Родион АкульшинСолнце на завалинке
Стучат колеса. Кружатся березки, поляны. Мелькают синицы на телеграфных проводах. Тихо на небе, тихо на земле, тихо на сердце. С плеч скатилося бремя столичной сутолоки, последним снегом тает беспокойство, что мелкой литературной сошке жить при настоящих условиях часто невмоготу. Деревни, поселки и белые церкви купаются в солнечном море… Завтра поезд причалит к тихой пристани, гостеприимно встречающей меня многие годы… И снова — бабы, мужики, дети… И снова никогда не прекращающийся разговор на незабываемую тему — как лучше устроить жизнь и кто лучше живет в настоящее время: рабочий или крестьянин; снова жалобы мужиков, справедливые и по привычке; снова уговоры, убеждения и доводы с моей стороны. Все это не ново… Все это наскучило…
А солнце… Тысячелетия оно горит, не сгорая. Но кто скажет, что оно намозолило глаза! И еще многие миллионы лет солнце всегда будет новостью каждого утра…
Солнечные брызги осыпали вагонные окна. Девочка с самоваром выбежала к завалинке. Завтра праздник… Блестит чистый самовар. На завалинку поставила его девочка: пусть обсохнет, пусть позолотеет от солнца. Солнце на небе, солнце на самоваре… Красный передник на девочке, в русой косе лента голубеется… Стряхнула девочка соринки с передника, убегающему поезду рукой махнула и заулыбалась, как солнце, третье милое земное солнце. Три солнца обнялись и закружились, смеются и поют.
На станции, кроме меня, с поезда сходит женщина. Вглядываюсь — знакомая. Ах, да ведь это Настя, та самая барышня Настя, которой неизвестно кто дал прозвище: «Сахарный Лобик». Прозвище имеет основание. Спереди Настины волосы до бровей спущены, обрезаны ровно, как по линейке. Через три дня на четвертый вечером смачивает Настя чолку сахарным раствором и частым-пречастым гребешком приглаживает. К утру волосы ссыхаются в гладкий твердый панцырь. Настя говорит, что такая прическа молодит лицо. Правда, волосяная дощечка прикрывает лобные морщинки, а морщинки нужно таить до поры, пока не отыщется жених.
В поисках жениха и просто так, от нечего делать, с семнадцатого года исколесила Настя весь Союз Советских Социалистических Республик.
Была в Актюбинске, Ленинграде, Саратове, Харькове, Вятке, Одессе, Чите.
Много городов по Союзу. Пролетают над городами весною и осенью странницы-птицы: лебеди, соловьи, дрофы… Не каждому человеку доступны пределы далекие, иной от рожденья не видит дальше своего выгона и луга. А бывает, приневолит судьба: не сиди, а скитайся. И не может человек на месте недели одной протерпеть, сосет червяк, чудится невиданное, дразнит дым паровозный, дороги проселочные, облака, гонимые ветром…
— Прощайте, соседи, счастья хочу попытать…
А стронулся с места один раз, да не случилось в дороге несчастий никаких — решена судьба… Уж не сидится потом в четырех стенах, хочется летать (эх, скорей-бы аэропланов побольше), захлестывает море людское, знакомства дорожные, разговоры-расспросы о том, о сем.
Голодные годы решили Настину судьбу. Сначала по нужде поехала, а после разохотилась…
А теперь приедет откуда — бегут и старый, и малый, в душу каждого любопытство заронено, не у каждого только смелости хватит самому неугомонной жизнью жажду любопытства утолять…
Самим нельзя, так хоть других-то наслушаться вволю. Чудеса настоящие рассказывает Настя о городах, лесах и морях…
— Надолго, Настя?
— С недельку погощу.
— Откуда?
— Из Севастополя.
— Вот что, Настя, у вас много новостей, и у меня есть, что сказать крестьянам. Завтра праздник, соберемся у нашей завалинки на бревнах и потолкуем с мужиками. Согласны?
— Что ж…
И вот следующая глава, действие которой происходит
Все село в тот же день узнает о нашем приезде. Но солнце ушло до завтра, и суббота к тому же… По субботам не слышно песен по селу и мужики не сидят у завалинок.
Утром на зов колокола в церковь идут к утрени старухи, да две-три девицы, а все остальные — мужики, ребятишки, свободные от печки бабы — рассаживаются на траве в тени изб и заводят разговоры, прерываемые только отходом обедни.
Пока не кончится церковная служба, никто не пьет, не ест… А лишь покажутся по дороге из церкви редкие молельщики, собрания мужиков пустеют, все поднимаются на обед… Это приблизительно бывает в девять часов утра… После обеда — разговоры на улице до полдня, а потом снова до петухов…
Мне приходилось говорить с мужиками на собраниях, созываемых официально, а разговоры у завалинок — мое любимое занятие с детства. Одни и те же мужики и бабы собираются на сходку и к завалинкам, но совсем разный характер бесед непроизвольно создается там и тут.
На докладчика, приехавшего специально на собрание, смотрят, как на очередного болтуна, который болтает по должности или в порядке всяческих дисциплин. Отношение к такому докладчику недоверчивое, презрительное: «Мели Емеля, тебе за это жалование идет… На нашей спине сидишь, что не поболтать, язык не размять»…
У завалинок не то… К завалинке подходишь, как равный, присаживаешься и слушаешь… Если же подходишь к мужикам в первый раз по приезде, после взаимных приветствий всегда услышишь:
— Ну, что новенького?… Не забыли там про нас?…
С такого вопроса начинается беседа и в этот раз, в холодке, на бревнах, в шесть часов воскресного утра, в то время, когда на церковной колокольне перезвон колоколов тревожит сон галчат в гнездах.
— Что вы? Как же можно забыть о вас? Всегда о вас помнят, всегда думают и работают над улучшением крестьянского положения…
— Чудно… Улучшают, говоришь, почему-же она, жизнь-то наша, не улучшается?
Стоит ли приводить здесь трехчасовые диалоги утром, натощак, и многочасовые разговоры после обеда и полдника? Говорить с мужиками трудно. Рассказываешь им о мероприятиях правительства, а они кроют тебя конкретными фактами: есть нечего, надеть нечего, земли нет.
— Было по две десятины на душу, и осталось столько же… Прежде брали в аренду кузьминский участок… Теперь этот участок в ведении государственного земельного фонда. Прежде платили Кузьмину, теперь — государству. Прежде арендованная земля не подлежала обложению налогом, а теперь за аренду заплати, продналог заплати, а себе остается шиш без масла.
— Но прежде вы платили Кузьмину, а теперь своему государству, которое каждую копейку, взятую с вас, постарается употребить с пользой для вас же и для всей рабоче-крестьянской республики…
Однако эти доводы крестьяне понимают с трудом.
Вот на беседу торопится лохматый мужик Анненков, в руках у него развернутая книга, его лицо возбуждено.
— Ты думаешь, если мы живем в берлоге, так — медведи… Нет, милый мой, жизнь наша берложья, а головой мы смекаем малость… На, читай… Не смотри на обложку, а читай вот это место… Вслух, да погромче, чтобы все слыхали…
«Они доказывали, что в будущем обществе не должно быть богатых и бедных, что там все должны быть равно сыты»[1].
— Запомни эту страницу — 71-я под цифрой 38, а теперь скажи: есть у нас равенство? Все у нас сыты?..
Мужики настораживаются, ждут моего ответа, но подходит Настя и все:
— С приездом, Настасья Васильевна, чем ты нас порадуешь?..
Настя — увлекательная рассказчица. Постоянное общение с людьми, всегда свежие дорожные впечатления сделали из деревенской девицы бывалую, энергичную женщину и приятную собеседницу.
Она говорит о море, меняющем свои краски в зависимости от ясности или облачности неба, о знаменитой панораме севастопольской обороны на Малаховом кургане, о городе Севастополе, который ничуть не похож на Самару и Саратов…
Слушая Настю, мужики развесили уши, позабыли о налогах, о земле, о крестьянской нужде… Они превратились в детей, слушающих чудесную сказку. Кум Никифор не выдерживает напора нахлынувших на него чувств и восклицает:
— Вот что надо в наших деревенских школах — всем языкам надо детей обучать. Тогда бы люди не бедствовали так, как теперь… Невмоготу в России — в Англию поезжай, трудно в Англии — в Америку катнуть можно… А там еще Япония есть, Франция, Италия… Весь бы свет об'ехал, а где бы нибудь счастье нашел…
Не единичное это желание — обучить детей всем языкам, всем наукам…
Из 47 газет и журналов, получаемых в селе, крестьяне узнали о разных курсах и даже о такой школе, «где на артистов выучивают».
Тяга к школе в деревне колоссальная. Крестьяне согласны определить своих детей в какие угодно школы… Раз школа, то будет толк: учителем, фельдшером, агрономом, артистом — пусть кем угодно, только не прежним мужиком выйдет из школы крестьянский сын…
И может быть, читателям грустно, что в школе ищут не света, а облегчения, освобождения от «проклятой крестьянской должности».
На мои вопросы, почему не учили детей раньше, крестьяне отвечают:
— Прежде жизнь была полегче, без ученья было возможно…
Таков уж порядок обмена новостями: сначала приезжие крестьянам, потом крестьяне приезжим…
Новостей в деревне много, только слушай, и рассказ о летающей корове не анекдот, а самая подлинная быль о мужицкой незадачливости. Поехали на базар муж с женою, корову по нужде повели продавать. Ну и продали за семьдесят рублей. Распределили выручку по статьям расхода: тридцать рублей за колеса, двадцать рублей на ремонт косилки, десять рублей на штаны и рубахи, десять туда-сюда… Из статьи «туда-сюда» пришлось пряников сынишке купить. Домой уже собрались, а тут нелегкая подвернула этого — с шарами разноцветными, специально из губернского города приехал народ соблазнять…
Колышатся на ниточках малиновые, желтые, зеленые, колеблются ветром, под небеса вырываются, цветистой прозрачностью дразнят. Красота и удивление. Впервой такие на сельском базаре!
Баба думала, — бычьи пузыри раздуты и покрашены, а городской бес подлетает и ну бисером рассыпаться: