Тусклая звездная позолота, мягкая темнота, огонек в усадебном окне — все так покойно, немножко грустно и неиз'яснимо хорошо! Я прохожу мимо усадьбы, слышу голоса и смех, они звучат радостно, молодо и нежно. Там уже давно нет разгульного князька, он кончил свои дни так же дико и глупо, как и жил: лег на кровать, поставил в ноги охотничье ружье, нашарил — ножными пальцами — собачку и выстрелил в лоб, безобразно раздробив свою хмельную, красивую голову. На груди у него нашли записку, переполненную изумительными по гнусности ругательствами. Теперь в усадьбе новая жизнь, новые люди, новая любовь.
Проходя усадьбу, вступаю в поля. Темнота полей полна прозрачности, их тишина — великой успокоенности. За полями мягко теплится костер цыганского кочевья. Девушка-цыганка, девушка в оловянном ожерельи, в крупных серебряных серьгах, с дерзкими, ночью зеленоватыми глазами, дожидалась, вероятно, своего друга; она снова запевает, радостно, гулко и звучно. Кто-то, потрясенный березовой свежестью впервые открытых девичьих губ, отвечает ей песней силы, молодости, страсти, и песня, сливаясь, раскатывается в ночных полях тысячелетним любовным восторгом. Я снова стою, слушаю, и снова, теперь уже с убедительной и какой-то грозной силой, чувствую, что никогда не разлюблю эту случайную песню, как никогда, до последнего дня, не разлюблю эти звезды, этот зыбкий воздушный лунный свет, эти ночные поля, — весь этот благоуханный, стократ чудесный, земной мир.
Михаил СмирновО прудах российских и о камне, брошенном в них
Квартал заборов, крест церковный,
Крик галочий над головой
И взгляд стеклянный и пустой
Двух глаз из пустоты оконной.
Крик петушиный звонче улиц…
Нить разговоров так тускла,
Как жизнь, что мимо протекла,
Беседующих дружно куриц.
На пустырях корявых, топких
Для человечьего жилья
Цепями скучными плодят
Одноэтажные коробки.
И в них таланту и поэту
Экспромты петь по вечерам
Про двух известных местных дам:
Про ту, а также и про эту.
И им, известным дамам, млеть
На трехаршинных каблуках,
И им в взволнованных руках
Всех королей желать иметь.
Отвековав свой срок в сем граде,
Они ложатся в свежий гроб,
И повязав свой мертвый лоб,
Плывут к кладбищенской ограде.
Дни зажигались, потухали,
Бурьяном солнце оплело,
И сквозь бурьян его крыло
Напрасно б в синеве искали.
Хмельной гуляка в вечер поздний
О полумесяце гадал,
Который серебром упал
И раскрошился в вечер звездный:
От солнца до серпа бурьян…
Дни, в нем запутавшись, завяли,
Их не запомнили и сняли
Со счета ржавых горожан.
Собором придавило ветхий город,
Мудр старый поп-архиерей,
Хватая крепкой хваткою за ворот
У раззолоченных дверей.
Звени, звени, волшебная тарелка,
Кади, душистый уголек, —
Отмеряет на циферблате стрелка
Извилины своих дорог.
Скрипеть курантам о далеких годах,
Свече ж из воску оплывать…
Кому-то где-то думать о походах,
А им, родившись, умирать
Под куполом, под пыльным синим сводом,
Куда взовьется камертон,
Куда пошлют священники с народом
Запутанный святой канон.
На корабле тесовом отправляться
В последнюю гульбу туда,
Где кораблю под ветром не качаться
И где не хлынет в гроб вода,
Где старичок-священник в ризе жесткой
Не стукнет по губам крестом,
А чадный ладан в треске слабом воска
Не оплывет над серебром.
Им на площади перед собором
Отгреметь барабанную дробь,
Отблестеть штыком и затвором,
Отмесить городскую топь.
Офицеру с блестящею шашкой
Прогорланить привычный приказ,
Деревянно вскинуть фуражкой
И скосить на шеренгу глаз.
Генералу, нагайкой болтая,
Показать лошадиную прыть,
И царя с женой величая,
На английской кобыле стыть
Пред тупым оловянным квадратом
Славных, рваных российских орлов,
Перед злобным, вшивым солдатом,
Перед треском командных слов.
На безликих и ровных парадах
С зеленей мужикам аржаным
Говорят о царских наградах
За уменье не быть живым.
Говорящие ж, шпорой играя,
Козырьки надвигая на глаз,
Над кармином рта задыхаясь,
Вечерами свой ловят час.
Громыхая умышленно шашкой,
Подпоручик один на один
Держит сердце смело в распашку
И умнеет на целый чин.
А потом — в батарее посуды
Пьяно мечется трезвый валет,
И похабно льют пересуды
В тусклый утренний, в сонный свет.
На окраине, в лопухах —
Станция в три окна,
А за ней, в железных путях —
Вся страна.
И зовет, ах, зовет семафор
Каплей густой вина
На зеленый, влажный ковер
Пить до дна
Золотой черноты зрачка,
Девичьей хмель-души…
Дни в круженьи, беге волчка
Хороши
За сигнальным во тьме огнем,
Темный где пал откос,
Где прошел горячим костром
Паровоз.
И стучит, и бежит слов круг,
Телеграфистов труд,
И течет, плывет тихий стук,
Стук минут.
И стоит молчаливо сердце
На запасном пути:
Ей, любви, в открытую дверцу-б
Забрести…
Но все дальше и дальше ход
Едущих поездов —
Не пришел цветной хоровод
Теплых снов.
И уехал в чужие страны
Близкий вчера откос:
В голубые, видно, туманы
Ветер снес.
Врезала, вдарила,
В барабан ударила,
Черной смертью залила.
Барабан шибко бьет,
Кровь ключами свищет, льет,
Под рубаху натекла.
Бей сильней, вой, гуди!
Помирать же погоди:
Там, за тридевять земель,
Ждет-пождет городок,
Что придет родной сынок
Через несколько недель.
Но увез паровоз,
Убежать не удалось,
Не уехать, не уйти…
Мокрый дом — мой окоп,
Мой последний грязный гроб
На последнем на пути.
Огород, город, дом
Снесены моим царем,
Острым, темным топором,
А меня, за кушак
Взяв, какой-нибудь сопляк,
Бросит в полюшке за рвом.
Ветер злобно завыл,
Свой с чужим в меня ввинтил
Из винтовки остру пулю.
Вбок окоп вдруг уплыл:
Видно, я свое отжил,
Коль глаза мои уснули.
На углу по обручу бондарь
Стучал-постукивал,
Он, лихой по дереву звонарь,
Позванивал:
О страшенной пушке на горе,
О злой, слепой судьбе,
О горячей крови на царе
И о борьбе.
Подняло разросшийся бурьян,
Качнулась дверь в петле —
Горожан встревожил барабан
В дневном тепле:
— Эй да эй, зеленые заборы,
Душистые сады!
Кинуты уездные просторы
В загнившие пруды!..
Горожане пряники жуют,
Сосут да хвалятся:
— Наши тихие труды цветут,
Румянятся.
Подошли в них пышные тела,
Теплехонько на дне,
А твои дурацкие дела
О черном дне…
Пополам вдруг город разорвал
Удар-ударище,
И пришел убитый наповал
На пожарище.
И блеснул стеклянный с фронта глаз
Голодным маревом,
Колыхнуло землю в новый час
Осерчал приехавший матрос,
Морской соленый бес,
И штаниной старый город снес,
Головорез!
За разбитым, брошенным замком —
Грива по ветру
Несущихся коней,
Череда горячих,
В беге, дней,
Перезванивающих бубенцом.
Топот звонких кованных копыт
Бьет,
Поет в родной
Раскрывшийся разлет.
Ждет, что за морем живет
Народ:
За моря свободой тройка прогремит.
И об'едет дальние углы
В бездорожье,
В непогоду
Тарантас
И завяжет крепкие узлы
Крепкой дружбы этот час.
Эй, скачи под красною дугой,
Режь колесами
Дороги и пути:
До всего доехать и дойти
Под рабочею ременною вожжей.