село Новое постановляем чтоб вся земля пахотная луговая а так же лес согласно плана должны перейти нашему обществу и распределить ее согласно подушной раскладки а что касается рабочих какие проживают в поместьи как эксплоатируемы и они тоже предоставить им всю усадьбу какие есть постройки частично коровы и лошади а другой инвентарь пополам…
Галактион Дмитриевич на миг остановился, щурясь посмотрел на Алексея Ивановича и зачитал громче, крепко налегая на некоторые слова:
— …согласно предложения товарища Похлебкина назначается над поместьем комендант мы все согласны чтоб был комендантом Галактион Дмитриевич Сивохин пункт третий о помещице Таубе и состоящий при ней сын Алексей постановляем о выселении вещей с собой не брать никаких и вещи эти распределить между крестьянами села Новое и рабочими с поместья к чему единогласно подписываемся…
Галактион Дмитриевич кончил. Еще напряженней и тише стала тишина — вязко вздыхали липы, роняя рыхлый свой груз, и вздохи эти были слышны сквозь двойные зимние рамы. Алексей Иванович лениво отвел глаза к окну. Недавно еще такой незаметный, маленький холодок разрастался все шире, медленно, оглушительно и больно дергалось сердце, но, вместо страха, одно только терпкое осталось ожидание: — сейчас!.. А на дворе было просто, обычно, — покуривали, говорили и смеялись мужики, спокойные, одинаковые на вид… За окном зима, снег, низкие срубы, люди — и притиснувшаяся к стеклу любопытная рожа мальчишки, залезшего на фундамент.
— Что ж ты, тов. Сивохин! — спросил, наконец, Никита.
Галактион Дмитриевич подался вперед — осторожно, трусливо, готовясь в случае чего шмыгнуть обратно.
— Вам придется сегодня же отсюдова выбираться, — сказал он. — До станции вас довезут, а…
И Алексей Иванович быстро — сейчас, сейчас, сейчас! — повернулся к нему и выстрелил — три раза.
Раз!.. Раз!.. Раз!.. После первого выстрела, в крошечном промежуточке между негромкими револьверными тресками, жалобно звякнула хрустальная посуда — пуля напоролась на буфет. Но никто этого не заметил — все слышали только треск сухой, картавый, револьверный… И тотчас же все смешалось — Тишка неумело поднял винтовку, неумело дергал затвор, упирая приклад в живот, Марьюшка бессмыслено повторяла — «Ах, батюшки, грех-то какой, вот оказия, вот оказия», — суетилась подле Анны Аполлоновны, а рядом стыла Паня, отнявшая руки от заплаканных щек…
Грузное тело нескладно опустилось на паркет — рядом по полу уже катались двое, и Никита, яростно налегая сверху, пыхтел:
— Чорт!.. Ишь ты… чорт какой!..
Аким кинулся помогать, задел сапогом Галактиона Дмитриевича, — тот хрипло взвыл и разом смолк… Мальчишка, отодрав свой сплюснутый нос от стекла, юрким кубарем скатился в снег, радостно, по-ребячьи махая рукавами, побежал к людской… Спокойные, бородатые — вскочили ему навстречу, беспорядочно задвигались, снова обернулись в одну цепкую и целую массу — хлынули к кухонному крыльцу… А когда Алексей Иванович, вовсе обессилев, задыхаясь от густого, потного духа Никитиных одежин, — неподвижно затих, ощущая, как взмокла фуфайка в холодеющей под спиною его, чужой крови, — столовую уже дополна заполнили мужики.
Никита медленно поднялся, вытирая лицо.
— Пфу-у! Сволочь какая, — сказал он, отдуваясь.
Аким поднял Алексея Ивановича, держал его сзади за плечи. В толпе нарастал беспокойный рокот.
— А ну! дай ему, чорту! — крикнул кто-то.
Но Никита быстро замотал головой:
— Обойдешься, товарищ! Это гражданин есть арестованный.
Рокот усилился, — спутывался в запутанный клубок и рвался на куски:
— А-а-а!.. в сердце… Бей!.. Мать… так ему… мать… холую… мать… и нужно… Бей!.. го-го!.. мать… Бей!.. у-ю-ю!.. — ничего нельзя было разобрать в этих обрывках и клочьях. Столовая сразу стала маленькой, тесной, душной. Все орали, жали друг друга, совали вперед кулаки — и не потому, чтобы кто-нибудь из них по-настоящему жалел Галактиона Дмитриевича, хотел бы отомстить за него, — а потому, что напряженное мужичье нутро, томившееся в бесконечном ожидании, неудержимо рвалось наружу, в поисках хоть какого-нибудь пути для себя.
— Товарищи, — надрывался Никита, — товарищи, не суйся! Этот гражданин будет состоять под караулом…
Но его не слушали: — Бей!.. в гроб!.. го-го!.. мать… спасуды-то!.. бей!.. — грохотало по столовой. И, возможно, не помогли бы Никитины слова, но как-то, случайно, кто-то распахнул дверь в соседнюю комнату: под напором собственной тяжести и густоты толпа подалась туда и, будто отыскав себе, наконец, правильный, нужный путь, стала редеть, — таяла, растекалась по всему дому. Никита, оправляя папаху, шагнул вперед, боком врезался в редкие остатки. Перед ним расступились. Аким и Тишка повели Алексея Ивановича к выходу. Уже слышались многие тяжкие шаги наверху… Анна Аполлоновна билась на руках у Марьюшки, уставив на нее страшный, ничего не понимающий взгляд, кричала нестихающим, ровным визгом:
— А-а-а-а-а-а… Аа… А-а-а-а…
Марьюшка старалась успокоить ее — расстегивала темную кофту с желтыми полосами, рвала пуговицы, бормотала себе под нос… А посреди комнаты, нелепо согнув ногу, коченел труп Галактиона Дмитриевича, — плоский, мертвый, залитый быстро-густеющей кровью.
В людской никого не было — все рабочие увязались за мужиками. На грязном просаленном столе осталась чашка недоконченной похлебки, рядом валялись наспех кинутые ложки, куски хлеба, — до еды ли теперь! Алексей Иванович сел на скамью, слабо пошевелил ногами, — промокшие по снегу туфли отвисли с пяток, на багровых, иззябших щиколотках черными венами вздувались штрипки штанов.
— Ну, Тишка, сиди с ним здесь! — сказал Никита, — только смотри карауль получше… Пойдем, Аким.
Тишка послушно сел рядом, прижимая к себе винтовку. Аким недоверчиво посмотрел на него, покрутил головой: — эх, ты! — и стал присматривать веревку — крутить Алексею Ивановичу руки.
— Так-то спокойнее будет, — смеялся он, догоняя Похлебкина в сенях, и запел, раскорякой притоптывая каблуками: — Не ходи, да не ходи, со мной, цветик, посиди!
Таяло. С крыш вереницами сыпалась капель, снег налипал к ногам. Двор был истоптан сплошь, и следы по талому желтели, как весной. В верхнем этаже дома зазвенела разбитая рама. Аким оглянулся на нее и сказал беспокойно:
— Разберут все, поди… Нам-то и не останется ничего.
— Ладно, не скули, — хитро щурясь, ответил Похлебкин, — возьмешь свое…
Они пошли по усадьбе. Всюду было пусто. Подле скотного, у наполовину отзынутых ворот, стояла тачка с навозом — как везли ее, так и бросили. Конюшня была замкнута. Никита подергал замок, долго шарил за наличником — искал ключ — крякнул:
— Не попадешь в нее теперь.
Аким посмотрел на него с удивлением.