Саша перенес зеркало на письменный стол, стоя разболтал в чашечке мыло, потом подлил в нее еще не вскипевшую, дымившуюся воду и сел на стул. Горячее мыло обожгло щеки, и Саша начал бриться все с той же поспешностью с нетерпением. И когда побрившись один раз, он посмотрел на себя в зеркало, ему удивительным показалось, что это его лицо — так оно исхудало, поблекло, отупело.
И Саше вспомнилась в этот момент Анна Сергеевна, вспомнилась совершенно спокойно, и как будто она на его руке держала свою маленькую и счастливую руку. И Саша почему-то подумал, что Анна Сергеевна не посчиталась бы ни с чем, и он все равно был бы дорог ей и больным, усталым, обессиленным. Ему казалось, что она держала свою руку на его руке и не смотрела на него, занятая чем-то другим, но полная его близостью. Он ждал, что вот она повернется сейчас и скажет ему что-то очень простое, ласковое и разрешающее.
Саша задумавшись сидел около зеркала и чувствовал, что все неясное, что было в его отношении к Анне Сергеевне, как будто сразу прошло. Безысходной жалостью к ней наполнилось его сердце, и ему захотелось сейчас же попросить у нее в чем-то прощенья, приласкать ее, без поцелуев, без прикосновений — одними словами и даже молчанием, которое она почувствовала бы и поняла. «Написать письмо», подумал Саша… «Нет, в письме этого не выразишь».
И уже жутью повеяло на него от этой неотступной близости милого видения.
Саша вскинул голову и посмотрел перед собой. Нет, нет, ничего этого не может быть, это только случайный смутный призрак, который сейчас же рассеется. Но уже оглядываясь кругом и снова услышав шум примуса позади, и увидев перед собой зеркало, Саша продолжал чувствовать на себе ласковую, едва ощутимую руку и всюду видел это безнадежно тоскующее милое лицо.
Саша нервно встал, снова машинально развел мыло и не садясь натер мыльной кисточкой щеки.
Но когда он увидел в зеркале свои глаза, они показались ему странно мятущимися, словно это были глаза какого-то страшного, незнакомого безумца.
Пытаясь удержать взгляд на своем отражении, Саша незаметно для себя в тупом, холодном ужасе отстранял от него лицо.
И подавленный безнадежной, всю грудь охватившей тоской, откинувшись на стуле, Саша вдруг обнажил разомкнутые зубы, словно готовился крикнуть что-то, и, как-то поособому крепко ухватив бритву, отвел ее в сторону, и в воздухе мелькнуло блестящей тенью ее мучительно-острое, стеклянное лезвие.
Дм. СеменовскийПоэт
Ну, как не приметить такого чудака?
Рассеянным, праздным скитальцем
Он идет по асфальту, глядит в облака
И трогает тумбы пальцем.
Зыбкий, непрочный, он так непохож
На грузную улицу эту!
Его бы — в поле, в волнистую рожь,
Но там ему места нету.
Однажды, подростком, в закатной мгле
Он услышал гармонию мира.
Туманно звучали голоса на селе,
Было тихо, пахуче, сыро.
И, грея глаза о теплый закат,
Увядавший в золотых переливах,
Он почуял во всем обольстительный лад,
Как весть о стране счастливых.
Он понял, какая уродливая ложь
Наша жизнь, страданием поросшая.
«Если, — думал он, — облик земли хорош,
То и жизнь пусть будет хорошая!..»
Так милостью солнца родился поэт,
И веселым, и грустным близкий,
Мечтатель, влюбленный в улыбки и свет,
Такой, как Франциск Ассизский.
Шли легкие годы. Как будто во сне.
Он рос под отцовским кровом,
Набухая, как почки берез по весне,
Текучим песенным словом.
И вот — этот город. Кирпичный дом.
Гулкая, как колокол, лестница:
Высокая комната с шатким столом.
Свет электрического месяца.
Городские совы — золотари —
Гремят по улицам бочками,
А он, глашатай певучий зари,
Все клонит лицо над строчками.
Худая легла на бумагу рука,
И с шелестом в поле бумажном
Ясной ромашкой распускается строка.
О самом дорогом и важном.
Глуха, безответна ночная тишь,
Лишь ветви машут в окошки.
Где-то в углу голодная мышь
Грызет случайные крошки.
Бредит дитя, ровно дышит жена.
Любимая, верная, бедная!
Совсем, ну, совсем еще девушка — она,
А какая усталая, бледная!
Ситцевое платье, уронив рукава,
Струится рядом с кроватью.
И шопотом читает он ромашки-слова
Скромному ситцевому платью.
Равнодушно светит на бумажные листы
Месяц электрический низкий.
О чудак, полюбивший полевые цветы,
О русский Франциск Ассизский!
Этот мечтатель, чудак этот — я.
Это я слышал музыку мира.
И в ситце мила мне подруга моя,
И в грусти нежна моя лира.
Увядший, осмеянный, втоптанный в пыль,
Я так рад, что живу на свете,
Что жидких волос моих легкий ковыль
Ласкают солнце и ветер.
Чем жизнь на меня наседает лютей,
Чем горче мои потери,
Тем злей ненавижу я муки людей,
Тем ближе мне птицы и звери.
Земля, я люблю твой весенний наряд,
Люди, люблю вас стыдливо.
И взгляд звезды и девический взгляд
Чаруют меня, как диво.
Цветок, растерявший свои лепестки,
Бедняк, позабывший удачу,
От нежности, радости, грусти, тоски
Я плачу.
Ник. Зарудин
Памяти Иван Иваныча
Накипь звезд светлеет. Чище, строже
Дышит мир в глухую степь и синь.
Спит Иван Иваныч. Чуть тревожит
Комиссара нашего полынь.
Золотое солнце! Чудный трепет!
Вечный мир огромных грозных дум!
Словно набегает тихий лепет,
В забытьи роняя сладкий шум.
То ли жизнь с ее мятежным жаром
Вздохом струн забытых долетит…
Я не знаю — может быть, с гитарой
Писарь наш зарубленный лежит.
Может, он угодливо, для славы,
Перебрал вам старые басы?
Он лежит — весь вытянутый, бравый
Комиссар — и хмурится в усы.
И рука, протянутая строго…
Нет ее. Лишь степь и синева.
Что же скажет старая дорога?
Что нашепчет новая трава?
— Мир ослеп от вашей страшной раны!
— Он в борьбе. Он кровью помнит нас!
Ни ответа. Спит Иван Иваныч,
Только в мире — поздний, тихий час.
Только ветер тайно, неустанно
Все поет, поет на старый лад.
Ни ответа. Только в мире странном
Звезды страстно веют и горят.
Все, как сон. Совсем, совсем забыто!
Только в круге пламенного дня
Страшным воплем жизни пережитой
Шум забвенья мучает меня.
Песня
Погоняться нам, охотникам, за следом?
Полем-юностью домой ли воротиться?
Занесло всю землю вьюгой, снегом,
В темном поле заяц теплый снится.
Все забуду. Молодость ли, друга, —
Лавка под боком да ночь напропалую.
Слышу — жарко распевает вьюга,
Серый зверь все ближе, ближе — чую…
Выпадала ты, пороша хороша!
Погоняться нам, охотникам, за следом?
Пусто, тихо в мягком берегу…
От избушки темной еле ведом.
Свет-печаль желтеет на снегу —
Все белей, туманней за рекою.
— Где, ты, радость легкая, да ноша,
Ветер в дуле, молодость с тоскою,
Счастье красное да светлая пороша?..
Гей, охотники! Вставай, вставай!
В жару…
— Ничего и нам не надо! —
Спят забвенные слова.
На кладбище — сон, ограда,
Та же скука и трава.
Поздно, поздно… Там, снаружи
Лес, как печь, гудит золой.
Хорошо б в такую стужу
Выпить пунша под землей!
Выпить, крикнуть: — Я был молод,
К чорту песни мертвеца!
Пусть зияет вечный холод
Желтой полночью с лица.
В гробовой моей постели
Пусть пригрезится в жару:
Кто-то юный, в легком теле
Бродит с тростью по двору.
И беспечной жизнью тонет
След его в снегу забыт.
За окошком в поздней дреме
Жаркий домик весь раскрыт…
Дышит Таня. Смутно веет
Печка душно-горяча.
Так старинно голубеет
Тень покатого плеча.
Разметался он нетленно
Мир любимый с давних пор —
Грешной, детски-незабвенной
Грустной женщины пробор.
— Что ж пунцовая жар-птичка,
Не хлопочешь у ворот?
Что святая синь-ресничка,
Не темнеет от забот?
Иль, дозор свой коротая,
Красный сон у щек сама
Там, свернувшись горностаем,
Надышала ей зима?
Поздно. Ноги онемели
В буйном холоде давно.
Нет и сердца… Еле-еле,
Свет в окошке… Никого!
Никого. Лишь желтоватей
Свет, да тень, да стук: — Вернись.
Зябко брезжит на Арбате,
Только галки кроют высь.
…С милым вздохом, в пышной муке,
Через бездну долгих лет
Ты протягиваешь руки…
И — хватает их поэт.