Бабам чужда дисциплина, и они имеют очень смутное представление о том, как должен себя вести коммунист. Не верить в бога, не пить, — это затвердили, но вот на повседневном-то, в цехе, в мелочах, — срываются.
«Бузу» заводят наши ленинки разную. В крутилке бабы не хотели, чтобы у них брали любимую мастерицу. Наши молодые партийки, вместо того, чтобы действовать через фабком и ячейку, собирают подписи у баб, составляют заявление и идут с ним к директору; сплетничают в цехе о партийных делах, разбалтывают, что делалось на бюро или на закрытом собрании ячейки; агитируют за своих собственных кандидатов при перевыборах в фабком; наконец, просто заводят склоки и потасовки со своими же коммунистками во всеуслышание в цехе.
Вот потому-то на каждое бюро вызывают по 2–3, а иногда и десяток баб, и закатывают им выговоры. Но выговоры не помогают. Разве не ясно, что баб нужно долго обучать и воспитывать, чтобы вышел толк. Выговоры озлобляют и отталкивают.
Главная бузотерка — полька Янка Чахурская. Баба аховая, кокетливая, с подведенными бровями и завитым чубом, в лихих сапожках на высоком каблуке, вертушка и скороговорка, говорит с акцентом. Она с повестки бюро не сходит. Только вышла с заседания, где ее постановили перебросить в другой цех на исправление, — опять попалась.
— Ты что ж это, Чахурская, только с бюро и опять на бюро, — потеет в отчаянии Уткин.
— Та што ж я такого сделала? — изумляется Янка. — Я ж только сказала, что начхать мне в морду Уткину, а я в мойку не пойду. Пусть бюро само запарится в мойке!
— Голова ты бестолковая! Ведь ты с беспартийными говорила, ведь ты же постановления бюро разбалтываешь и бюро дис-кре-ди-ти-ру-ешь, — это слово Уткин говорит по слогам.
— Так что ж? Я ж только сказала… — и опять, как из пулемета, по сто слов в минуту.
Из бузотерок есть бабы очень энергичные и дельные. Помуштровать их — будут ценные работники.
А пока — цела еще во многих старая бабья сплетническая закваска и самым причудливым образом переплетается она с новыми партийными навыками, с новым серьезным делом.
На текстильной фабрике часто всеми фабричными организациями заворачивают женщины: наша текстильщица новую в себе несет силу, свежий и жадный бабий энтузиазм, преданность делу, и особенно для баб характерную выносливость, кропотливую исполнительность и честность.
Наша бабья половина — 400 человек — совсем забила мужскую — в 600 человек.
Наш председатель фабкома, Ольга Козлова, вихрастая и горластая (голос басистый, немножко надсаженный) — баба прямая и непримиримая. За фабкомовские дела готова в шишки избиться, ни одной спецрукавицей не поступится, в конфликтах обычных доходит до самых наивысших инстанций. Подвыпив в компании, начинает она громко и размеренно рассказывать, — все о фабкомовских же делах, — речь свою обильно уснащая матом.
— Я директору говорю — не на такую напал… Я сама, старая ткачиха… В Свердловском университете была, первый ускоренный выпуск кончила…
В фабкоме — еще две бабы: толстая татарка — по работе с нацмен, и тощая, вечно мчащаяся — «некогда, некогда!» — Ломоносова, — охрана труда. С утра несется она в Москву, через несколько часов уже помогает делегаткам организовать аптечку для скорой помощи в цехе, вечером парится на безысходных фабкомовских заседаниях.
Цехделегатки — бабы, в комиссиях — бабы, в бюро партии и комсомола — половина баб. В клубе почти все — работа любовных бабьих рук, наших женделегаток, в кружках — все те же делегатки, сдвинув брови и упрямо шевеля губами, ликвидируют свою неграмотность, в партийных школах — одолевают непривычными мозгами политику.
— Тьфу ты чорт, да с кем же у вас тут о деле-то поговорить можно? Куды ни плюнь — одно бабье, — опешил как-то зашедший на фабрику человек.
— С ими и приходится говорить. Все мы тут под бабой ходим, — сокрушенно ответили рабочие.
Но на баб жаловаться не приходится. Как Козлову выбрали, кое-кто из мужиков ворчал: «От тебе чего ждать! Нешто ты с бабьим своим умом можешь за нас постоять?»
Но после того, как Козлова выиграла у администрации несколько крупных конфликтов, стали и последние скептики к ней относиться с большим уважением, и Ольга единогласно прошла в фабком вторично.
И не только на фабрике встретите вы наших женделегаток. Бабья интервенция пошла дальше. Зайдите вечерком в кооператив, и вам из-за прилавка улыбнутся полные лица двух высоких и престарелых подруг — Часовиковой и Панкратовой, двух наших делегаток-практиканток.
Тут, стоя за прилавком в аккуратных передничках и отвешивая рабочим фунтики сахара, соли и мыла, вгрызаются они в кооперативные твердыни, учатся великому искусству — торговать. Из-за прилавка видят они многое и за прилавком. Они уже начали разбираться в прей-скурантах, ассортиментах, усушках и утечках. Из-за плохого мяса, которым однажды угостила рабочих кооперативная столовая, сумели их зоркие глаза выловить крупного кооп-жулика и растратчика — завстоловой, над которым потом устраивался публичный суд.
На приеме в больнице вы увидите еще делегатку — толстенькую курчавую Шурочку, в ослепительно-белом халате. Похаживает она от доктора к доктору, приглядывается, учится делать простые перевязки, а вместе незаметно приглянет и насчет того, как дает доктор отпуска (мало ли было случаев: здорового отпустит, а бабу беременную продержит у станка до последнего издыхания, так что она тут же, под машиной, и родит).
На производственном совещании бабы малость отставали, да недавно Марфа Груздева, старая работница, всю фабрику удивила. На женском делегатском собрании предложила она проект реорганизации мотального цеха, с техническими деталями: на какой шелк лучше будет тихий ход, на какой нужно фигурки изменить и т. д.
Обсудили, вынесли на производственное совещание. Мужики, конечно, отнеслись с усмешечкой: надо, мол, дать проверить в техническое бюро. Проверили, — и все предложения Марфины, за исключением одного только, провели в цехе: давали они и улучшение качества, и повышали производительность.
— Скоро придется нам мужичье делегатское собрание открывать, да вас, лежебоков, подтягивать. Поотставать начали, — подтрунивают бабы.
— Поработайте, поработайте, работа дураков любит. Вам в новинку. А мы к этому делу — спокойные. Мы знаем: у нас директор — мужик, секретарь — мужик, значит не пропадем, в надежных руках производство. А по мелочам — копошитесь, пожалуйста.
И куда бы ни требовались люди: на выборах цехделегатов, в шефское общество, или при распределении партнагрузки, мужчины часто отказываются, открещиваются, а баба — только наваливай, с охотой за все берется, разве испугается, что, мол, не справлюсь.
Чувствуют бабы свою отсталость и жадно хватаются за работу — наверстать. И на работе начинают они перерастать сплетни и дрязги и тянуть за собой отсталых товарок.
«Вожди» бабьи, женорганизаторы, менялись у нас часто. Две-три, присланные из укома, не выдержали бабьего напора: одна заболела, две сбежали. Свою пробовали выдвинуть, из делегаток: пошли склоки и дрязги в делегатском собрании.
— Тоже, дрянь всякую сажают: почему не Стешку назначили, та хоть грамотная, а эта слова сказать не может, за чужие спины прячется! — И выживали бабу очень скоро.
Не легко быть бабьим вождем. Очень бабы требовательны. Та — тиха, другая умом не вышла, а эта — всем бы взяла, да в бабьих делах мало смыслит.
— И так, и сяк к ней подкатываешься после собрания, — как чурбашка, ничего в наших делах не понимает. Ни тебе о ребенке, ни о мужике — с этой не посоветуешься. Бобылка окаянная, — как есть пустое место.
И вот, из Москвы нагрянула новая организаторша — Настасья Петрова. Баба она необыкновенно уродливая: глаза жестяные, на выкате, нос красный — дулей, и с бородавкой, волосы серые, палками, зубы черные, торчат в разные стороны. Фигурой — тучная, держится прямо, ходит животом вперед — и очень стремительно. Сразу же влепили ей в ячейке прозвище «автобус», — а бабы, как глянули:
— Ба-а! Ну и мурло: оранутан, как есть!
«Оранутан», — как приехала, начала на фабрике командовать.
— У тебя почему газета не выпущена — уже 5-е число? — ошарашила она редактора стенгазеты.
— Ни к чорту вы тут все не годитесь! — влетела она в фабком. — Почему в трикотажном не выдана прозодежда? Тоже, фабком!
— Ты хоть и секретарь, а никудышный секретарь, — набросилась на Уткина, — почему тебя, я гляжу, плохо слушаются? Почему возражают? Ты приказывать должен, и никаких разговоров.
— Да, ведь, сейчас не военный коммунизм, — оторопел Уткин.
— Вот, очень жаль, что и тут вы нэп развели. Я на фронтах, милый мой, дралась, и за военную дисциплину застаиваю.
Сначала, в новинку, налеты ее всех только веселили, а потом начало командованье это бестолковое раздражать и вся верхушка фабричная стала с Петровой на ножах. Особенно не поладила она с комсомолом и с Козловой.
Баб покорила, или, вернее, скрутила Петрова сразу. Как грянула она на женском собрании первую свою речь к бабам, — так бабы и обомлели; говорит Петрова, действительно, красиво и горячо, а бабы очень это ценят.
Сумела она сразу бабью жизнь оживить, перетрясла всех делегаток, с каждой поговорила, разузнала, что кого больше интересует, прикрепила всех по фабричным организациям заново, по интересу, не механически. И потом — впервые повела баб в деревню.
Фабрика наша стоит в волостном селе, и кругом, на расстоянии пяти, шести верст — деревни, три из них — наши подшефные. Бабы наши, уездные текстильщицы, — не то, что настоящий, городской пролетариат. Живут они тут кругом по деревням (спален при фабрике нет), кое-кто имеет и деревенское хозяйство. Правда, деревня-то эта стала уже не настоящей: полу-деревня, полу-фабричная слободка. С бабой коренной, деревенской — работница не в ладах. Жить не дают деревенские: «Вам што; вы как сыр в масле катаетесь. Отработала 8 часов — да и дрыхни. А мы всю жисть маемся, спины не разогнешь!»