Итак, практические деятели формальной школы взяли на себя «выделку» пролетарского писателя при идеологическом руководстве со стороны Пролеткульта. Идеи Пролеткульта снова начали переходить из состояния некоторого бесчувствия к состоянию мимолетного чувства. Шумное дыхание «Горна» начало снова вдохновлять поколение литературных маниаков. Никогда еще русская литература не видела такого обилия случайного творчества. Революция всколыхнула дно социального моря, и шумная поверхность его запестрела литературными сборниками, альманахами, журналами, единственное достоинство которых состояло в удручающем однообразии. Кто же заполнял эти бесчисленные страницы новоявленных творений? Сколько их было? Дать хотя бы приблизительную цифру этих имен плюс здравствующих поныне — едва ли представляется возможным, ибо число это влачит за собой жестокий хвост нулей, безразличных ко всему, а тем более к литературе!
Чем можно об'яснить себе столь необычайную тягу к литературному творчеству? Известно, что эпохи больших социальных преображений порождали не менее крупные культурные движения, а они в свою очередь — литературное паломничество. Для примера приведу несколько цитат из Белинского, человека «путанного», но к эстетическим взглядам которого так мало прибавлено, что может быть эти выписки нам скажут нечто большее, чем можно было бы ждать от исторической справки. Во всяком случае, полагаю, что пролеткультовцы отнесутся менее строго к нему, нежели товарищи формалисты. Цитирую дословно:
«Пушкинский период отличается необыкновенным множеством стихотворцев-поэтов, это решительно период стихотворства, превратившегося в совершенную манию.
Не говоря уже о стихотворцах бездарных, авторах „киргизских“, „московских“ и других „пленников“, авторах „Бельских“ и других „Евгениев“ под разными именами, сколько людей, если не с талантом, то с удивительною способностью, если не к поэзии, то к стихотворству. Стихами и отрывками из поэм было наводнено многочисленное поколение журналов и альманахов, опытами в стихах были наводнены книжные лавки»… (стр. 66).
Еще:
«Многие из них и теперь еще пишут, или по крайней мере и теперь еще могут писать так же хорошо, как и прежде, но увы, уже не могут возбуждать своими сочинениями бывалого энтузиазма в читателях. Отчего же? Оттого, повторяю, что они могли и не быть, что пылкость юности принимали за тревогу вдохновения, способность принимать впечатления изящного за способность „описывать всякую данную материю с некоторым подражательным вымыслом“ гармоническими стихами, за способность воспроизводить в слове явления всеобщей жизни природы. Они заняли у Пушкина этот стих гармонический и звучный, отчасти и эту поэтическую прелесть выражения, которая составляет только внешнюю сторону его созданий, но не заняли у него этого чувства глубокого и страдательного, которым они дышат и которое одно есть источник жизни художественных произведений. Посему-то они как будто скользят по явлениям природы и жизни, как скользит по предметам бледный луч зимнего солнца, а не проникает в них всею жизнью своею, посему-то они как будто только описывают предметы или рассуждают о них, а не чувствуют их».
У нас недавно была издана книга поэта Шенгели «Как писать статьи, стихи и рассказы». В 30-е годы был широко распространен учебник архимандрита Аполлоса «Пиитические правила». Каждой книге свое время. «Пиитические правила» архимандрита Аполлоса необходимы были пушкинскому периоду, книга Шенгели — нашему. Пушкинский период не был беден стихотворцами, хотя сомневаюсь, чтобы он превосходил в этом богатство нашего периода. Но многих ли писателей оставили нам тридцатые и сороковые годы, если принять во внимание даже такого поэта, как Тютчев, не замеченного самим Пушкиным? Все это говорит о том, что литературный отбор каждой эпохи не производится исключительно по принципу «хорошо сделано». Не только в сюжете, не только в литературном бантике суть произведения, хотя смешно было бы отрицать, что произведение с формальным бантиком на груди выглядит менее привлекательным, нежели без него. Подсобное значение формального момента в искусстве, кажется, никем не оспаривалось. Но оспаривалось и будет оспариваться положение, по которому литературный бантик, внешний прием и момент, в литературном произведении является основой всего.
Искусство формы еще покуда не создало ни одного великого литературного произведения. В «Фаусте» можно при желании найти ряд формально-технических недостатков и, тем не менее, на много ли они умаляют его достоинства? В чем же я вижу творческую сущность произведения? Я вижу его в художественной значимости произведения, приподнятого над посредственными моментами действительности, благодаря чему оно становится для нас чем-то большим, чем хроника. Агитационная роль искусства всякого класса бесспорна. Но до тех пор, покуда так называемые «производственники» будут видеть ее исключительно в моментах сегодняшнего дня, а не в событиях современности, до тех пор они будут сводить агитационную роль искусства к нулю.
Но вернемся к вопросу литературного паломничества наших дней. Как я уже говорил, оно об'ясняется широким культурно-политическим движением рабоче-крестьянских масс, которые должны были выдвинуть своих представителей в литературу. Но в то время, как культурно-политическое движение масс дает стране обильное число деятелей общественной жизни — культурно-литературное движение чрезвычайно скупо выделяет ряд писательских единиц. В наше время этот процесс осложняется типическими условиями, в которые поставлена наша страна. Рабочему писателю наших дней приходится пересматривать огромные сундуки литературного прошлого. Для этого раньше всего и прежде всего надобно время. Культурно-политически наш писатель развит достаточно, но литературными знаниями он до чрезвычайности беден. Таким образом, культурно-политическое движение признавать безоговорочно широким литературным движением крайне легкомысленно, хотя первое является несомненным следствием второго. Не так глядели на это большинство пролеткультовцев и меньшинство формальных практиков. Они не сомневались в том, что пришел час, когда пролетариату, как и другим классам, приходится создавать своих Толстых, Достоевских и прочих. В том, что это время пришло, они не ошиблись, но часами, которыми они пользовались, управляло смятение, — и потому в часах они ошиблись. Они стали идеологическими руководителями движения, которого не понимали. «Древо» «Пролеткульта» в последние годы увяло окончательно. Не имея под собой корней, а над собой реальной вершины, оно принуждено было отцвесть, не расцветая.
Но в чем же дело? Зачем мне понадобилось беспокоить ушедших? А дело в том, что ушедшие создали теорию и забрали ее с собой в могилу, но обратную сторону теории — своих практикантов — они оставили на земле. Этого достаточно, чтобы вспомнить усопших. Впрочем, должен извиниться перед формальной школой и признаться, что формально она еще дышит. Более того: думаю, что она еще долго проживет потому, что кроме головы схоластика, во рту у нее — язык софиста. Далее я буду говорить, к чему привела нашу литературу практическая деятельность пролеткультовцев и формалистов-практиков. Я постараюсь рассказать, каким образом у здоровых родителей рождаются безобразные дети, то-есть, как благородные дерзания омрачаются унылыми последствиями.
Красная армия за восемь лет
Нагнала на нас вдохновенье.
Да здравствует Либкнехт и губпрофсовет
И прочие… учреждения.
И вот наследники «Пролеткульта» и формалистов, лишенные не только идеологического крова, но и материального убежища, в пестрых лицах разбрелись по комнатам наших бесчисленных издательств и редакций. Большинство из них давно уже мысленно покончили со своим прозаическим прошлым и решили отчаянно бороться за свое писательское будущее. Всякая другая отрасль труда, кроме литературной, противна им. Нужно сказать, что влияние формальной школы сказалось еще в том, что она расколола кадры пролеткультовцев на «недоученных» и «обученных». К «недоученным» относится большая часть пролетарских писателей, к «обученным» — производственники, конструктивисты и прочие.
Было время, когда всех их об'единяло то, что они становились в позу бедных родственников, неистово били себя в грудь и кричали: мы — только, мы истинные художники пролетариата! Но пролетариат не верит на слово и, как известно, кресло гегемона им не предоставил. Об'ясняется это, конечно, не жестоким характером его, а наоборот, искренней любовью к своему писателю, ибо он знает, что, посадив их в кресло литературного будущего, ему впоследствии придется опасаться за творческий рост его, который в настоящих условиях может развиваться только на почве свободного соревнования, на почве конкуренции. Но, к сожалению, не так смотрят на это наши редактора. В большинстве случаев патриотическое сердце подавляет в них голос рассудка. И заказ редактора выполняется этими «писателями» не за страх, а за совесть. И почему не за совесть! Ведь это социальный заказ пролетариата, социальный заказ современности! В этом глубоко убежден и выполняющий заказ производственник, и заказчик-редактор, мнящий себя единственным посредником между пролетариатом и литературой. Приспособляясь к стихийным запросам рынка, он безупречен, как красный купец. Но к чему сводится его роль, как коммуниста, как общественного деятеля, как человека, которому если не дано предвидеть, то хотя бы кое-что увидеть и в кое-чем разобраться? Должен ли ограничивать себя наш редактор тем, что коммерческая деятельность его превыше похвал, что тираж журнала его растет, что подписчики довольны его журналом? Мне думается, что для большевика-редактора в наше время этого мало. Не всегда, — в настоящий момент это бесспорно, — запросы рынка характеризуют собой истинные литературные запросы близкого стране читателя.
Но вернусь к «производственникам». Как я уже говорил, они были обучены литературному ремеслу в большей мере, нежели пролетарские писатели, для которых формальное мастерство являлось делом второстепенной важности. Кроме того, пролетарские писатели в большинстве своем принадлежали к выходцам из пролетариата. Естественно, что производственники превосходят их и культурно-литературными знаниями. Мастерство их является привилегией не только в области литературной формы, но и в области личной культуры каждого. Большинство производственников владеет стихом, как царь Давид пращой, но в то время, как праща царя израильского ослепила одного из врагов его народа — Голиафа, — стихи производственников ослепляли и ослепляют наше общественное внимание, ослабляют его бдительность, а главное, обманывают и себя, и читателя. Искусство — служебно. Но это еще не значит, что оно должно чистить сапоги каждому редактору в отдельности, дешевой ваксой замазывать некоторые явления действительности до такой степени, что они сияют или сплошь черным, или сплошь желтым. Несомненно, что ими руководит не столько их «творческий» гений, сколько коммерческий гений, ибо первый терпелив и благороден, а второй имеет большой рот и, к слову сказать, довольно мелкие стремления. Так, например, можно добавить, что он не лишен артистических талантов, и в зависимости от момента может в перевоплощении своем доходить до полной неузнаваемости.